Виктория
ТИЩЕНКО
 

* * *

Звезды-светлячка
зов отблеском сизым
и край колпачка
на ручке обгрызан.

Листочек-новьё
без точек и вмятин.
Опять за своё,
бумагомаратель!

Копытца размерца
стучат погремушкой.
Да боль тебе в сердце,
да Бог тебе в уши.

Слаб свет ночника,
спросонья столь странен.
Ночная строка –
источник обманов.

Давно не ново.
Но наново – глуше.
Спугнёт волшебство
крик утра петуший.

Ты строже и суше,
но слаженней фразы.
Огня тебе в душу
и Ангела – в разум.


* * *

В прозрачный полдень – райский мёд.
А утром ранним – пар морозный.
Огонь, в котором спрятан лёд –
пожалуй, вот что значит осень.

...Когда по весям октября
засохших листьев марш финальный.
...Когда который год подряд
меня целуешь машинально.

Уста скупы – но столь добры.
Ну что ж, так водится – что силы
жжёт осень горькие костры.
И учит уходить красиво.


* * *

Листик осенний, нарядный, узорный,
цветом – чистейший кармин.
Знаешь ли ты, как несметно-огромен
далью распахнутый мир?

Или навеки прирос пуповиной
к ветке, худой как кощей?
Ветер свободный, заманчивый, синий
бряцает связкой лучей.

Косные, давние, колкие связи.
Родина – миф голытьбы.
Ты никому и ничем не обязан:
рвёшься быть вольным? – лети!

Мимо – и облако, в мёд наливное,
терпкого солнца хурма…
Землю накрыл истощённой ладонью –
выжатый, что ты поймал?


* * *

Белоснежная береста.
Откровенья почти с листа.
В рыжей ижице старый клён,
плотной кроны его картон.
Ряд подстриженный октябрят.
Эти рукописи сгорят.


* * *

В смутном улица срезом житейского ульица.
Суета, прикрывая собой маету.
Всё – пузырь да пустырь. Даже чувство сутулится.
Поцелуй – это просто осенний этюд.

Смотрит рыжий каштан булавистыми зеньками,
прыгнул лист-спаниель из ветвей кобуры.
Словно зеркало в зеркале в зеркале в зеркале,
в бесконечность уходят, листаясь, дворы...


* * *

Где ветер отправляет поезда...
Там осень то ль прощалась, то ль прощала
и что-то лихорадочно писала
на краешке засохшего листа.


* * *

Когда била шашечки ночь-мыслечёс,
нас мучил извечный извешний вопрос:
откуда, вдали от хвальбы да беды,
берётся свет белой небесной звезды,
сулящей сгущённую мглу серебром...
Теперь Вам ответит любой астроном
(продюсер? – не будет зудеть: «Ерунда!»):
из газа и пыли возникла звезда.
Так значит, хвала тебе – с ямба, с губы ль –
летящая в окна столетняя пыль
(порою над нашим местечком как нимб).
И газ, то есть осени вкрадчивый дым.
А может быть, этот бессмысленный газ –
ведьмацкий – с дипломом и фирмою – сглаз.
Идёшь ты – тростинкой точёною в точь –
и день тебе – ночь, и года тебе – ночь.
И вдруг, словно искры сквозь жизненный сор –
глаза – две звезды, что рисуют лицо.
Не надо тебе ни мечты, ни судьбы,
лишь эти – до чёрточки каждой – черты.
И знаешь, что это теперь навсегда.
Из сглаза и пыли возникла звезда.


* * *

А нынче декабри мокры.
Всегда в плюсах – однообразны.
Что клочья скученной махры,
снега – ни рыба и ни мясо –
лежат, на лунки луж щедры.
И лишь в ветвях неонно-кляксных
висят кристальные шары,
так чужеродны и прекрасны.
А значит, праздник – тень мечты –
пускает пыль, ныряет в арки.
Раскрыв громоздкие зонты,
мы ходим выбирать подарки.


БЕЛЫЙ ПЛАТОК
 
Снег да снег. Небольшой городок.
Снег да снег. Белый снег под ногами.
Он похож на пуховый платок,
что когда-то вязала я маме.

Помню комнату. Теплый наш дом
(тихий вечер был снежен и светел).
Я сидела под белым окном,
набирая пушистые петли.

Календарный примятый листок
да свечи догоревшей огарок.
Как хотела закончить я в срок
нежно-белый пушистый подарок!

Будет месяца тонкий рожок,
и цветы, и мохнатые елки…
Недовязанный белый платок
До сих пор где-то скомкан на полке.

