Я всё тот же, а страна иная...

Павел СЕРДЮК

* * *

Я всё тот же, а страна иная,
я всё там же – и она во мне,
я всё так же верю, вспоминая,
поимённо всех в своей родне,
кто служил ей битвами сражений
в шахтах и заводах, на полях,
кто стерпел всю горечь поражений,
не сдаваясь, шёл на костылях,
падал, поднимался вместе с нею,
строил, сеял и растил детей.
Я всё так же гордо пламенею
вспышками салютными огней
и словами клятвы до мурашек,
верности до искренней слезы.
Я всё тот же, только чуть украшен
желтизною жита и лозы
хмелем откровенных словоточий
всех священных рубежей, границ,
вдоль которых те же ходят тучи
вспышками разрывов и зарниц.

* * *

Мы с тобой в одном полку служили,
молодость священная моя.
Проросли колючки сухожилий
у ночей бессонных по краям
улицы, где я шагаю строем,
засучив года по рукава,
вместе с краткой книжности сестрою.
В сад вишнёвый одолень трава
прорастёт талантом строчек между.
Памятью любви на поводу
не сниму защитную одежду
и живым останусь на роду.
Всех погранзастав открою ставни
свежим ветром классиков строки.
Мы в одном строю, как принцип давний,
отроки мои и старики,
как штыки прикладов со стволами
холостых патронов в молоко.
Мы сидим в окопе за столами,
а внизу земля и облако
юных лет в садах воспоминаний.

ГРАНИЦА – есть линия, определяющая пределы сухопутной и водной территории СССР, а вертикальная плоскость, проходящая по этой линии, является границей воздушного пространства и недр Союза Советских Социалистических Республик (который позорные и проклятые партийные суки продали за долю малую). И во все времена будут продавать.

* * *
Я службу нёс, как ослик без морковки,
на позвонках Кавказского хребта,
стирая о гранит на сапогах подковки,
не услаждая сладостями рта.
Любил страну от лба до Сахалина
и неподкупен был, и молчалив,
не ведая усталости и сплина,
молитв не зная, Господа молил
без просьб особых или вожделений
каких-нибудь изяществ возрастных,
не бился лбом, не падал на колени,
а Он на горных пиках внеземных
всегда был рядом, и на Арарате
я видел Ноя древнего ковчег,
и был не худшим в пограничной рати,
но и не лучшим, выбивая чек,
мечтаю в «супермаркете» у кассы,
однажды вновь пробиться в небеса,
где солнце заплетает утром косы
у облаков, скрывающих леса.

* * *

Придя с Границы, сплёл себе веночек
из мощных и не варикозных вен,
и спрятал под подушку орденочек,
поскольку в снах бывал я откровенн
со всякой здравомыслящей природой
и жил в палатке, словно Диоген
(хотя, он в бочке) с караульной ротой
я не ходил в больницу на рентген,
поскольку был здоров и любопытен,
а яхты надували паруса,
и конь велосипедный был в копыте
весьма искусен, мог за полчаса
пробить дыру в асфальте до америк
(хоть серверных, хоть вьюжных, всё одно).
Я был тогда лицом не лицемерен
и мог французов бить в Бородино,
хоть из Бордо, хоть из иного края,
и мог идти на конкурс в женихи.
И головы моей одна вторая
до полночи вводила в мир стихи.

* * *
«В ружьё» заставу поднимали,
мы кубарем летели вниз –
и ничего не понимали.
К Отчизне припадая ниц
на твердь скалы и мякоть глины,
ползли, не ведая куда.
Вершины, словно исполины,
скреблись о небо – их гряда
напоминала плоть плотины
в снегах матёрых ледников.
И эти яркие картины
в подрамнике полувеков
рисует память обнаженно,
вставляя в ножны штык-ножи
текущих дней вооружённых
плевелами стыда во ржи
святых отеческих преданий
учебных прописных тревог.
Как не вернувшийся с заданий
Кавказских гор в стремнинах Волг,
лечу в свой округ Пограничный
комком свинцовым в девять грамм.
А солнце, словно джем клубничный,
ликует днесь по хуторам
другой эпохи.

