«КАК СВЕТЛЕЕТ ДУША, И СНЕГА ПОДОШЛИ…»
О поэзии Людмилы Банцеровой

Это удивительный поэт.
Три космических, архетипических начала держат эту поэзию, как три могучих паруса под ветром держат корабль, как три кита держат необъяснимую поэтическую землю на своих вечных мощных спинах: предельная открытость, исповедальность; жизнь внутри природы; не декларируемая, но светло побеждающая все страдания любовь к Родине.
И это правда: душа, природа и Родина — воистину три великие опоры русского художника, в какой бы стране он ни жил, по каким бы дорогам ни скитался.
Все мы внутренние скитальцы, странники внутри. И странствуем мы по своей судьбе.
Даже если живём затворниками, не бродим в реальности по трудным дорогам Земли.
Первое впечатление от стихов Людмилы Банцеровой было такое: захлестнуло волной сильнейшей со-эмоции, со-переживания. Так сразу поэт взял и окунул меня — в себя, в свой Мiръ, в силу, безусловность и пронзительность своего чувства! Знаете, это дорогого стоит, когда поэт внезапно плачет над стихами другого поэта. Что это? Как это называется в нашем людском море? Уж точно не сентиментальность. Этот настрой на чужую волну, что вдруг становится твоей, родною, близкой, любимой…
Приграничное с чудом состояние.
Ведь я всего лишь ветер, брошенный
в земных лугах.
И плещется луна с горошину в моих руках.
Блуждаю по полям травинкой сорною —
и нет пути конца.
Ведь я всего лишь дождь, оторванный
от твоего лица.
Вот такое — с каждым происходило. И со мной тоже.
Вот они, родство и соборность.
На подобные стихи, полные веры, горечи и любви, способен только истинный ИСКРЕННИЙ художник.
В том, что Людмила Банцерова — именно такой художник, сомневаться не приходится.
Всякий художник — открыватель тайны. Тайнописец. Тайнозритель. Мiръ — вот он, весь раскрыт перед Духом твоим, перед интенсивной работой его. И в то же самое время (апофатический парадокс!) он весь закрыт. Каждый из нас, пусть через тернии и страдания, открывает Мiръ заново. Для себя? Для других? Для своего Времени?
Время всегда трагично. Время всегда необъяснимо. Поэт всё время своей жизни пишет автопортрет, о чём бы он ни писал. Поэзия — одновременно и глас Бога, и голос человеческий. Две величайших тайны в одном горячем, горящем Логосе. Мы пишем стихи, но на самом деле мы объяснить не можем, откуда они берутся, почему звучат и летят, улетают. А надо ли объяснять?
А может, это они — нас — пишут?
Есть только музыка стиха. И музыка твоего плача. И твоего смеха. И твоей безмерной радости. И твоего беспросветного, Вселенского горя.
Людмила Банцерова — поэт ЧУВСТВА, и высоко несёт знамя чувства, и прекрасно понимает, что именно оно и есть искусство.
Да, искусство это чувство. Прерогативу мысли оставим философам и учёным. Мы, художники, напрямую работаем с чувством, с его силой, его внезапностью, его невыносимостью, его жаждой, его бесповоротностью, его — да, Божественностью.
Я воды принесу — мне б успеть допоздна.
По сугробам иду до большого колодца.
И в округе такая стоит тишина.
И не так уж легко мне на свете живётся.
А я воду ношу, — тяжело под рукой…
Я сражаюсь сама с безутешной печалью.
Как вода тяжела, мне б назваться рекой,
и ветра надо мной моё небо качают.
А я воду ношу — до тепла далеко…
Там дома опустели за долгую зиму.
Надо мной небеса, — не достану рукой.
И в колодце вода отстоялась — незрима.
И проходит мой день, затихает вдали.
А я воду ношу, — вымеряю шагами.
Как светлеет душа, и снега подошли,
и деревня глядит на меня огоньками…
Кто только не писал стихов о Родине! О русских речках-реченьках, берёзках, лесах, полях, васильках во ржи… Всяк русский человек стремится высказать, выказать любовь свою к родной земле в рифму: от простого песенника и наивного любителя литературы до изящного, словесно-колоритного, порой парадоксального мастера. Родина — земля, что родила тебя, и Мать сыра земля, что вберёт тебя в бездны свои, успокоит, упокоит, унесёт в вечность, к иным временам, к предсказанному Страшному Суду. То, как Людмила Банцерова говорит — нет! как она ПОЁТ! — о Родине — это заслуживает даже не отдельного внимания: благоговения и благословения.
Я помню, как вдаль уходила дорога.