Обветшала, осела стена,
белоснежная вязь пожелтела.
Сколько лет, сколько зим у окна
ты одна в этом доме сидела!

Все глядела: не дочь ли, не дочь
в пышной шубке с узорчатым мехом?
Но глухая холодная ночь
в окна сыпала снегом и снегом.

Снег да снег. Небольшой городок.
Снег да снег. Белый снег под ногами.
Он похож на пуховый платок,
что когда-то вязала я маме.


* * *

_ Тёмно-тягучею кровью венозной _
лопнул светила бельмом окоём.
В тихих гостиных лихих девяностых
как я мечтала о веке твоём.

Строчки невнятные, строчки сухие.
Чей-то жеманно-наждачный каприз.
Думалось: там, где бушует стихия,
там и живёт настоящая жизнь.

Люди не учатся. Правильно-подов
точной цитаты подслушанный смысл.
Вот и живу я в двадцатые годы
с теми же граблями горьких убийств.

Те же знамёна и тот же Сочельник,
где в страшных пятнах немоленный снег.
Лозунги, где не имеет значенья
то, что так нежно звучит: «человек».

Многие лета и многие внуки
не получивший в борьбе всеблагой
тот, кто как самую важную штуку
миру принёс сноску в скобках – любовь.

Маревом издавным дым папиросный
девочке в вечном её «на потом».
В скромных гостиных лихих девяностых
как я мечтала о веке твоём.


* * *

Ты – совершенство. Лицом и ростом
антично-мраморен, как нельзя.
В сырой подземке блеснуло солнце.
И это были твои глаза.

Мы не обмолвились словом сорным,
не нами хожена ложь-пустырь.
Довольно йоты, дроблённой в сотню,
чтоб враз – навек – перейти на «ты».

А поезд тёмный надулся веной,
нырнул в хмарь-огнево и года.
Всё преходящее: это верно,
но есть мгновения навсегда.


* * *

Стареем мы, стареем рано.
Пройдёт ещё десяток лет –
и отболят былые раны,
сойдут обиды все на нет.

И станет будущее прошлым,
сотрутся ясные черты,
и будет мир казаться пошлым
среди бурливой суеты.

Опустятся пониже своды,
приостановятся часы,
и нами прожитые годы
положат люди на весы.


* * *

Я помню две книжки на полке одной:
у первой искрился наряд золотой,
другая настолько сера и бледна,
что я удивлялась: «Зачем здесь она?»
Прошло десять лет.
Дерзкий нрав мой утих.
Я снова в знакомом хранилище книг.
На той, что блестела,
был пыльный налет.
Совсем посерел
дорогой переплет.
Другую листали так часто, что вдруг –
сиянье на ней
от скольжения рук!
И светлым узором
(как солнечный плющ)
украсил обложку
полуденный луч.
Так золото строк этой книжки простой
одело её в переплет золотой…


* * *

Добро пожаловать – как шубу – прочь – с плеча –
пижонским жестом, пыжесть нахлобучив.
С уютной высоты благополучья
внимать чужому горю целый час.

Вздохнуть – поглубже, послышней. И вмиг
ввернуть два мудрых слова. И украдкой
проверить, чуть ссутулясь: всё в порядке
у близких, у неслышных, у своих...

А после взять мигающий экран:
зелёный, синий – ну какой возьмёте.
И котиков запостить на работе,
и «котиков» купить у сточных ям.

Не сеем мы, не пашем и не плачем.
Сочувствие, как жалованье платим.


* * *

Всё, что бесценно, ещё удивительно ломко.
Танко и тонко лучиной в свирепых потёмках.
Сыплется, сыплется втуне вельможная кромка
нежного, но не ручного искристого шёлка.
Сыплется, сыплется швейным отвергнутым ломом.
Ножницы так осторожно касались – да снова
крой повредили. Наверно, нельзя по-другому,
если настойчиво хочешь чего-то другого.
Есть у меня ухищренье, как быстро упрочить
кромки искромсанной беж – и уток, и основу
ткани прозрачной. Но только проложишь ли строчку
между поспешным, некстати оброненным словом?
Будет лишь стрелка часов, как неловкая совка.
Дрогнувший мускул – под маской улыбки, и только.
Всё, что бесценно, ещё удивительно ломко.
Сыплется, сыплется на пол тончайшая кромка.

___________________
© Виктория Тищенко

_______________________________________________________________
© Международная поэтическая группа «Новый КОВЧЕГ»
https://www.facebook.com/groups/230612820680485/