Сергей КОМЛЕВ

***
Все пряники тульские розданы,
не зарься на них, уходя.
Расчерчено озеро розгами
взбесившегося дождя.
О, родина, мокрая родина!
Подтопленный остров-острог.
Разлегшаяся колодина
широких путей поперёк.
Когда беловодья и китежи
прощальную песнь запоют,
мы сменим парадные кители
на мокрую робу твою.
 
***
Что там у русских? У русских – зима.
Солнца под утро им брызни.
Все разошлись по углам, по домам,
все отдыхают от жизни.
И пересели на санки
все их бессчётные танки.
Мамка сховала под санки ежат.
Всюду герои без счёта лежат.
Что там у русских? У русских – темно.
Теплится еле Никола.
Ветер хозяйски проходит в окно
в малокомплектную школу.
Нолик рисует на парте –
вот ваше место на карте.
Только ушёл – честь по чести
рядышком с ноликом – крестик.
Что там у русских? У русских – погост.
Фото, иконки, медали…
Как-то весною летали до звёзд,
много их там повидали.
Несколько даже сюда привезли,
вон, на погосте, мерцают вдали.
Нерукотворный аукали свет.
Звёзд там не счесть, а Гагарина нет.
Что там у русских? Все то же – зима.
Спят, уж такая порода…
Русские сны – как пробудит земля
все наши соки и воды;
как они стылую землю взорвут,
и как по миру пойдут и пойдут
наши болота и во́́лги,
Наши бессмертные полки.
 
***
Как быстро взошла трава,
а с нею и все цветы,
пока я искал слова
неслыханной красоты.
Всеведущ и полнокрыл,
на стогнах и средь зерцал,
я в зеркальце мир ловил,
чтоб он меня не поймал...
И после уже, когда
спускались к ночной воде,
мне в ноги легла звезда.
И я говорил звезде:
– Я зван был на брачный пир – 
всем миром, при свете дня.
Но взял меня этот мир.
И не отпустил меня.
 
*** 
Ты пела о днях небывалых,
о людях в чужой стороне.
И мгла, как вода, прибывала.
И ты прижималась ко мне.
Так было... Я отдал огниво,
не помню, чужим иль своим.
Но помню я ночь над обрывом,
где оба, обнявшись, стоим.
Где еле видны наши лица
и не оторвать наших глаз
от леса, от неба в зарницах,
идущего прямо на нас.
 
***
Огромные зарничные костры
зависли между рельсами и небом.
В Москву, в Москву отъедут три сестры
вот-вот за азиатским ширпотребом.
Вокзал к стеклу вагонному приник,
как будто здесь – коллекция рептилий.
Умеренно нетрезвый проводник
до самого рассвета – твой Вергилий.
И все свои небесные дары,
все горести, кулоны и монисты
на эту ночь вверяют три сестры,
как Господу, шальному машинисту.
И вот уже глаза не отвести
от мимо проносящегося света.
Расходятся и сходятся пути,
как линии в кроссворде без ответов.
И, силясь этот ужас превозмочь,
под потолком перебираешь позы
без сна, пока в космическую ночь
несутся, словно лайки, паровозы.
 
***
Вот нам и сказали – ложись.
От «А» и до самого «Ё»
лежала волшебная жизнь,
и мы уложились в неё.
Творцу ли, лжецу ли, врачу
сдавать тот волшебный билет?
– Как ты, – я тебе прошепчу, –
таких не бывало и нет.
Пойдём же по этой росе,
в которую звёзды дрожат,
туда, где волшебные все
в обнимку друг с дружкой лежат.
 
***
Я глаза на минуту закрою...
Где запруда купает лосят,
где ночами над вечным покоем
неподвижные гроздья висят, –
там с утра, под лучей перестрелку,
кладовую закрыв на засов,
мечет рыжие сполохи белка –
обезьяна заволжских лесов.
Через эту смиренную реку,
этой тихой, неспешной тропой,
невесёлого человека
с невёселой и долгой судьбой
провести… И побыть с ним немножко,
и оставить потом одного...
Чтоб кустарник нагретой ладошкой
долго волосы гладил его.
 
***
По тёмным комнатам брожу,
слова как хлеб кроша.
Душа моя, что я скажу?
Что не сбылась душа?
Что ни души здесь? Что Борей
таков, что час иль два –
и посрывает с якорей
петровских острова?
Что беден в сумраке моем
на мост и площадь вид?..
Что дождь, который за окном –
темней, чем Гераклит.
 
***
Две дочери есть у меня.
Всё просто – одна и другая.
Одна вся дрожит у огня,
другая с ним просто играет.
Другая бежит и бежит
и лупит весенние лужи.
А та, что одна, всё глядит
куда-то в декабрьскую стужу.
А я? Надеваю пальто
и зеркалу молча киваю.
И долго стою у метро.
Там быстро. И даже бистро́.
И красная. И Кольцевая.
 
***
Саван с полей наших снимут.
Гром прогремит Левитан.
Мёртвые сраму не имут.
Мёртвые храма не имут.
Имени даже не имут.
Втоптаны в пыль да туман.
Свет свою силу потушит.
Звук свой отыщет приют.
Словно бездомные души,
сполохи небом пройдут.
Видишь, вдали за рекою
гаснут и гаснут огни –
прямо над вечным покоем,
тем, что не знали они.
 
***
Солнце маялось сутки без сна.
Жгло траву от села до села.
И пришла рано утром война.
И меня за собой повела.
Мне налили в дорогу вина.
Пусть согреет в далёком краю.
Не бери, говорила война.
Скоро выпьешь судьбину свою.
Спорил шаг – от темна до темна.
Торопился к еде и огню.
Не спеши, тормозила она.
Всё одно я тебя нагоню.
Снились матушка мне и жена.
Вот в обнимку я с ними стою...
Ты не спи, мне шептала война.
Отоспишься, солдатик, в раю.
И когда гробовая вина
Разрывала сердечную клеть,
Не жалей, мне твердила война.
Больше некого нам тут жалеть!
А мы били и били врага.
И кричали в небесную твердь.
И стояла, тверда и строга,
Возле каждого верная смерть.
И валились – кто мёртв, кто без сил.
Кто вперёд, кто в назначенный час.
Уходи, я войне говорил.
– Да куда же я, братцы, без вас?
И Победа пока не видна.
И туманы над полем стоят.
И повсюду, повсюду война.
За себя и за други своя.
 
*** 
Лето выползло из мёртвой весны –
обогреться да заваривать сныть.
Уходили за Донецк пацаны
неба синего из Дону испить.
Не видать покуда Дона-реки.
Да и небо нынче – смерть да хрущи.
Зарывались глубоко мужики
от безжалостной и злой саранчи.
Принимала-обнимала земля,
говорила, не пущу вас назад.
Наверху – там только сныть да зола.
И сердца одной лишь местью горят.
И глядят на это с неба отцы
и позорная Каяла-звезда,
как клюют друг друга насмерть птенцы
из большого одного из гнезда…
Нам дожить бы, дотянуть до весны.
Лето чёрное навеки избыть.
И уходят за Донецк пацаны
Дону синего из касок испить.