Если мне помирать, – оскандалится печень
Или недруг взмахнёт арматурным прутом, –
Я не верю, что станет вольготней и легче,
Что комфортней мне будет на Свете, на Том.

Я о смерти не пел, в Зазеркалье не верил,
Так к чему вышибать из похмельных слезу!
Но мои сочтены октябри и апрели –
Я под гору качу на убогом возу…
Я назад оглянусь – что у нас позади?
Рассчитаться успеть бы с долгами, с врагами,
Разразиться бы песней, засевшей в груди.

Вспомнить годы, когда и не знал о разлуке,
И, конечно же, вспомнить – ах, чтоб я был клят!..
Вечереет. Любимые, нежные руки
Поправляют мне шарф, и печалится взгляд.

И окатит теплом от ожившего взгляда –
И соломинка в силах держать на плаву!
Мне загробного тлена и смрада не надо,
Я пока не готов. Я ещё поживу.

* * *
Мы все прозябали в школах.
Кто легче, а кто трудней,
Учились спрягать глаголы,
Учились любить вождей.
Учились не плавать в счёте,
В азах основных наук
И верить в единство сотен
Поспешно взлетевших рук.
А в логовах туалетов,
Подале от классных бонн,
Слюнявилась сигарета
По кругу на семь персон.
За школою после школы
Учёба иная шла –
Решались проблемы пола
Да уличные дела.
За школой прослыть страшились
Не в первых учениках
И вежливости учились,
Нарвавшись в чужих дворах.
Пускай и не в моде оды
И гимны родной стране, –
Весёлые были годы,
Без склонности к новизне.
Да вот среди всех учений
Утерян был Божий дар:
Важнейшее из умений –
Уменье держать удар.
С девчонками в платьях бальных,
Семнадцати важных лет
Был встречен сакраментально
Зовущий в себя рассвет.
Без страха с порогов школьных
Шагнули выпускники…
Встречала их жизнь, довольно
Поплёвывая в кулаки.
Спирало в пути дыханье,
А цель-то едва видна.
Пробелы образованья
Заполнила жизнь сполна.
И густо легли до срока
Морщины у глаз и рта.
Кого не спасла жестокость,
Кого свела доброта.
Почётные караулы
Посмеивались в усы,
Дробя непокорным скулы,
Расплющивая носы.
Случалось, удар сломает,
Случалось, удар согнёт.
Сумей постоять у края,
Когда подойдёт черёд,
Сумей, презирая муку,
Отведать озноб и жар
И свято усвой науку –
Науку держать удар.

КАРАВАН

Шагают в южных странах,
Мохнаты и рябы,
Верблюжьи караваны,
Качаются горбы.

Верблюд ступает гордо,
Без комплекса горба.
Как по-английски твёрдо
Поставлена губа!

В движенье каждом дышат
Достоинство и стать.
На тех, кто ростом ниже,
Верблюду наплевать.

Но в самолюбованье
С поклажей на боках
Идёт пустынный лайнер
По воле седока.

Картина с караваном
Всплыла сама собой –
Задуматься пора нам
Над собственной судьбой,

Над собственной ценою,
И есть ли та цена...
И почему так ноет
От тяжести спина.

* * *
То-то мы, сердечные, итожили –
Только лихо в ветхих закромах!
Только тени под ногами съёжились,
Только хмарь похмельная в умах.

То-то мы, сердечные, рачительны,
Старые колодки волоча.
Сумерки рубахою смирительной
Плотно опочили на плечах.

Нам бы солнца, солнца хоть и с пятнами,
Солнца хоть за тучкой озорной!
Но цветёт луна своей обратною,
Нематериальной стороной.

Где дороги, что когда-то выведут?
Наши – не мощёны, не прямы...
Мир нарочно наизнанку вывернут,
Чтоб наружу оказались мы.

* * *
И не старая, и не юная,
В зрелом возрасте бабьих лет.
Ну-ка, выпьем за полнолуние,
Больше повода вроде нет.

Протяни свой бокал с печалями
На сердечный ответный стук.
Не стесняйся, моя случайная,
Огрубевших в работе рук.

Да и я, судьбой не изнеженный,
Не стараюсь, не моложусь.
Поделись-ка со мной надеждами,
Может, в чём-нибудь пригожусь.

То ли сдержится, то ли выльется
Затаённая где-то грусть…
Сквозь тебя мне другая видится,
О которой забыть боюсь.

Эта тайна, моя случайная,
Для тебя сейчас не важна.
Засмотрелась на нас нечаянно
Круглолицая та луна.

* * *
В руках её старое сито.
Она и сама не в шелку.
Стою я, захваченный видом,
Как женщина сеет муку.

Она обо мне, о глядящем,
Не знает ни духом ни сном,
И всё, что под платьем домашним,
Упруго идёт ходуном.

Немея пред этой картиной,
К дверному припав косяку,
Я рад, что родился мужчиной
И женщина сеет муку.

Прекрасна в занятье извечном,
В неброской его доброте...
И хочется жить бесконечно
Под шорох муки в решете.

* * *
Мне казалось, не зря кричу
На кровавом изломе буден,
Вот затеплю свою свечу
И мессиею выйду к людям.

Докажу я им, докажу –
Не тому поклонялись богу.
К благоденствию укажу
Неизвестную им дорогу.

И глотая табачный дым,
Задыхаясь в слепом дерзаньи,
Как хотел я напомнить им
О былом человечьем званьи.

Не рядился, не клянчил роль
Воздыхателя и страдальца,
Но лелеял в ладонях боль,
Не процеживая сквозь пальцы.

Но внезапно, как белый свет,
Стало ясно до дна, до соли,
Ничего от мессии нет
У меня, кроме этой боли.