Мостками светилась, бурлила река.
И церковь за лесом виднелась с порога,
как тихая путница издалека.
И светом таким удивляла природа,
что виделась благость во всех деревах.
Хозяйка несла огурцы с огорода,
там солнцем разбужен тенистый овраг.
Всё это земное со мною осталось,
ещё не пропущено в жизни и дня,
чтоб я от всего так легко отказалась,
ведь это моя вековая родня.
Остались, остались мои светотени.
Я, может, ещё на земле поживу.
И чёрным не станет теперь понедельник,
я травы в подмогу себе призову…
Её душа страстна. Её сердце бьётся горячо, жарко, пламенно. Она прекрасно знает цену тому одиночеству, в сердцевине которого — незримо для других — горит отчаянный, торжествующий огонь. Огонь жизни или огонь смерти — это уже всё равно. Главное, что он горит. Пламя всегда сакрально, свято. И стихия огня всегда связана с мерным, эпическим ходом времён. Людмила чувствует мистику Времени очень остро — именно оно равноценно, равномощно огню, именно на него, наряду с Богом, обращено наше внимание на протяжении всей жизни. Мы живём внутри Времени, а хотели бы жить в вечности. Не дано! И мы веками напролет лечим эту жажду — пылким стихом, горящей песнею, бормотанием колыбельной, ночной — при свече — молитвой…
Пахнет весной и чужими надеждами.
Срок мой земной, ты продлись, я прошу.
Лютый февраль накрывает одеждами
землю мою. Чем теперь я дышу?
Жизнь мою скучную взяли и продали,
только лишь ветер гудит за спиной.
Пахнет весной. И метели до одури
властвуют временем в связке со мной.
Пахнет весной и скупыми раздорами.
В окнах сияющий свет новизны.
Может, опять мне идти коридорами,
долго идти — до заблудшей весны…
Лютый февраль, я опять в одиночестве.
Ветер скользит по застывшим лесам…
Может, прохожий окликнет по отчеству,
может, узнает меня по глазам…
Людмила пассионарна. Людмила закрывает глаза — и глядит не на внешний Мiръ, часто ослепляющий своими красотами и заслоняющий от нас нечто главное, а вглубь, внутрь, в Мiръ внутренний, и он то дышит неизбывной трагедией, непреодолимым мраком, то разворачивается радужным веером. Стихи о любви — проверка поэта на душевную и духовную прочность, равно же и на уникальность, неповторимость лирического высказывания. Откроем ларец этих стихов! Узрим россыпи драгоценных тайн, ведомых лишь одной-единственной живой душе!..
И снова веснотравие со мною.
И вновь закат над головою рыж.
Я постучусь в твоё окно резное
легко-легко — ты лишь меня услышь.
А ты, возможно, так и не услышишь
и не увидишь на исходе дня,
что солнцецвет струится тише-тише,
высвечивая давнюю меня.
Да, мы тайнозрители. Мы входим в святая святых поэта. А самый драгоценный из всех самоцветов художества — верно, да, Живое. Живое сердце. Живая (даже погибшая!) любовь. Живая (пусть даже уходящая, ушедшая!..) жизнь. Живая река за околицей. Живой, ибо ты его любовно обихаживаешь, родной дом. Живой Бог, ибо ты — Ему — молишься.
И я молюсь, и весь мой город слышит.
Не оттого ли так светло…
И падает метель с небесной крыши,
и застывает, как стекло.
И беспрерывно движется природа,
вогнав себя в заветный круг.
И на пороге стонет непогода,
как будто позабытый друг.
Гудят, гудят ночные переулки
в своём нелепом естестве.
Выходят тихо люди на прогулки,
запрятав души в рукаве…
…Мы идём по земле, не зная того, что ждёт нас за поворотом. Людмила Банцерова там, в своей рязанской деревеньке, слышит музыку земли. Музыку родимых рек и озёр. Видит алый занавес заката, медленно закрывающий всякий прожитый день, и плывёт в чистой золотой воде рассвета. Прозревает потрясённо, любящим и восхищённым взором, громадный смоляной колодец русской ночи, полный неистово горящих, особенно осенью и зимой, многоцветных звёзд. Склоняется перед белой, чистой ширью зимы. Ждёт весну, как ждут любви. Ей внятны бездны. Она, следуя заповеди Александра Блока, знает, «где стерегут нас Ад и Рай». И она умеет, может писать и Рай, и Ад, и боль, и праздник, и надежду, и слёзы, и смерть, и любовь.
Ибо лишь пламенной жизнью родного Слова мы преодолеваем трагедию бытия. И дарим людям, себе и Богу её неизречённую, вновь рождённую радость.
Елена КРЮКОВА,
поэт, прозаик, искусствовед
г. Нижний Новгород

