Ищу свои нехоженые тропы…

Николай

ДИК

* * *

Как же верить неохота,
что к удаче не добраться,
что её давно по квоте
разобрало чьё-то братство.
Мол, теперь с пустым карманом
ждать удачу бесполезно –
не пойдёт к рубахе рванной
та, в кой искренность исчезла.

Неохота верить бредням,
что подделанное счастье
раздаётся многодетным
или нищим домочадцам;
что Фортуна продаётся
на торгах - из-под прилавка,
а искусственное солнце
можно выкупить за марки.

Неохота верить слухам…
Только если дым, то тлеет -
значит, где-то показуха
с каждым новым днём наглее.
Но удача не продажна.
К тем, кто ждёт её и верит,
в дом войдёт не эпатажно,
а тихонько - через двери.

* * *

Уйти от зла, и выспаться хоть раз.
Проснуться там, где люди не встречали
ни грустных лиц, ни признаков печали,
ни горьких слёз из воспалённых глаз.
Хотя бы раз,
но выспаться за всех,
кто перестал в немыслимое верить,
что на замки не запирают двери,
когда с порога убегает смех.
Какое счастье погружаться в сон
без канонад и воющего стона,
прощальных слов на паперти перрона
и гомона безжалостных ворон.

Увидеть сны удастся или нет?
А кто-то нагло нежится в кровати,
хотя их души в том и виноваты,
что грустный мир улыбкой не согрет.
Минута сна –
хватило бы вполне.
Преодолеть бы тысячу препятствий…
И нет на свете большего богатства,
чем засыпать в полнейшей тишине.

ИЗ ПРОШЛОГО…

Заброшена, но помнится
из прошлого веков
охрипший голос звонницы
под вздохи стариков.
И кажется, что заново,
лишь только попроси,
распустится шафрановый
цветочек на грязи.
Закрутятся у мельницы
седые жернова,
а рядом с ней растелится
пахучая трава.
Послышится, почудится
мычание телят,
как будто снова с улицы
они в поля спешат.

Деревня сладкозвучная,
ты в детство наше нить…
Заброшена, но лучшее
сумела сохранить.
Поэтому и помнятся
из тех былых веков
объятья под смоковницей
и плач колоколов.

* * *

Открою окно и мечтаю,
покинув объятья кровати,
пройтись по родимому краю,
по травке ещё не помятой.
От берега Тихого Дона
дойти до цветущей Кубани
по юной росе полусонной
по зорьке игриво-румяной.
У тына казачьей станицы
в неубранной ржи распластаться;
водой родниковой умыться,
вернув на мгновенье семнадцать.

И здесь, на казачьем раздолье
душой осознать, что едино
Азовско-донское приморье
с красой Тихорецкой равнины,
что вечно донские рассветы
роднятся с кубанским закатом,
а звонкие песни поэтов
звучат на подмостках Арбата.

* * *

Не почудилось ли это,
будто мамина рука
подаёт мне на рассвете
ковш парного молока?
Ну, конечно, это было -
день субботний, кумовья,
детством пахнущее мыло,
ворох чистого белья.
И на лавке под окошком,
подперев его плечом,
кто-то мучает гармошку
прибауткой ни о чём.

Это было… в прошлой жизни,
век назад, давным-давно
там, где ты безукоризнен,
а что завтра –
всё равно.
Где безоблачное лето
каждый день, наверняка,
дарит детству на рассвете
ковш парного молока.

* * *

Мы когда-то уйдём,
но вернёмся опять
к тем, кто ночью и днём
может искренне ждать;
кто остался и ждёт
окончанья разлук,
чтобы снова в полёт
на сплетении рук.

Мы вернёмся, поверь,
если стужа проймёт,
если слёзы потерь
перейдут в гололёд
и замёрзнут года
на пороге надежд…
Мы вернёмся тогда
на исходный рубеж
окрылённой строкой,
задушевным стихом,
чтобы прежний покой
воцарился,
при том
на пороге надежд
расцвели бы года,
а безумство невежд
за порог…
Навсегда.

* * *

От ночной аритмии и горьких пилюль,
монотонного боя домашних часов
убегу на неделю в цветущий июль,
чтоб насытиться песнями бойких щеглов.
Может, в поле некошеном или в ручье
потеряется энная дюжина лет,
и покажется, будто в объятьях ночей
я обратно семнадцатым летом согрет.
И захочется глупости рвать и метать,
мотыльком в облака или щукой на дно…
Только жаль, что весеннюю стройную стать
в середине июля вернуть не дано.
Но пахучей траве уступают года -
босиком по июлю сумеет любой.
Исцелит аритмию живая вода,
а хандру и болячки –
вечерний покой…
Если лето поджарит набитый трамвай,
поползёт циферблат перегретых часов,
убегай на неделю в соломенный рай,
чтоб насытиться пеньем июльских сверчков.

* * *

Ты ангел мой, судьба моя и бог…
Не в небесах, а здесь, где ежечасно
приходится из тысячи дорог
одну искать, но ту, что неопасна.
Находишь ты,
а я вслед за тобой.
И даже в битвах за щепотку рая
ты полководец, я же - рядовой.
Вот почему мы чаще побеждаем.
За первенство не спорим,
не идём
на поводу у зависти и злости.
Не любим вечерами под окном
перемывать стареющие кости.

Тебе обязан за уютный дом,
за рандеву уже почти полвека,
что не прослыл бродячим босяком,
а удостоен званья Человека.
И на закате нынешнего дня
молю у неба, в принципе, немного –
чтобы ещё полвека для меня
ты оставалась ангелом и богом.

* * *

Какое счастье время ощущать,
заглядывая в жёлтую тетрадь,
что называлась в прошлом дневником,
и слёзы между кляксами тайком
в ней появлялись.
Время на часах
уже тогда бежало впопыхах.
Его не ощущали, а теперь
оно источник тысячи потерь.
Зачем о нём?
Приятнее о том,
что накарябал стареньким пером
на перекрёстке тысячи дорог
и что в душе стареющей сберёг.
Какое счастье ощущать года,
ушедшие в безмолвье навсегда,
но с ними для пятнадцати сестёр
мы разжигали в юности костёр,
из детства уплывали на плотах,
ночами обнимали Аю-Даг;
впервые пролетели над Землёй
и целину увидели жилой…

Мы ощущаем время по годам,
доставшимся от прошлого лишь нам.

* * *

Накатанной дорожкой не хожу.
Ищу свои нехоженые тропы.
Но счастье доверяю шалашу,
где есть кому обидное заштопать.
Где много обещают – не смолчу.
Не выдержу и там, где пустословят.
По утренней тропинке васильковой
со мной не разгуляться трепачу.
Не верю замусоленным словам.
Легки они, но выручат едва ли
того, кто слово судит по делам,
а не с вершин распушенной морали.

Поэтому на трон и не взошёл.
И в кресле больше дня не удержался.
Под звуки обольстительного вальса
не поменял души на произвол.
В ушко не пролезал при дележе,
лишь за грехи вымаливал прощенье
и умолял, чтоб в скромном шалаше
моим друзьям хватало угощенья.