Анна

ЩИДЛОВСКАЯ

* * *

Куда иду? К себе... За слоем слой

снимая шелуху напластований, –

туда, где образ девочки былой,

не обретая чётких очертаний,

как будто проступает сквозь тщету

всего пережитого, как виденье,

и, побеждая духа нищету,

переживает новое рожденье.

* * *

Пчелиное искусство – собирать
мёд в соты дней по капельке янтарной.
Немного солнца каждый день с утра,
и пить, как чай – особый, самоварный.

Легонько губы в блюдце окунать,
сперва подув, чтоб только не обжечься,
и втягивать по капельке со дна
своё сиюминутное блаженство.

Минутное... И пусть... Чуть подсластить
всё то, что горько, солоно и пресно.
Пить по глоточку жизнь саму, но пить
из блюдечка. Ужель не интересно?

Неторопливо всё в себя вбирать
и ощущать в который раз и снова,
как незамысловатая игра
преображает горькую основу.

Как будто сквозь цветные витражи
медовые роняет капли солнце,
так мозаично проступает жизнь –
затихшая, осевшая на донце.

* * *

Я с яблоком любила рафинад
вприкуску есть,

                     а шоколад – с печеньем.
Как облако, я проплывала над
обыденностью, не придав значенья
её фундаментальности, – легка,
какими и бывают облака.
И отрочество светлое моё
весенний дух младенчества впитало.
Ни дерева, ни камня, ни металла,
ни почвы, чтоб держаться за неё,
не нужно было невесомой мне,
в то время я была как пух, как снег.
Ничто меня тогда не тяготило.
Я целый мир внутри себя вместила,
не научившись под ноги смотреть,
и думала, что будет так и впредь.
Но одного лишь не предусмотрела, –
что время шло, и я, как плод, созрела
и покатилась яблоком в траву.
Земною жизнью с этих пор живу.

* * *

Фальшивить не люблю –

                     ни словом, ни строкою,
и если я молчу, –

                           мне нечего сказать.
Жизнь – длящийся

           «обман с чарующей тоскою»,
на большее уже не смею притязать.

Мне снится: я живу.

                        И кто тому виновник,
что сон мой так глубок,

                     а жизнь – неглубока?..
Я сплю, и снится мне –

        сплошной стеной – терновник,
а мысли – над стеной,

                             как в небе облака.

Не так уж высоки,

                    отнюдь не легковесны,
в ненастный день они

                               бывают тяжелы.
Но в редкий ясный день,

             в погожий день воскресный
все помыслы мои –

                          безоблачно светлы.

Всё хочется раздать

                             и одарить кого-то,
жаль, ничего самой

                        мне не принадлежит.
Забрезжит день такой,

                       я восклицаю: вот он –
начавшийся едва,

                        как молоко, – сбежит.

* * *

Мельтешенье стрекоз –

              вертолётики радужных крыльев,
под стеклом изумрудной воды

                                  трепыханье малька.
День плывёт над рекой,

                      оседая полуденной пылью,
будто дремлет, но вдруг 

                     задрожит маячок поплавка –

день очнётся, и плечи расправит,

                                   и клёкотом птичьим
огласит камышовый,

                            рекой убаюканный, рай.
В двух шагах – недалече –

                       осоки потрёпанный ситчик,
у воды лягушонок,

                    в воде – серебристый карась.

И дрожит поплавок, и ныряет,

                                          и ниточка-леска
натянулась и просит

                                участия знающих рук.
Замиранье. Рывок.

                 Релаксация тихого всплеска…
И малька серебро

                   покидает расплывшийся круг.

Небогатый улов.

               Но, себя ощутив обновлённым,
воздух, как молоко,

       пьёшь с улыбкой хмельной на губах.
Это Бог-рыболов

         ловит всячески нас, несмышлёных,
в средоточье покоя,

                        где всяк −и поэт, и рыбак −

каждый счастлив по-своему.

