Инна
КАБЫШ
 

* * *

А любовь побеждает воистину страх —
никого, ничего не боюсь я:
мы в иных где-то встретимся скоро мирах,
папа Саша и мама Маруся.
Все во мне: и мой ад, и мой собственный рай,
и страстей (извини за избитость метафор) пучина.
Только ты меня, Господи, не бросай,
как другие мужчины.



* * *

А речка по имени Сетунь
Когда-то глубокой была . . .
Не сетуй, не сетуй, не сетуй,
что нет этим летом тепла.
И полки с одеждою летней
не тронуты (хочешь — открой).
Она умирает последней,
а тут почему-то — второй.
И небо, как платьишко вдовье,
И все-то ему немилы.
И всюду такое бездомье —
чужие полы и столы.
…А в школе ведь нам обещали
Под каждым листком стол и дом.
И может быть, даже не врали.
Но верится в это с трудом.



* * *

Бог дал —
Бог взял —
и Бог вернул обратно:
жила —
и умерла —
и ожила.
(Зачем Ему все это, непонятно,
но объяснит ли кто его дела?)
И снова солнце в небе появилось,
его в помине не было вчера.
Вечор, я помню, только вьюга злилась
и выла, выла с ночи до утра.
А тут тебе, гляди-ка, снова лето,
и не огрызок лета, а июнь —
и сразу море солнечного света,
и каждый лист и свеж еще, и юн.
Свинья не съела, и никто не сглазил.
И дождь с утра до ночи проливной.
И я как тот —
четверодневный Лазарь.
С невидимою миру сединой.



* * *

Был — и след простыл.
Но то, что было,
мне теперь чем дальше, тем ясней.
Видит Бог, я родину любила,
но тебя любила я сильней.
Родина! Затасканное слово,
как «любовь», к примеру, или «мать».
Только для меня оно все ново:
больно рано стали умирать.
Больно уходить все стали часто —
даже чай не успевает стыть.
Я ведь знаю, что такое счастье!
Вся беда, что не могу забыть.
Вся беда, что некуда податься,
вся беда, что не к кому идти.
И не знаю я, что будет дальше
с этой остановкой на пути.
...В горе (что дается нам по силе!),
среди к горлу подступивших бед
я почти забыла о России.
но мне ближе сделался тот свет.



* * *

Вот ведь на свете нету тепла —
нету, как счастья.
Нету на свете такого угла,
где б не прощаться.
Я постираю рубашку твою
(где просушить бы?)
и, как ребенку, тихонько спою:
жить бы да жить бы!
Этот шалашный, нищенский рай,
с адом так схожий,
Ад этот, Господи, не отбирай,
Господи Боже!



* * *

Господи, сколько народу на свете
(минус, конечно, женщины-дети)!
Как же так вышло, что с ним я в ладу.
Часто взаимно, хоть и не жду.
И не люблю лишь тебя одного я.
КАК не люблю-то-
люто.
До воя.



* * *

День семьи,
частной собственности и
государства,
как сказать мне о нем, чтобы он не исчез,
чтоб остался?
Не на телеэкране, а просто со мной—
на бумаге,
чтоб остались все эти тропинки, ложбинки,
овраги,
эти вишни, что медленно зреют,
и розы, что вянут,
эти дети на речке —
пускай они в Лету не канут!
А домашние все,
как в стихе Пастернака,
в разъездах —
все в чужих городах,
незнакомых домах и подъездах.
Но со мной этот день —
перезвон колокольный и крики вороньи —
день восьмого июля,
прохладный,
Петра и Февроньи.



* * *

Жизнь больше и всего и всех —
закат, рассвет —
вмещает все она — и смех,
и даже смерть,
и даже —
страшно произнесть! —
жизнь больше Бога:
повсюду Он, но рядом есть,
всегда есть место.
Даже много.



