Дмитрий АНИКИН


Странно ль быть добродетели так увенча́нной успехом?
Тредиаковский

1

Начать судьбу с побега – славный знак,
с безденежья, с упреков – так и надо;
запеть с чужого голоса, чтоб свой,
укрытый быв пуховою периной,
окреп, поднаторел. Нам рано петь
о собственном – чужое не освоив,
нам, русским, своевольничать нельзя.
Не та пора, чтоб побоку его –
учителя, гиганта, Буало…

2

Пришедши пеш по бедности своей
в Париж, который голоден, изящен,
учен и горд, – жил нищ, скитался пьян,
познал любовь, в которой изъяснялся
стихами по-французски.
Сколь бесстыдству
быть лучше не по-русски… Чистота,
превыспренность – вот что заносим в строки
любовной нашей лирики, холодной,
как северная девственница, песни.

3

Униженный, ославленный, избитый,
я дело делаю, которому награда –
страсть велика. Гексаметр российский
и меонийцу самому не тесен,
Вергилию приличен.
Слово, слово,
другое слово – сладостных зачатий,
от языка чужого понесенных,
полным-полно; я сею озимь, мне
доголодать до сладкого приплода
нет сил, и не сжевать благого корма
мне хилыми зубами.

4

О Телемах, сын нежный, воин храбрый!
Тебя воспеть мне есть охота, жар,
есть время, есть перо, бумага есть,
есть русская словесность, есть урок,
ей заданный.

Пишу преславный эпос. Добродетель
беспримесно слагается в стихи,
слог не лукав, долга, правдива повесть,
ее прочесть уже есть добродетель,
уже урок.

5

Льстецы всегда у трона, Телемах.
Цари орлиным зреньем видят вдаль
охват страны, но слепы к тем, кто рядом,
поэтому такая мразь вокруг,
поэтому властителей судьба
так ненадежна: царь, затмивший разум
обставшей ложью, царь, закрывший слух
для голоса народа, царь, забывший
себя, свой долг суровый, царь, сменивший
постылый труд на легковесный грех, –
такой царь обречен.
Учись, трудись,
будь прост и добродетелен. Поэт
да будет тебе ментором, приставлен
самой Афиной, разумом самим.

6

Страна, восстав, права, мой Телемах.
Отступит Бог от делателя лжи,
от нечестивца, от прелюбодея;
народ, орудье Божье, страшно не
само, а то, чьей поднято рукою.
Как с этим спорить, если Бог за них,
кого молить, когда ты против Бога?

7

Какая развеселая страна
Россия наша! Сколько упражняться
готовых в остроумии – от самых
верхов до нижней палубы! Вот так
и просмеем отечество – придут
вертлявые шуты, их станут слушать,
поддакивать; их колкостей боясь,
век отшатнется от стихов суровых,
серьезных: ироничный прИщур прав
всегда, и гогот прав – в аду так будем
посмеиваться над святою правдой.

8

Я оштрафован счетом тыщу раз,
две тысячи; водой сырой опившись,
я повторяю стрОку за строкой,
всё наизусть, и дождевая хлещет
по мне вода: так климат наш российский
способствует поэту в униженьях;
да, так оно и надо: стой, шепчи –
строка, другая, труд был сочинять
и стыд читать. Так мне мое бесстыдство
далось дороже, чем иному честь.

9

Нахрапистый и цельный Ломоносов –
какой же он поэт? Куда ему!
Пусть он гремит ретортами, пусть спорит
с Лавуазье за первенство – помора
как ни учи, а хамова черна кость
наружу выпирает. Он – поэт?!

10

Пей, Вася, пей – нет радости на свете
ни пьяному, ни трезвому – ты пей:
как слоги все в силлабике равны,
так, пьяные, мы все в одной и той же
идем цене, а протрезвеем – кто
ударный, безударный, как судить?
Как меня били – очень я ударный,
как я кого пытался – безударный…

11

Так вот кому сомнительная слава
из наших первому, вот чья судьба
для проклятых поэтов образец –
прямой и честный, не на блудный лад
парижский, а по-русски. Горько, стыдно
сивухой стыдную запить судьбу –
почти аскеза это наше пьянство,
суровое условье бытия,
его постылой черновой работы.

Всю эту муть и муку в стих ни-ни,
знай про себя да славь императрикс.

12

Не звонок голос мой, сквозь немоту
природную выделываю штуки
с трудом премногим, с потом, тем достойней,
тем праведнее – ведь не вертопрах,
а свой брат, честный труженик, подъемлет
громаду языка.
Мой герб – Сизиф,
самозабвенно громоздящий камни,
не слышащий ни стонов, ни проклятий,
ни песен местных заунывных, злых.

И как-то начинает поддаваться
усильям творчества огромный русский ад.