                    Каждый по-своему счастлив.
Быль похожа на небыль.

                  Медлительный полдень, река,
и воды волшебство:

                         покидая воздушные ясли,
в опрокинутом небе

                           плывут и плывут облака.

МОРСКОЕ

Я хочу просто пить

              этот день по глоточку, неспешно.
Доверяясь целительной силе

                                       природы морской,
погружаюсь всем телом

                      в её акварельную нежность,
в этот мерно качающий

                                горько-соленый покой.
Не спугни это чувство.

                    Пожалуйста, будь осторожен.
Я сегодня забуду о возрасте, – я молода!
Снова бабочек рой в животе

                                     и мурашки по коже,
будто ток нашей прежней любви

                                  заискрил в проводах.
Возвратимся в твои двадцать три

                                   и мои восемнадцать,
повернём время вспять

                    в эти пару немыслимых дней.
Будем ночью гулять,

             пить вино и при всех целоваться,
словом, всем походить

                на обычных счастливых людей.
Чтоб ничто не напомнило

                        мне о минувшем ненастье,
свою память, вчера ещё,

                                   я заперла на засов...
Украдём у судьбы

                     это наше внезапное счастье,
эти, может быть, лишь сорок восемь

                                       счастливых часов.
Только ты, только я,

               только море и солнце в избытке.
Передышка в пути –

                      этот отдых – короткий такой.
Мы с тобой два конца

              одной прочной капроновой нитки,
нас сегодня связала судьба

                                    в этот узел морской.
Будем пить эту радость,

                черпать на двоих одной чашкой,
обливаясь, как дети,

                что с жадностью пьют молоко, –
это море и лето,

                       цветущее в поле ромашкой.
Наши горькие будни пока ещё так далеко.
Пусть сейчас, пусть сегодня

                     нас память пока не тревожит.
Смолкло всё... Только море

                      так странно звучит в тишине.
Мы вернемся другими,

                           я знаю, я чувствую кожей.
Если время не лечит,

                           то море способно вполне.

* * *

Переменчиво чёрное море.

                                         То ветер и волны
налетают с разбега

                    на заспанный утренний берег.
То таким разольётся покоем –

                               полуденным – полным,
что плывёшь, как медуза,

                            в его голубой атмосфере

невесомости;

       лёгкость такая – не выразить словом.
То качает, как в зыбке,

                      то, пенясь волной, закипает.
Серебристым, оливковым,

                        синим, лазурным, лиловым
отливает вода,

                      сохраню это чудо на память.

Это больше, чем фото, –

                         волшебная память о море.
Я его

      каждой клеточкой тела запечатлеваю.
Это чувство не ведает слов,

                                   откровенно немое, –
окрыляет,

                  и я продлеваю его,

* * *

Херсон восьмидесятых. Чудо-край.
На нас, взамен воронежских метелей,
лилась медовым воздухом жара –
из сада в окна комнаты отдельной.

Шелковица, черешня, алыча…
Мне сад казался, да и был – огромен.
Шагала я по саду, лепеча, –
дитя с кустом смородиновым вровень.

Смотрела я на мир с открытым ртом,
не чувствуя, как ускорялось время.
На месте сада строился роддом,
мы – дети – воевали за деревья.

Сад вырубили, дворик стал тесней.
Прощанье с детством вышло без отсрочек.
Дворы засыпал тополиный снег,
к началу новой жизни приурочен.

Чуть позже этим снегом занесёт
родителей... тот дом пятиэтажный,
дорогу к магазину «Новосёл»
и ХБК. Не вспомнятся однажды

будильники фабричные гудков.
Исчезнут "овощные", "соки-воды"
и очередь за свежим молоком,
стоящая у молокозавода.

И многое забудется. Придут
иные времена, иные нравы...
Я стрелки на часах переведу,
чтоб вспомнить то, что забывать не вправе.

Эпохи прошлой вырубленный сад.
Родных, прощавших мне любую шалость.
Потрескавшийся розовый фасад
в том доме, где всегда легко дышалось.