* * *

И в любви, как в футляре, как в коконе неком,
я жила —
                          как за пазухой у Христа:
клин сошелся,
                          замкнувшись одним человеком,
а ведь их на Земле больше ста!
Каждый хочет любви:
                          хоть чуть-чуть,
                                           хоть немножко,
каждый требует: полюби!
А еще есть деревья, собаки и кошки.
а еще эти —
                          как их, ну! —
                                               го-лу-би.
И увидела вдруг я,
                           что дворники — люди
                                             (нет ни токарей, ни слесарей!).
Поцелуй свой могу я дать даже Иуде:
словно сняли заклятье с земли и морей.
И они все готовы любить меня сами,
и я тоже
(а есть еще Бог и тот свет!).
…Я люблю даже этих,
                          с косыми глазами —
раньше думала, глаз вообще у них нет.



* * *

И ехали всего-то мы на дачу —
не в монастырь, не с палкой по Руси, —
в киосках придорожных брали сдачу
и обгоняли фуры и такси,
то голод утоляли мы, то жажду,
и все дорога делалась длинней —
и кончилась любовь твоя однажды,
и кончилась печаль моя по ней.
И я просила самую лишь малость —
ВСЕ кончилось, и я теперь одна, —
и только чтоб дорога не кончалась.
...И так-таки не кончилась она.



* * *

1.
 
И не то чтоб действительно злая,
но с изодранною душой,
я сподобилась в августе рая —
тихой дачи (конечно, чужой).
Золотой сыплет дерево сливой —
день и ночь —
ни раздать, ни сварить —
можно быть без причины счастливой,
и с причиною можно не быть.
Баб-Тамара хихикает тонко
и струей сыплет сахар из торб,
и к лицу ей и эта кофтенка,
и платочек в горошек, и горб.
И мой ангел горбатый умело
на плиту ставит старенький таз —
и мечтать о таком я не смела,
но Господь счел, что мне в самый раз.


2.
 
Мы с Тамарой ходим парой —
не наврал-таки стишок.
Вот она — с пустою тарой,
от земли один вершок.
Аты-баты, шли солдаты —
мы идем в палатку с ней.
Кто из нас двоих горбатый —
это Господу видней.


3.
 
Поздравила нынче соседка
с утра —
с баб-Тамарою нас.
бомбят крышу нашей беседки:
конечно же, Яблочный Спас.
Не так и страшна уже старость.
и дети шумят, и не зря —
всего ничего им осталось
до первого сентября.
И в норах уютно лисицам,
чернику собрали,
но тут
немного оставили —
птицам,
и нам,
что не сеют, не жнут.



* * *

И окно ли выходит в деревья
иль деревья заходят в окно,
и печаль, словно мир, моя древня,
и ему, как всегда, все равно.

И деревья кончаются небом,
но туда ты меня не мани:
не корми меня, Господи, хлебом —
утоли ты печали мои.

Не выходят наружу рыданья,
но спекаются комом в душе.
и такая там плотность страданья.
что оно как бы счастье уже.



* * *

Какое холодное лето!
(как Фет, но про осень сказал.)
И солнца не то чтобы нету,
но круг его больно уж мал.
И дождь по три раза за сутки,
и нету детей на пруду,
лишь мерзнет с утятами утка,
и мерзнут деревья в саду.
Но вишня упрямая зреет,
и слива — и хватит их всем.
И дух в каждой жилочке веет,
хотя и не хочет совсем.



* * *

Лучшее летом — это вода,
лучшее платье — это когда
влазишь в него через тысячу лет.
Лучше покоя один только свет.
Сгинуть не хочется без следа —
вот по-над Летой пройти бы туда…



* * *

Не дозовешься — не зови.
Гуляет по платформе ветер,
сто километров от Москвы,
а будто на другом ты свете.
Зал ожидания закрыт,
купи грибов у бабы Мани.
Вот говорят, есть остров Крит
и Кипр,
но мир погряз в обмане.
А электрички нет как нет,
и что в душе ты ищешь мира,
когда и в кассе нет кассира
и не у кого взять билет.