ЧАСТЬ I. И МЕНЯ ВЫ ПОЛЮБИТЕ, ЛЮДИ!

* * *
И я молюсь,
                   и весь мой город слышит.
Не оттого ли так светло…
И падает метель с небесной крыши,
и застывает,
                   как стекло.
И беспрерывно движется природа,
вогнав себя в заветный круг.
И на пороге стонет непогода,
как будто позабытый друг.
Гудят,
         гудят ночные переулки
в своём нелепом естестве.
Выходят тихо люди на прогулки,
запрятав души в рукаве…

* * *
Не зови ты меня,
                           не зови…
Потому, что лишь в осень —
                                            пожарище,
потому, что  лишь в осень —
                                            рожается.
Ты  сердечко  моё не трави.
Потому, что лишь в осень случается:
на задворках грядущего дня,
так легко,
                беззаботно встречаются
люди, люди…
                     Да мимо меня!

* * *
Что осталось:
                     угол малый, стол, кровать.
Кажется, что мир углами сдавлен.
Девочка бегущая,
                            похожая на мать,
проскользнула в улочку с улыбкой давней.
Если можно было бы сирень не рвать,
в этот тёплый день —
                                  блуждающую прихоть.
За домами вышла молодёжь гулять,
и тревожит песней вечер тихий.
Те же окна,
                  и тоской налиты всклянь.
Тихо поезда стекаются к развилке.
И гуляет ветер молодой,
                                        стирая грань,
на пороге позабыв свои ботинки…

* * *
И меня вы полюбите,
                                   люди!
Будто радугой обнесена,
изо всех разродится орудий
долговязая девка-весна.
И меня вы полюбите,
                                   птицы!
И с лихвою пробьёт тишина.
Я хотела бы к вам обратиться
со словами —
                     на все времена…

* * *
Кочующие в осени ветра
сегодня холодны и непорочны.
Такая боль сквозит уже с утра
в моих непрошеных стихах сорочьих.

Что мне от этой осени теперь —
просить или надеяться на чудо?
Мне так хотелось вновь и без потерь
пройти по тропам вековой остуды.

Как одинок в лугах речной разлив.
Я снова вижу искренность в долинах.
А сердце осени опять болит,
за то, что мир меняется в картинах.