Где, на меня из зеркала смотрев,
смеялась шоколадная Алёнка,
где я была и чище, и добрей
задолго до «прекрасного далёка».

* * *

Как день осенний иссушён,
на угли зноя дует ветер.
Когда сентябрь с ума сошёл,
то кто в ответе?

Ложится полдень, как ожог,
на лица жаркие прохожих.
Весь город – глиняный горшок,
попавший в обжиг.

Строка моя – и та мертва...
В душе – потребность обновленья.
Горят вчерашние слова –
трещат поленья.

Я в этой пытке огневой
теряю ощущенье жизни.
Сентябрь, плачущий, живой,
хоть покажись мне!

Скучаю по осенним дням,
по чувствам радостно-печальным.
И память мучает меня,
ведь изначально

в ладонь мне падал первый стих
незрелым яблоком ранета,
как эхо дней пережитых,
как триптих лета,

переходящий в листопад,
дожди грибные. Ностальгия...
Теперь и помыслы другие.
Всё невпопад...

Ассоциации

1. ВДОХНОВЕНИЕ

Поиграем в ассоциации? Я – река
между двух берегов – полноводна и глубока.
На поверхности я состою из живых зеркал –
отраженьем всего, что когда-нибудь ты искал.
И во мне, неисчерпанной, можно ещё пока 
ночью звёзды удить, днём вылавливать облака.
Я тебя посвящу в тайну каждого стебелька,
камышинки, кувшинки, пугливого мотылька.
Словом, – что попадётся на «удочку» рыбака –
от «серьёзной добычи» до «крохотного малька».
Приглядись – и во всём ты узнаешь наверняка
и того Рыбака, что не виден издалека.
Он находится свыше, но смотрит не свысока,
«Ни к чему, – говорит, – в этой жизни не привыкай,
пусть, как в первый раз, дрожит у тебя рука:
только б воду живую эту не расплескать…»

2. ПУТЬ

Одуванчиковое семя – лечу, верчусь
на ветру, и сама не знаю, чего хочу.
Мне бы почву – укорениться и прорасти,
но напрасно взываю к ветру я: «Отпусти!»
Вверх и вниз на волне воздушной, вперёд – назад.
То зажмурюсь, то вновь смотрю я во все глаза.
И легко, и страшно. Куда меня занесёт?..
Я Ему доверяюсь. Это, пожалуй, всё.

3. ДУША

Быть улиткой, чей дом – громоздкий, но без него
не дано тебе шага сделать – ни одного.
Серединная мякоть, нежная плоть хурмы
созревает внутри надёжной, как дом, тюрьмы.
Говорят: ты ползёшь и медлишь, – 

                                                    не слушай! – врут.
Твоя ноша – благо, отнюдь не Сизифов труд.
Не спеши – успеешь вырасти из него,
из жилья своего – воплощения своего.
Вот тогда ты, не подотчётная никому,
и взойдёшь налегке по лестнице вверх – к Нему. 

4. ПОЭЗИЯ

Я не рыба, не птица, не зверь и не человек…
Не рассмотришь меня из-под полураскрытых век.
Не материя, нет, а – явление и фантом.
Обнаружив меня, будешь далее мной ведом.
Я – не слово, я – голос, и вот я тебя зову.
Слушай каждую ноту, едва уловимый звук.
Я – не воля, а всё же – и помысел, и посыл.
Я – песчинка в ладонях ветра, слеза росы.
И тревога, и успокоенье – в одном глотке.
Отразившийся лучик света в твоём зрачке
и – соринка в глазу, недолго меня смахнуть,
но приятнее оставаться в моём плену.

5. ПОЭТ

Другу

Он рождён светлячком,

                      чей удел – быть несущим свет.
Пусть невзрачен и мал,

                                незаметен в густой траве
и при свете дневном, 

                               он, как труженик-муравей,
так же прост и живёт без короны на голове. 