И не знаю, куда идти,
Но пророческий пыл умерив,
Я в посулы других витий,
Хоть убейте, уже не верю.

* * *
Ты говоришь мне: "До свиданья!" –
прощальный взгляд твой так беспечен,
Что сокрушительной лавиной
всё обрывается во мне.

Ты говоришь мне: "До свиданья!"
и будто в зале гаснут свечи,
И лишь рояль ответит блеском
взошедшей за окном луне.

Ты говоришь мне: "До свиданья!"
и будто рвётся аккуратно

1.
На две безжизненные части
едва натянутая нить.
Ты говоришь мне: "До свиданья!"
и отвечаю я невнятно

От страха, что того свиданья
у нас вдруг может и не быть.
Ты говоришь мне: "До свиданья!" –
слова беспечнее, чем ветер,

Но и они разрушить могут
воздушных замков силуэт.
И мои лучшие из песен,
как не родившиеся дети,

Оплаканы никем не будут,
Как всё, чего на свете нет.

* * *

Как твой голос пьянит,
я не внемлю, я пью его звуки.
Нет, не так уж и зла
эта вздорная дама – судьба.

Только ты не спеши
задержи на висках моих руки,
Мне теперь так нужна,
мне уже нестрашна ворожба.

Мне уже нестрашны
эти дни – будто очередь к плахе.
Как ни валят снега,
но к реке зажурчат ручейки.

Только ты не спеши
ни в ресниц вопросительном взмахе,
Ни во взмахе прощальном
едва отогретой руки.

Вот и валят снега,
торопясь оправдать обречённость.
И поди разберись,
что на свете к беде, что к добру.

Я немножко влюблён
и немножко играю влюблённость,
Чтоб твой голос пьянил,
как награда за эту игру.

* * *
Присмирели, поутихли страсти.
Докурю и отрублю:
– Пора!..
Не сули и не желай мне счастья,
Если ты желаешь мне добра.

Не желай мне этой тяжкой ноши,
Слишком велики мои года.
Счастье в синем платьице в горошек
Где-то там,
в давнишнем и хорошем,
Позади.
А значит,
навсегда.

Ясен день, и ты глядишь нестрого.
Всё пройдёт, не схлынет через край.
И опять у ног клубком дорога,
Погрусти,
но счастья не желай.

Пожелай, как водится, успеха,
Стойкости и крепости груди,
Тёплых зорь, насмешливого эха
И, конечно, лёгкого пути.

У судьбы,
у рока ль мы во власти,
Верю:
ты из моего ребра.
Но не надо,
не желай мне счастья,
Если ты желаешь мне добра.

* * *
Я изъясняюсь русским языком
В пределах своего образованья.
Струю в стакан приветствую кивком,
А даму на диван валю броском,
Дабы излить нехитрые желанья.
Я поддержать умею разговор
О музыке и книжке поизвестней,
И как бы ни старался Забугор,
Мне бесконечно дорог до сих пор
Бродяга – вислоусый Буревестник.
Я обожаю модные слова:
Консенсус, плюрализм, альтернатива…
Да вот порой откажет голова,
Замкнёт, и отличаю я едва
Канцерогены от контрацептивов.
Да это что – подумаешь, беда,
Такие времена переживая.
Тут важно то, замечу, что всегда,
Повсюду,
без малейшего труда
Я всеми
абсолютно
понимаем.

* * *
Расставлены точки, распроданы книги,
Известность достигла широких кругов.
Пора поневоле пуститься в интриги,
Пора завести хоть каких-то врагов.

Неплохо б врагов завести поприличней,
Чтоб чресла их – в креслах, а рыла – в пуху.
Бороться с такими пусть проблематичней,
Зато будто сам побывал наверху.

Пусть ставят подножки, пусть бьют из засады
И яд добавляют в привычный елей…
Скажу им: «Спасибо, враги! Так и надо,
Чтоб жизнь наша с вами текла веселей».

Чтоб было в ней вдоволь взаимных затрещин.
От взбучки прозреет любой ротозей –
Враги постоянней и преданней женщин,
Отзывчивей и расторопней друзей.

Дожить во вражде бы до сцены финальной,
А там озадачить плутовку судьбу:
Враги ли сыграют мне марш погребальный,
А может, я раньше их всех погребу?

Да все мы там будем, на Свете не этом,
Уныло бродить по Небесным лугам,
Где сворой «друзей» обрастают поэты
Скучая, должно быть, по верным врагам.

* * *
Память пресыщена прорвою лиц и имён,
Уймой безумных идей и открытий наивных.
Теплится в памяти отсвет багровых знамён,
Цены с нуля и аккорды бравурного гимна.

Жизнь поумнела, мы гимны теперь не поём,
Жизнь прагматична, жестока, дотошна, однако
Память забита и вовсе ненужным хламьём,
Вроде значения «пи» до десятого знака.

Память отдраить бы, в каждом пройтись закутке,
Вплоть до смешных, никогда не написанных строчек.
Слаб человече, и вот не подняться руке,
Чтоб без оглядки стереть соловьиные ночи,

Шёпот несвязный, рассвет как замах палаша,
Чувства вразнос, драгоценный вердикт поцелуя,
Вытравить то, от чего цепенеет душа
И без чего не узнать, что душа существует…

Трезвость рассудка и ныне и присно в чести –
Счастлив мудрец, распластавшись в ореховой раме.
Вот бы при жизни, при жизни ещё наскрести
Маленьких глупостей полную доверху память!

В памяти лица друзей, – значит, с этим везло –
Сотня-другая стихов и десяток хороших.
Хватишься к полдню: какое сегодня число?
Впрочем, об этом не грех и спросить у прохожих.