Сергей
ВЫСЕКАНЦЕВ
 

* * *

Не торопите события:
жизнь без того скоротечна.
В тесном кругу чаепития
поговорите о вечном.
Времени не замечая,
вспомните Бога не всуе.
...Он – Вечность... и с чашкой чая
сейчас в мастерской рисует
картины Армагеддона –
будущего неотвратимость –
на белом куске картона,
надежду подав вам, как милость.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Мы в тесной "хрущёвке"-квартирке,
аморфной, как слизь голограммы,
балдеем от свежей "мастырки",
следим за развитием драмы.
Разлёгшись на грубых циновках
вповалку, как стадо тюленей,
пытаемся в головоломках
пророчьих найти откровенья.
Но тайны от смертных все скрыты.
За толстым хранятся покровом.
Мы, жалкие злые москиты,
питаться пытаемся Словом.
Нас грохот из оцепенения
выводит и синие молнии.
И с ангельским радужным пением
мир вновь обретает гармонию.


Вдали за рекой...

Вдали за рекой куковала кукушка.
Как яблоки, падали звуки в реку,
сперва прокатившись по светлым верхушкам,
деревьев на том, на другом берегу.
Пророчила серая птаха нам долго:
жить в мире и ласке, в любви и согласье.
И девушка, шедшая рядом, негромко
сказала: – Любимый, как вечер прекрасен.
А вечер и вправду был так необычен:
горела в пожаре заката река.
На лёгкое платье своей Беатриче
поверх я накинул крыло пиджака.
Впервые рука, не встречая, запрета,
была в своих действах греховно вольна.
И было так много вечернего света
в глазах её цвета цветущего льна.
А волосы девушки пахли так сладко
травой Артемиды – полынью сухой –
и жадные губы играли украдкой
запрятанной в локоны круглой серьгой.
Священное женское тело горело
огнём лихорадочным в пальцах моих.
Ещё ученик, я ласкал неумело
таинственность форм и податливость их.
Как мир постигают на ощупь слепые,
так я открывал для себя красоту,
с ней соприкасаясь в порыве. Впервые
всем телом своим ощутив наготу.


Игра не стоила свечи
 
Игра не стоила свечи, которая дотла
сгорела, на столе оставив лужу воска.
Закрыт «Кабуки», наш театр, и старая ветла
одна осталась, да ещё разбитая повозка.

Ушли герои в добрый путь. Дорога их светла.
К двери приколоты стихи, а ниже есть и сноска:
«Театр «Кабуки» наш закрыт». Лишь старая ветла
одна осталась. Рядом с ней – разбитая повозка.

Над Фудзиямой облака, как клубы пара из котла,
и горизонт, как щель в двери – кровавая полоска...
Театр «Кабуки» наш закрыт. Лишь старая ветла
одна останется, а с ней – разбитая повозка.


Она
 
1.
 
Она не любит золота, но любит серебро.
В чернёных завитках любимую камею
Она – простая женщина – адамово ребро.
И я понять её всегда во всём сумею.
Она на подоконнике в открытое окно,
когда настанет ночь, пускает кольца дыма,
и сигаретный дым застывшим волокном
висит в пустой ночи, как прядями седыми.
Она рисует сны и тушью и гуашью.
Она ходить по лужам любитель босиком.
И донна и девчонка в одном лице, но чаще
она, конечно, женщина с судьбою непростой.
Она дороги любит, когда они пустые
и вдоль дорог мельканье на скорости огней.
Она дороги любит, дороги скоростные,
но свой уютный дом ей нравится сильней.

2.
 
Она легко ранима, но в меру и строптива –
не любит панибратства и глупой простоты,
и запаха духов, и крепкий запах пива,
но любит запах дыма от тлеющей листвы.
Ей хочется теперь на южный берег Крыма,
а лучше в Андалусию – увидеть бой быков.
Ей нравится стоять на краешке обрыва
и трепетно касаться упругих облаков.
Ей нравятся форзацы тяжёлых фолиантов,
с тиснением глубоким, с рельефом золотым.
Она подносит «Зиппо» движением галантным,
и тонкой струйкой вверх пускает синий дым.
Он медленно течёт, и странно серебрится,
и кажется, что там – застывший херувим,
а может, только тень, похожая на птицу.
А это только дым. От сигареты дым.


* * *

Пропади всё пропадом!.. Мир – пустырь заброшенный...
То хожу я с Господом, пылью припорошенный,
по стерням да в терниях. Босиком и впроголодь.
Но привык с презрением слушать чью-то проповедь.
То хожу я с бесами в «тройке» отутюженной –
с девками известными, с чёртовою дюжиной.
Господи! Доколе будет жизнь куражиться?
Хоть привык я к боли – поотвыкну, кажется.
Скоро подытожу всё, что жизнь тревожило...
Не посетуй, Боже! Мёртвое не ожило.


Я построил свой дом
 
Я построил свой дом, но никто в нём уже не живёт.
Только ставнями хлопает ветер, когда он рассержен.
И свистит на сопилке, и даже порою поёт.
А потом улетает куда-то за горы, поскольку отвержен...
…На краю эйкумены, конечно же, лучше, чем здесь
во стократ, да и больше.
Наверное, всё-таки лучше...
Здесь растут борщевик с крапивой – подхалимство и спесь.
Здесь малина горчит, как цикута. Растение злое и сучье...
…Я бы стал чёрным камнем, что смотрит всегда на восток,
как на острове Пасхи болваны глядят на пустой океан,
но для чёрного камня – меня не пришёл, видно, срок.
А придёт – будет камень.
И чёрный, для всех молчаливый болван...