Что мне от этой осени теперь,
когда дождями светятся дороги,
когда с утра не закрываешь дверь,
ведь радость рядом бродит, легконога…

* * *
Ведь я всего лишь ветер, брошенный
                                                            в земных лугах.
И плещется луна с горошину
                                               в моих руках.
Блуждаю по полям травинкой сорною —
                                                                 и нет пути конца.
Ведь я всего лишь дождь, оторванный
                                                              от твоего лица.

* * *
И поезда,
                и Млечный путь —
                                             туда же,
где так стремительна,
                                  так звонка глубина.
Я снова продолжаю путь бродяжий,
и за спиною у меня лишь грусть одна.
И, может быть,
                        когда по бездорожью
последний дождь прошелестит в ночи,
последняя листва окажется дороже,
чем первые летящие грачи…

* * *
Каждый вздох —
                          раздумье.
Каждый лик —
                       участье.
Я опять колдую,
                        зазывая счастье…

* * *
Дольше вечности,
                             дольше тени
вьётся,
          вьётся предзабытьё.
И в постылой пустой постели
бьётся болью тело моё.
Даже с вечностью,
                             с лунной тенью
я поспорить смогу,
                             но впредь
достучишься ли ты метелью
до меня —
                в два крыла гореть…

* * *
Может, мне вспомнить о Боге,
и о сегодняшних днях.
Встретится мне на пороге,
встретится в очередях —
зимнее, беглое солнце…
Ветка затихнет вдали,
и за чердачным оконцем
снова душа заболит.
Светятся тихо лачуги.
Как мне сегодня прожить?
Пусть перебесятся вьюги,
что им снегами крошить?
Может, мне вспомнить о Боге,
тихо живя на земле?
Не заблудиться в дороге,
не заблудиться во мгле…
Вспомню я, Господи, вспомню,
где-то ведь ждёт меня мать,
в доме своём среди комнат,
там, где легко горевать…

* * *
Пусть ты дальше
звезды ветровой,
но живёшь по соседству,
глядя окнами
в маленький двор,
от меня метрах в ста.
Я успела насытиться
стоном поющего сердца,
наглядеться,
наслушаться
ясным полётом листа.
Я ещё не простужена
терпким огнём звездопада.
Сквозь меня —
не разбужена —
снов проплывает река.
Я сиреневой птахой пою
у подножия тленного Града.
Я метелью гляжу
на редеющие берега.

* * *
У города моё лицо,
                              моё звучание.
На сотню переулков —
                                    мыслей рой.
И жест мой,
                   и тяжёлый грим отчаянья,
как будто бы разученная роль.
И карусель рязанских тупиков
кружи́т мои надежды и метания.
И снежен звон ненайденных подков.
У города моя судьба,
                                 моё скитание…

* * *
Мне всё равно,
                        какая боль,
какая смерть меня застанет,
какая светлая любовь
вдруг на ветру сквозном растает.
Какие воды будут плыть
все эти годы —
                      по соседству…
Настанет время говорить
и мне —
            во всё земное сердце…

* * *
И снова веснотравие со мною.
И вновь закат над головою рыж.
Я постучусь в твоё окно резное
легко-легко —
                      ты лишь меня услышь.
А ты, возможно,
                         так и не услышишь
и не увидишь на исходе дня,
что солнцецвет струится тише-тише,
высвечивая давнюю меня.

* * *
В твоих глазах — века, века…
Эдуард Балашов
Московских улочек созвездья,
и лёгкая твоя рука.
Я, может, нынче здесь проездом,
а может быть,
                      и на века.
И мне ль загадывать желанье?
Дождями по брусчатке бить.
В походке замечать страданье
и так услышанно любить.
Московских улочек созвездья.
В твоих глазах —
                          века, века…
Слепые ветви у подъезда.
И лёгкая твоя рука…

* * *
Всё приемлю я,
                        всё приму —
праздность улиц и стон воды.
Вы же знаете,
                      никому,
никому не продать беды.
Вы же знаете,
                      не скажу,
не скажу о себе —
                             была,
лишь над пропастью покружу,
разомкнув,
                  распахнув крыла.
Всё приемлю я,
                         всё приму,
лишь бы знать,
                        как кричит молва.
Я одежды свои сниму,
как под осень полынь-трава…

* * *
Неприкаянный город…
Неужели опять
в нерастраченном горе
мне ходить второпях?

