КУПНЫЙ И ОКОПНЫЙ НОВЫЙ СТАРЫХ ИСТИН ГОД

Павел СЕРДЮК




КУПНЫЙ И ОКОПНЫЙ НОВЫЙ СТАРЫХ ИСТИН ГОД
Сердце затёрто во льдах, как Красин,
и некуда деться от этой лжи.
Ветры гуляют, как Стенька Разин,
охлаждая пристрелянные этажи.
Новый год со спиртом и ностальгией,
дикий хохот, чтоб в грязь не упасть лицом.
И снежинки падают в тьму нагие
вперемешку с кровью, бинтом, свинцом.
Дед Мороз, обвешанный серпантином
пулемётных, красивых, смертельных лент.
И сержант, напившийся, как скотина,
плачет скорбным счастьем прожитых лет.

* * *
Я окаменел, пока немел
и терпел смиренно, словно инок.
Белый свет всё более не мил
в свете прилетающих новинок.
В темноте отбрасываю тень
камешками гальки в огороде,
путая с порогами плетень,
добывая смысл в пустой породе.
Жизнь течёт порогами реки,
стачивая грани у герани,
глупости бесцельной вопреки
в полночах, обедах, утрах ранних.

* * *
Духовный мир такой же виртуальный,
как интернет, в нём тоже ад в раю.
Нажал на фразочку, синдром маниакальный
с волчонком серым лёжа на краю,
укусит за бочок (за левый крайний).
А в нём же дятел в спектре аритмий.
И разовьётся серой гулкой ранью
верёвочка, и беспардонный Змий
даст яблочко такое наливное,
что даже не вмещается в стакан.
И чтоб спастись, так нужно в лодке Ноя
открыть Вест Индию, и выбить могикан,
чтоб кое-как устроится магнатом,
нажить первоначальный капитал.
А духи сайтов втянут, как магнитом,
чтоб ты забылся, бился и устал
барахтаться в ячейках социальных.
А там инфаркт грядёт, как Страшный Суд.
Врачам не хватит бабок повивальных.
А духи, что по-прежнему пасут,
столкнут в проём окна с табличкой: Выход.
А там уже и Вынос через день.
О, кто-нибудь, в бескрайней плоти выгод
приди, спаси, и ниточку продень
в игольную проушину для Рая,
куда верблюд привозит богачей
унылой песней Караван-сарая,
где ангелы не хуже басмачей.

ГАЛИЛЕЯ
(г Кармиэль)

Не слышно больше канонады,
не содрогается земля
Святая. Птичьи серенады
и в небе мёртвая петля
не нависает над главою.
Отечество горит в огне,
а я молюсь и тихо вою,
не понимая искренне,
как всё так вышло, получилось.
А Галилея за окном,
на нашей крови не училась
и почивала сытым сном.
А там не спят ещё в подвалах,
и нет воды, разбит очаг.
Не всем беда накуковала
сносить свой разум на плечах
до крайней меры возмущённый.
А я не сплю, и надо мной
Иуда, всеми не прощённый,
и Лот с женой, и даже Ной
идут паломниками в Киев.
Там пастор кровью обагрён,
и Вий, и прочие такие
венки вплетают в узы дрём.
На них из хроник киноленты,
на них погибших имена.
И бесконечные прилёты,
как на полях Бородина.

КАРАВАН

Шли пастухи в плащах верблюжьей шерсти,
верблюды шли (те вовсе без плащей),
сновали то ли осы, то ли шершни.
Хрустели напряжённости хрящей
(или иных подвижных сочленений).
Садилось солнце, как на табурет,
на горизонт, а в текстах сочинений
(читаемых) я обнаружил вред
для психики пустынника, к ночлегу
ведущему уставший караван.
К завхозу, то есть, вещему Олегу
снесли все вещи, чтоб сарай диван
соорудил, умягчив тюфяками,
костлявые паломные бока.
Пустыня глючит только дураками
(дорог здесь не построили пока).

* * *
Жизнь, как высшая награда,
как священный Божий дар.
Эльдорадо винограда,
без вороны и без дыр
сыр в подарочной коробке
с красным бантиком в строке,
как вино под пяткой пробки,
как цветущая в реке
лилия или лилея
с детской нежностью щеки.
Бесконечная аллея
утра, что взойдёт, алея.
Райских яблок кущики.

* * * 
Висело одинокое пальто
на вешалке и весило всего
лет сорок возраста, и не было понтов
в карманах недоношенных его.
Расположилась вешалка в углу,
сказать точнее, в красном уголке.
Там было сумрачно и в призрачную мглу
смотрел носок, забытый в башмаке.
Под вешалкой стояли башмаки
(в соседстве с не закрывшимся зонтом).
Являли всем развязанность шнурки,
а из окна в сиянье золотом
сходили вниз весёлые лучи
(а в них всегда стояла пыль столбом).
И тараканы, словно басмачи,
сновали в направлении любом.
А в полночь исполнял державный гимн
народный хор (из точки на стене).
Иных уж нет, и не было ноги
ничьей в забытой всеми стороне.

ТЕБЕ

Я твой верный Оловятик.
На посту, чеканя шаг,
я стою, почти, как винтик,
и важней, чем Падишах.
У меня рожок и Лира,
ни ствола и не копья.
У меня Псалмы от Клира
и портрет от забытья.
А на нём, как на иконе,
лик, исполненный очей.
Светит адвокатом Кони
солнечность. Как казначей,
вместо серебра и злата,
самоцветов и камней,
булла папского прелата
и престола, а на ней
мне дарованы святыни:
взгляд, улыбка, прядь волос –
на пергаменте, латыни.
Чтобы мне сберечь сбылось,
эти ценности от тлена,
днём и ночью на посту,
чтоб была ты вожделенна
Цезарю и Августу.

ОПЯТЬ ТЕБЕ

На кухне закипает молоко,
волной не отделённое от пены.
Мне без тебя свихнуться нелегко,
ну, а с тобой попытки постепенны.
Кошерный вечер с кровью комара,
пощёчиной ладони по щетине.
Мне без тебя давно завыть пора.
С тобой давно пора на карантине
считать триместры градусов на лбу
полосками морщин на переходе.
Кот на порог опять кладёт табу,
чтоб я не приезжал. На пароходе
команда взбунтовалась, а ловец
бежит на зверя, числа вспоминая,
всех сокращённых гриппом человец.
А в патефоне стёрлась ось земная
и кружится пластинкой вальс Бостон,
и папы-мамы живы и здоровы.
А мы ещё невинны, и сквозь стон
кипит для каши молоко коровы.

* * *
Реки не отбрасывают тени,
а текут себе, во глубине
мокрые сады цветных растений
ничего не знают обо мне.
Рыбицы, моллюски и русалки,
раки, что зимуют кое где,
жизнь кишит в воде, играет в салки,
путаясь в сетях, как в бороде.
Я брожу вдоль берега с блокнотом,
будто молодое бы вино,
подбираю рифмы красок к нотам
и бросаю камешки на дно.
И волна расходится кругами
брачных удивительных колец,
облака, венчаясь с берегами
смотрят в воду ангелами лиц.