Но, как только его

                           в сотый раз обступает тьма,
от которой другой

                            уж давно бы сошёл с ума, –
не поверила б, если б не видела всё сама, –
загорается свет, отступает густой туман.

И чудак Светоносец, что седоволос, небрит,
не имеющий сам, – всех старается одарить.
Ни к чему теперь мне Диогеновы фонари,
потому что я вижу свет у него внутри.

* * *

Сентябрь светел. Воздух свеж с утра.
Но ветерок замешкался, не дует.
Осенняя поэзия, стара,
как мир, на новизну не претендует.

В зелёных кронах блики желтизны.
Умытый сад блестит листвою влажной.
А мне так не хватает новизны,
живого слова в лирике пейзажной,

в которой важен каждый штрих, штришок,
мгновенно оживляющий картинку.
Паук, сучащий серебристый шёлк,
сплетающий из света паутинку.

Особый запах прели и дождя,
в котором всё – и жизнь, и увяданье.
Так, будто лето медлит, уходя,
и неохотно шепчет: «До свиданья».

* * *

Как горек плод раздумий и горька
шершавая поверхность языка,
как ягоду, лелеющая слово.

Когда оно, как вишня, упадёт,
предсмертной лаской окровавив рот,
в строфу стиха, раздавленное, словно

в давильне речи спелый виноград,
и станет тяжелейшей из утрат,
читатель это назовёт искусством.

Читающий, пожалуйста, прости
за то, что принесла тебе в горсти
агонию неназванного чувства,

в котором были признаки любви.
И всё же, как его ни назови, –
не втиснешь в общепринятые мерки.

Но я лелею слова теплоту,
зажатого, как ягода, во рту,
и вижу свет. Так пусть же он не меркнет...

* * *

Однажды я уйду, отнюдь не добровольно,
как вянущий цветок, роняя лепестки,
возможно, отцвету – легко, непроизвольно,
и тело разомкнёт зажатые тиски.

Свободная душа вспорхнёт и отдалится,
с проворностью стрижа нырнув в небытие.
Незримыми – вдали – родные станут лица,
а кроме этих лиц всё – суета сует.

А всё ж недодала, а всё ж недолюбила –
раскаяньем плачу, но остаюсь в долгу…
Что смастерить смогла лишь «бусы из рябины»,
так в этом я ничуть самой себе не лгу.

Ведь бусины-слова, нанизанные в строки,
переживут едва ль потом меня саму.
Подъёмна ли цена у горстки слов негромких?
Не зря ли я верна призванью своему?

Осеннее обострение

И тишина бывает осязаемой.
И вязнет кашей манною молчание.
Подходят сроки выплаты по займу
за летнее мажорное звучание.

Приходит время жёсткой экономии –
эмоций, чувств. Не превышать лимита!
Блуждает на моей физиономии
осенняя – сплошная "dolce vita".

Но не малиной отдаёт, а клюковкой.
И зеброй бродит в небе псевдорадуга.
Я собираю буковку за буковкой.
Молчанье отступает, но не нáдолго.

Сентябрь уже вошёл в аудитории.
Я неуч... Тут уместно многоточие.
Как жаль, что нет на осень моратория,
а то бы я ввела его бессрочно.

Есть время – собирать,

                             а есть – расходовать,
есть время подведения итогов.
Я обросла паролями и кодами
от множества возможных эпилогов.

Всё на весы, всё под прицел анализа.
Душе привычно в препарационной.
Господь, при составлении анамнеза,
мне счастье исключил из рациона,

чтоб избежать в дальнейшем обострения.
И вот, – я на бесчувственной диете.
Но осень не уйдёт из поля зрения,
и будет ранить памятью о лете...

Октябрьское

Томились в сковородке караси.
В сметане парясь, корочка мягчела.
А за окошком дождик моросил,
всё было по-октябрьски плачевно.

