* * *
Одиночество и скорби скорбей
исповедимы взглядом и тишиной.
Слово порою камня скалы грубей,
небо не измеряется вышиной.
Мысли, как ветры, сумрак и валуны,
всё привирает опыт, а память тлен.
Свет набегает дрожью, волной волны,
мышечной болью, хрустом зевков, колен.
Уединённость ночи, рассвета, дня
не пресыщает сердце и потому
сумрак заката, горечь, как жёлчь огня –
тайна для постижения одному.

КТО САЖАЕТ ЛЮДЕЙ, ЧТО ДЕРЕВЬЯ,
а мы с Осей посадили Лук, правда, он не сидит, а растёт))

Прорастает луковая радость
среди горя крайнего, нужды,
на земле, где боль и безотрадность,
где врагом насеяно вражды
и плевелы всходят ежедневно –
в дождь, мороз, снега и холода.
Здесь молоньи громыхают гневно
и течёт солёная вода
мёртвым морем от арты и града.
Стрелы лука, сердца тетива,
и молитва на руинах града.
Пулемёты, как тетерева,
на току и дятлов толковище
в черепной коробке без замков,
из которой только ветер свищет
в поминальных снах патериков.

* * *
Я здесь живу по чесноку,
ре чист пред небом и людьми.
И что случится на веку
от ноты До до ноты Ми,
от ноты Ре до ноты Фа,
от ноты Гля и до Ассоль –
всё принимаю, как профан.
И зрячий я, как дождь косой,
и слышу, как Бетховен Ван,
и отсекаю молотком
от мира камни рваных ран.
Питаюсь птичьим молоком
Жар птиц пожаров всех мостов,
что мной давно отсечены,
как пуповина, и под стол
задвинул звания, чины,
дипломы пломб, апломбы, спесь,
поскольку жить по чесноку
возможно, если вынут весь
по слову, капле, по куску.
* * *
Моя душа, как храм с меновщиками
и жертвенными птицами, чья кровь
прольётся за грехи, а лобный камень
покрыт морщинами, а вздёрнутая бровь,
как птица чайка в море и на шторе
театра, где великий Драматург
поставил драму на страницах в Торе
без репетиций, а затем отторг
всех зрителей, свидетелей и прочих
рабочих сцены и разрушил храм.
А жизнь моя, чем дальше, тем короче
и каждый миг на сердце, словно шрам.

* * *
Дождь уневестил землю, проросло
сырое семя скромными ростками.
Такое у природы ремесло,
что одинок лежачий всякий камень
и под него не подтечёт вода,
и сквозь него не прорастёт живое
Господне семя, что везде, всегда
лежит в земле, и что, как таковое,
должно взойти и прорасти ростком,
и дать приплод итогом урожая.
А камни раздробляют молотком,
поскольку их естественность чужая
для поля, для страницы и души.
И я, как камень, обрастаю мохом,
а вместо молотков, карандаши –
они дробят окаменелость взмахом.
Да лист ещё, да музыка и цвет,
и слово, и событие, и радость.
Бог уневестил душу, белый свет,
и семя зарождает многократность.

* * *
Христос воскрес всё в той же ипостаси,
а миром правит злато и Содом,
и мироточит лик в иконостасе,
и запивает содовой со льдом
кровь человеков мир потусторонний,
засеявший меж братьями вражду.
Цветёт апрель и мрачен гвалт вороний.
Бескрайнюю и крайнюю нужду
испытывает сердце без отрады,
и несть числа для безутешных вдов.
А прихожане идут за ограды
погостов, исходя из городов.

* * *
Я иду на верную жизнь
на границе случая и смертей,
обнуляя приступы, куражи,
не приемля будни смешных затей.
И включаю в паузы тишины
бесконечность жизни на грядках строк,
что в моём садочке не скошены.
Каждый стебель, листик, росток – пророк.
И не надо мудрости для ума,
и не надо в грамоте разуметь,
чтоб понять, что в горницах, теремах
ничего нет горнего, только смерть.
* * *
Улучшенная версия себя,
что утро, поднимаясь до всего,
я вспоминаю детство и ребят,
которых нет почти ни одного.
Всё изменилось в лицах и во мне,
все ценности давно уценены,
и тени прорастают в глубине
слоёв культурных детства целины.
Из кожезаменителя портфель,
а в нём повинность письменных задач,
а в классе сонм курносых рыжих фей,
и муза Клио – Мнемозины дочь
расскажет сказку телепередач.
И беготня, и драки перемен,
рогатка и роскошный самопал.
И нет уже в наличии имён,
но я не все урочища проспал.

Павел СЕРДЮК