1.

Ты, единственный, дымный, чадящий,
жизнь черкающий, как черновик,
ты, себя, уходя, не щадящий, —
вот мелькнул, вот запутался в чаще
из деревьев, троллейбусов, книг,
пульсов, роз, поцелуев, гвоздик…
Нет святей, нет больнее и слаще,
нет — тебя, пропадающий миг.

2.

Хоть на полглотка — неполная
в полноте земного дня, —
вот какой тебя запомню я.
Ты запомнишь ли меня?
Иль в твоем текучем имени
кучей темного огня
все года мои, все дни мои,
жалкие, живые, дымные,
жаркие, спалят меня?

3.

Жизнь, мистический Грааль!
Если в жарком закуте
обретаемый рай
гибнет ежесекундно,
значит, время — цикута, —
пей, цвети, умирай.
Этой низкой игрой,
где никто нам не судьи,
увлеклись мы с тобой,
потому что до сути
недалеко отсюда,
шаг, — и вот она, стой!
Жизнь святая, цвети
в грязной, в нежной работе,
в чистом поте, в пути,
в темном опыте плоти,
в самом смертном полете
умирай, но цвети!

4.

В куче листьев чернея, краснея,
занимается темный огонь,
и ползет ароматная вонь
по какой-то фанерной аллее.
На щитах — не портрет Лорелеи,
но убитые дети двух войн.
А живые — зверюшками — вой
затевают, и лая, и блея…
И в режиме расчетливом тленья
зимовать мы решились с тобой.

5.

Ты не забыла о дворцовой церкви,
где отсвет люстры взяв за образец,
по изразцу скользнув, к царям, бывало,
входил нарядный Бог?
А помнишь ли фарфоровые лары,
которые в плену жеманных поз,
казалось, хрупкую предпочитали смерть
застывшей глуповатости секунд
остановившихся? Их позы — помнишь?
А мраморную бабочку в ладони
и белизну врачующихся душ,
и ангельское их предцелованье?
Еще бы… Как забыть! Ушло мгновенье,
а нам уже за ним не промелькнуть.
И этот львенок с гобелена —
случайности свидетель долговечный,
и тот наружной лепки херувим —
непреходящий соучастник мига.
Львиноголовая царица,
Сын человеческий в кровавом крапе,
распятый в глянцевом ночном окне.
Ты видишь, как опасно быть вдвоем!

6.

Научившись кой-чему из книг,
обуздаем миг хотя б на миг.
Хочешь на четыре такта, как, —
по-пейзански стрижен, бронзов, наг,
вечен, — гренадер сдержал коня…
Или так — смотри скорей в меня…
Вот еще средь конных игр игра:
об руку рука, мотор и вьюга,
и с кавалерийского горба…
Миг… Прыжок сердечный… Крик испуга.

7.

Обломки льда лежат на льду же,
и полынья дымит от стужи,
становится все уже, уже
черно-прозрачная вода…
Что было тут?
Когда так целостность раздрана,
в пространстве временная рана
горит —
не утонул ли тут жених Авроры?
Пока невеста горевала,
состарилась и умерла, —
раз полтораста оледеневала
река, — он, видно, не спешил судьбой
и дотянул до наших вот времен…
Форель ему навстречь стучала,
но чудо завершил другой поэт:
в созвездьи Рыб —
которая твоя форель играет?
Прозрачно-черная вода
становится все уже, уже,
и полынья дымит от стужи…
Обломки льда лежат на льду же,
и нерушимы души,
и неподвижны бывшие года.

8.

Тебе, мастерица мгновений,
купаний, касаний, красот роковых королева,
тебе посвящаются дымные страшные розы,
грозящие автора их пережить.
Пусть не слышно напева,
пусть истлеет строка —
лепесток полон нежной угрозы
пережить, перецвесть даже бурно растущее древо…
Ритм уже отнесен монолиту молчанья.
Тает облаткой глюкозы
в тиши океанского зева
наша доля с тобой,
наша дикая доза свобод,
королева Мгновений, и Волн, и Цветов королева.

9.

Колосс родосский
и маяк александрийский,
железный столп индийский,
башня Пизы,
Гераклова неистовства следы,
к ним — тусклая улыбка Монны Лизы
и в облаках цветущие сады
Семирамиды,
и пирамиды,
и невозможность у мгновенья
дленья,
и ускользающее божество,
и ужас повторенного мгновенья,
и двух сердец внезапное навек родство…
Сердец кроваво-темное биенье.

Таврическая улица
1968 -70