Кочевник-ветер выл дворовым псом,
срывая с груши жёлтые заплатки.
Мы горечь дня разбавили винцом –
своим, ещё не зрелым, полусладким.

Когда ты в печь подкладывал дрова,
я на тебя смотрела благодарно.
Какая блажь – просеивать слова
и что-то там писать высокопарно...

Куда дороже теста белый пласт –
варенично-пельменная основа.
Всё бытовое связывает нас,
но разделяет, к сожаленью, – слово.

Мы говорим на разных языках.
Мой "марсианский" странен, неуместен.
Наш Вавилон врастает в облака,
мы, отдаляясь, остаёмся вместе.

И пьём вино, и карасей едим,
привычно делим трапезу и ложе.
А мой Прокруст пока непобедим,
но мерок снять с меня никак не может.

И, не доверив правды языку,
развязанному вроде бы от хмеля,
я размышляла, подперев щеку,
самой себе твердя: "мели, Емеля,

как караси в сметане хороши,
как эта маета сиюминутна...".
Но вечер был так явственно фальшив,
скрывая за уютом бесприютность.

* * *

Упроститься до звука, до жеста.
До естественной сущности слов
домолчаться. Какое блаженство –
так своё постигать ремесло…
Отсекать всё, что ложно и чуждо.
До предела свой слух обострить.
Чтобы труд, умножаясь на чудо,
стал синонимом слову «творить».
Не в угоду толпе разношерстной
дорасти до такой простоты,
чтоб от прелести несовершенства
подойти к совершенству впритык.
И, за каждое слово в ответе, 
дать себе нерушимый завет:
чтоб стихи появлялись, как дети,
без щипцов акушерских на свет.

* * *

Молчать. Молчать, лелея тишину
свою животрепещущую, словно
ты снова предвкушаешь новизну
ещё не воплотившегося слова.

Ты чист и пуст, и в этой пустоте –
пришедшее к тебе, оно вместится
в своей неоперённой наготе,
не слово – трепетная птица.

Молчать. Молчать. Окрепнуть дать ему,
как малому птенцу, покрыться пухом.
Чтоб стало наслаждением уму,
отрадой слуху.

Чтоб так в тебе самом отозвалось
и надо всем, возвысив, зазвучало,
как будто в жизни впрямь всё началось
сначала.

* * *

Хочу шоколада, и плюшек, и добрую книжку,
укутавшись в плед, отогреться внутри и снаружи.
Приветом из детства пусть снится мне плюшевый мишка.
Он будет, как я, бесприютен, ворчлив и простужен,

но спросит с участьем: «Опять захандрила, Анютка?»,
и лапкой сотрёт у меня капризулю-слезинку.
А осень нанижет последние бусы-минутки
на нить ноября и на санках покатится в зиму.

И мне, задремавшей, покажется: время застыло.
Вот так бы, и глаз не открыв, до весны продержаться,
уткнувшись мишутке в шершавый и тёплый затылок,
не дав атмосферным фронтам ни единого шанса.

А если не мишка, – приснится мне, может быть, Карлсон.
Забавный и добрый, он тоже меня пожалеет.
Ему я поплачусь в жилетку (ну чем не лекарство?)
о том, что сынок мой Малыш постоянно болеет.

Такой белокурый и нежный – чудесный мальчишка!
Он хочет щенка, но, увы, у него аллергия.
Мы с ним вечерами штудируем школьные книжки.
Эх, Карлсон, теперь времена совершенно другие.

И дети взрослеют быстрей, чем кончается детство...
А я умудряюсь порою туда возвращаться,
когда, утомившись от всяческих несоответствий,
острей ощущаю потребность особую – в счастье.

Жаль, синюю птицу поймать не хватает силёнок.
И Карлсон вздохнёт: барахлит временами моторчик.
Мне слышится вновь, как внутри меня плачет ребёнок,
который в реальную жизнь возвращаться не хочет.

Хочу шоколада, и плюшек, и добрую книжку...

__________________

© Анна Щидловская