Может, встретиться велено
в кругосветной листве?
Шаг узна́ю твой медленный
в опустевшей Москве.

В белокаменной свидимся
в заревой листопад.
Дождевою провидицей
уведу наугад…

* * *
Там, где-то вдали, полустанок,
оставленный смех поутру,
ромашковый взгляд спозаранок
и светлый платок на ветру.

И ветер шальной мне вдогонку
бездомной собакой бежит,
и где-то вдали островёнком
мерцает щемящая жизнь.

* * *
Беспечность.
                   Бездорожье.
                                      Бессердечность…
Ну, вот и всё —
                       закончена стезя.
Я жду.
          И, может, в эту бесконечность
уходит жизнь,
                      так медленно скользя.
Возможно,
                 что и Господу угодно,
чтоб мне прожить в страдающей стране.
Я жду.
          Ещё рука моя свободна,
ещё нетленны губы в полынье…

* * *
И двуликое солнце —
                                 оно никогда не посмеет
разорвать эту тонкую,
                                   длинную нить бытия…
Как не просто мне жить и дышать,
                                                       по ночам пламенея,
жать последнюю горькую цветь.
                                                   Но ведь я
никогда не расстанусь с последними криками памяти…
Где-то там, на окраине,
                                     будет цвести и цвести.
И в цветенье угарном —
                                       дыму —
                                                  робко ставни поправите,
и шепнёте беззвучно за старой калиткой:
                                                                   «Прости!»…

* * *
А я сегодня вновь тебя прощаю
за тех, кто в перекрестье праздных дней
взахлёб, вразнос, ликуя, сообщает
мне о тебе, чтоб сделалось больней.

А я сегодня вновь тебя целую,
целую грустно, как в последний раз.
И сквозь зарю, прозрачную, льняную,
за нами наблюдают сотни глаз.

А я сегодня вновь с тобой прощаюсь,
как будто бы на целые века.
Все перекрёстки сердцем ощущаю —
они звучат,
                 звучат издалека.

ПРИРОДА
Прохожу среди тонких твоих изваяний,
словно лебедь, изломанная до краёв.
Сколько в медленном шаге моём покаяний,
сколько на душу принято смертных боёв!
Ты тихонько меня позови, откровенно
помолись за меня, за пригоршню ада прости…
Осень входит в меня так легко, внутривенно,
будто хочет корнями златыми врасти.
Не беда, рассосётся по костным знаменьям
всё, что было плохого в скитальные дни.
Соберутся по строчке златые каменья,
как нежданные гости у дальней родни.
Всё проверено в жизни, и нет откровений:
только руку невольно свою протяни…
И замолкнет река. И туманом овеяны
чьи-то лица прибрежные — Бог их храни!
Сколько талой воды унеслось, сколько брани…
То ли день, то ли ночь мне хохочет в ответ.
И теснятся в оконцах горшочки герани,
словно время застыло на тысячу лет…

* * *
За непроглядным,
за безлюдным бездорожьем
луной прольётся где-то
жизнь моя.
Из тысяч глаз
мне лишь твои дороже.
Из тысяч перезвонов —
песнь твоя.
И стану я до хрипоты кричать,
до дрожи,
вобрав в себя
все млечные пути.
Как падает звезда неосторожно,
сгорая прямо у меня
в груди!

* * *
Мне странно жить,
                              но мне не страшно падать:
любить,
            как биться головой об лёд.
Всю странность жизни замечает память
и, как ни страшно,
                             вовсе не гнетёт.