* * *

Согреют мысли о вечернем чае
в пыхтящем самоваре на столе.
Мы «Птичье молоко» все привечаем,
ну и, конечно, любим крем-брюле.
Но лучше всё же маленькие сушки
с вареньем земляничным, а ещё –
медовые уста шальной подружки,
которой так невинно обольщён...
Сейчас расхожий вымысел обсудим.
Тот глупый постулат, где речь идёт
о злой печали, что в себе мы будим
порой осенней каждый божий год.
О грусти той, что спит весь час под сердцем
до тех времён, пока не полыхнёт
октябрьский лес, раскрашенный умельцем –
художником из тех, кто любит мёд
погуще и послаще в акварели.
Но, к сожалению, размоет первый дождь
его полотна, и тогда прилезет в двери
тоска зелёная из обгоревших рощ.
Да только это всё придумали зануды
и хмурые поклонники химер.
Вот мы, не сомневаясь ни минуты,
с тобой в ненастье выйдем, например,
покажем всем осенней свистопляски
безудержную удаль и задор.
И пусть поблекнут радостные краски
все до одной... нам ночь – не приговор.
Согреют мысли о вчерашнем чае.


Листья на бреющем
 
Листья на бреющем в небе парят
долго, как птицы. Сбиваются в стаи.
Сквер приоделся в цыганский наряд –
весь полыхает цветными кустами.
В клёнах канадских запрятан огонь,
время от времени страстное пламя
в кронах зардеет. Попробуй-ка тронь:
близости жар пробежит между вами.
Пыл вожделения осень вдохнёт.
Сердце принять это чувство готово.
Осень! Ты мой самый сладкий полёт,
листья твои – моё золото слова.


В просторном мире
 
В просторном мире света и сапфировых садов
в долине, а не в собственной квартире –
спокойна жизнь у озера вдали от городов,
с водой прозрачной, где-нибудь в Кашмире.
Здесь в тростниковой хижине, как в хрупкой тишине,
всегда есть время поразмыслить о высоком.
Потом стихи читать проснувшейся жене,
написанных душой. Навеянных Востоком...
Вайшно Деви – мой мир, мой дом, мой храм.
Где озеро от лотосов лилово.
Я этот мир свой даже милой не отдам,
а подарю слова ей. Подарю ей Слово.


* * *

Я помню вкус талого снега
и крови с разбитого носа,
когда мы на санках с разбега
влетели в ворота с откоса.
Двоюродный брат мокрой снежкой
мне красные сопли и слёзы
по-отчески вытер с усмешкой:
«Не плачут, братишка, матросы.
Не хнычь: заживет всё до свадьбы».
(А я, между прочим, не хныкал)...
В тот год я приехал в усадьбу
по случаю школьных каникул
к родным отдохнуть на неделю.
Весна торопилась: с азартом
звенела весёлой капелью,
прощаясь с разнузданным мартом,
и снег становился ручьями
всё чаще и чаще к обеду,
под нежными тая лучами.

...Когда это было? Когда же?
В той жизни. В столетии прошлом,
когда не был мир так продажен,
таким безнадёжным и пошлым.


Когда пойдёшь...

                         Если я пойду и долиною
                         смертной тени, не убоюсь...
                                         Псалом 22, стих 4

Когда пойдёшь сквозь снега круговерть
долиной смерти в бесноватой вьюге,
не бойся ничего. Ведь даже смерть
бессильна против божьей запоруки.

Он посох дал тебе, чтоб длинный путь
стал для тебя и легче и короче.
И ни на миг о благодати не забудь,
ведь Он не даст ни дня ни ночи

для роздыха на перевале где-нибудь.
И снова спустишься в долину.
С дороги не сойти, не повернуть,
свой рок не облегчить наполовину.

И не с кем разделить свой скудный харч –
долиной смерти ходят в одиночку.
Там стон и вой. И вьюги громкий плач.
И время предоставлено в рассрочку.


Одиночество
 
Одиночество – это пустая дорога,
на которой не встречу уже
ту, с которой мы день начинали с пролога –
с поцелуя в своём шалаше.
Ту, с которой весенних ночей было мало,
чтоб друг другу открыться сполна.
В наш проём по ночам жёлтоглазым кимвалом
подглядеть приплывала луна.
Только нас не смущал этот фрик-соглядатай:
мы не прятали нашей любви.
Каждый новый рассвет был нам праздничной датой,
и встречали мы их, как в порту корабли.
...Одиночество – это страница пустая.
Не найти самый веский предлог,
чтобы вырвать её, долго память листая,
да и вышел для этого срок.


Солнце красное... 

Солнце красное скатилось
за покрытый снегом холм.
Там позёмка змейкой вилась –
дня и ночи перелом.
Вечер синий, вечер дивный
от мороза загустел,
и от церкви тенью длинной
на рябиновом кусте
крест повис – зимы распятье –
дань крещенским холодам...
Ночь, раскрыв свои объятья,
ходит следом по пятам.
Не уснуть мне этой ночью –
потревожена душа.
В склепе тела ей неймётся...
Помолюсь-ка не спеша.
Чтоб лампада не погасла,
чтоб фитиль не догорел –
подолью в неё я масла
и войду в ночной предел.


* * *

Время пришло перетряхивать полки.
С пыльным архивом прощаться на свалке.
Песен обрывки... созвучий осколки...
Вместо закладок сухие фиалки
и для волос невидимки-заколки
вот пролежали, быть может, полвека
между страниц пожелтевших на полке
в томике тёплых стихов имярека.
...Время прошло. Пролетело. Промчалось.
Имя забылось, а с ним кривотолки.
Вспомнят ли автора? как начиналось
это собрание песен на полке?

____________________
© Сергей Высеканцев

_______________________________________________________________
© Международная поэтическая группа «Новый КОВЧЕГ»
https://www.facebook.com/groups/230612820680485/