* * *

Не зову, не жалею, не плачу,
Отливает волна серебром.
Я возьму у кондукторши сдачу,
и от пирса отчалит паром.
Дяди-тети, собаки и дети,
исчезают следы за кормой,
ради Бога, панамку наденьте,
а не то вас отправят домой.
Будет плакать усталый младенец,
будет дед на баяне играть.
И куда-то любовь моя делась —
не доплыть, не вернуть, не обнять.
Будут чайки рыдать оголтело,
инвалид вспоминать про войну,
и душа будет рваться из тела
в набегающую волну.
Про себя продавщица пломбира
мне расскажет —
всплакнут берега.
…Только слезы ее и полмира
я еще отолью в жемчуга.



* * *

Ничего не нужно говорить,
никаких совсем не надо слов.
Ну и что — что оборвалась нить?
Ну и что — что кончилась любовь?
Ведь еще остались я и ты,
белый свет и черный небосвод,
и не все подарены цветы,
и еще не на излете год.
Все ли я сказала за тебя,
бывшая опора и плечо?
Что стоишь-то, галстук теребя?
Мой родной —
навеки! —
ну ты че?



* * *

Пахнет лилия нестерпимо
(а ведь раньше нравилось мне),
если зимы имеют имя,
то у лета оно вдвойне.
Обезлюдел дачный поселок:
в школу схлынула детвора.
Скоро зелени, кроме елок,
не увидишь.
Пора, пора!
Но покоя ни справа, ни слева,
я иду по своим следам,
одинокая, словно Ева,
от которой ушел Адам.



* * *

Соседки-бабки сидят на лавке:
сто лет живут они без любви.
Еще и кормят бездомных кошек.
А я что — кошку не прокормлю?



* * *

Уходишь — так уходи.
И не жалей меня.
Дел еще — пруд пруди:
остановить коня…
Душу ты мне не рви,
да еще в такую жару!
Я не умру от любви.
я вообще не умру.



* * *

Учусь у них — у дуба, у березы,
а этим летом и еще у лип.
И так бы кстати оказались слезы:
с утра до ночи течь они могли б!
Стоит —
по-украински —
месяц липень,
с начала лета нет сухого дня.
Вот и опять такой сегодня ливень —
он всю работу сделал за меня.
Цветет пион, краснеет земляника,
и у меня есть над словами власть.
И душе-
раздирающего крика
не будет.
Все.
Душа разорвалась.



* * *

Человек нисколько не один,
эту сказку выдумали просто:
никаких нет в мире половин —
каждый — целый,
сам себе по росту.
Каждый сам пред Господом стоит,
и один —
потом —
пред Ним предстанет.
Каждый — всё
(не только лишь пиит).
Время нас шлифует, а не старит.
То-то все домашние — враги,
То-то ближний — это первый встречный.
Ни роптать, ни плакать не моги:
здесь закон — неумолимый, вечный.
Ни к чьему не прислонясь плечу,
проживу на свете без обмана.
Мне не нужно вашего стакана:
может, я и пить не захочу.



* * *

Я тебе никакая не тили-тесто,
не одна с тобою я сатана —
мне в любом пространстве с тобою тесно,
мне с тобой хорошо, когда я одна.
И мой цвет не цветет, как тебя увижу,
но мне нужно,
как жить, —
чтоб ты где-то был.
И я так порой тебя ненавижу.
как дай Бог, чтоб кто-то тебя любил.

_________________________________________

Инна Кабыш родилась в Москве в семье служащих. В 1986 году окончила факультет русского языка и литературы Московского заочного педагогического института. Работала старшей пионервожатой, учителем в школе, руководителем литературно-музыкального коллектива при дворце культуры «Энергетик». Первая публикация — в альманахе «Поэзия» (1985). Стихи печатались в журналах «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Юность» и других. Член Союза писателей СССР (1989). В 1996 году за книгу «Личные трудности» Инна Кабыш была удостоена Пушкинской премии фонда Альфреда Тепфера (Гамбург).