* * *
Я охранял Кавказ и сторожил
невинность дней промозглыми ночами,
а ноги, как подобия пружин,
несли вперёд и вверх, а за плечами
был автомат от Тульских мастеров,
а в сердце был Донбасс седой и гордый,
и я был прост, задумчив и суров,
легко вживаясь в местный климат горный.
Как воин Духа, был ещё и смел,
как рыцарь чести, не был одноразов,
и целый мир бывал мне люб и мил,
и белый свет был бесконечно розов.
Присягу помню, словно «Отче наш…»
весна меня тогда не покидала,
я острый был умом почти, как нож.
Кавказ был мне, как дерево Сандала,
дороже всяких ценных древесин,
и я любил бескрайние ландшафты,
где в каждой горке царствовал Сим-Сим,
но я вернулся в угольные шахты,
где терриконы высятся в степи
и ковыли настояны веками,
и где Атланты мускулистых спин
из недр земли берут горящий камень.

* * *
Вдоль границы тучи ходят хмуро,
басмачи свирепствуют в ночи
(как оперативники из МУРА)
спят спокойной ночью москвичи.
Я припал к прикладу автомата,
наблюдаю видимость в прицел,
выходец из Райвоенкомата
с крайнею решимостью в лице.
Там за горкой родина чужая
и турецкий берег вдалеке.
Мне по сердцу праздник Урожая,
но характер крут в Политруке,
он расскажет о Партийном съезде,
о покосах, плавке чугуна.
Я в мечтах бы лучше в отпуск съездил,
чем считать Генсеку ордена.
Вейтесь хмуро, ветры за грядою
и скрипи зубами янычар,
а в деревне высятся надои
и звенит стекло гранёных чар.
Но при мне граница за замками,
а ключи в кармашке на груди.
Спят Генсеки все с политруками,
коммунизм сияет впереди…

* * *
Я стою в строю, передовая
у меня почти что в огороде,
выстрелы, привет передавая,
сослуживцы в некотором роде.
Вместо «калаша» клавиатура,
нет казармы, есть подвал и погреб,
есть ещё Советская культура
и в Инете однозначный потреб.
То же солнце, и дожди всё те же,
то же небо, облака и зори,
только страшновато в темноте же
киевска, что кровью опозорен.
Я, как сторож, сторожу границу
на границе Родины и ада…
всполохи, разрывов вереницы
и канонов смертных канонада…



* * *
Бывшее и несбывшееся шумит волной,
и наплывает памятью, убегая,
и превращает сущее в перегной
жизни, что за подкладку шмыгнёт нагая,
чтоб отлучить от смерти чесоткой строк
дней пережитых жутко по ощущению
всех вероятных истин, о чём пророк
предполагал наитием по отпущению
вялых грешков скоромных «ни то, ни сё».
Бывшее не сбывалось ни сном, ни духом.
Всё что наметим, в святцах произнесём,
всё, что впитаем мыслью последним вздохом,
осуществится втайне (уже без нас).

* * *
Начинается лето, не проворонь…
У июня особенный небосклон,
и заря наложит на сердце бронь
после мая расстёгнутых к солнцу лон.
Лучших лет не бывает – всегда одно
каблучками посуху рек, морей.
Чтоб не думать часто, оно дано,
чтоб лениться вволю и быть бодрей.
Я всегда у лета беру взаймы,
уповая в щебете шёлка трав,
где лежали, греясь, сердца, умы,
забывая горечь обид и травм
с бесконечным небом твоих имён
в переливах ласковых, нежных слов,
что слетали ветрами всех времён,
как добыча счастья, приплод, улов.


Это шахта «Октябрьский рудник» именем которой назван посёлок «Октябрьский». Здесь я родился и живу, работал на шахте и добывал уголь с глубин ниже полутора километра вниз от уровня цивилизации городских площадей. Сейчас, конечно, всё разбито в хлам и затоплено водой. А раньше только один участок шахты давал тысячу тон угля в смену. Участков было четыре, а смен три. Как же при такой добыче европке было не разбить всю нашу индустриализацию. Долго готовились и разрушили всё, суки надколодные.


* * *
«Октябрьский»
горел зарницами распада,
бежали, как мурашки по спине
гражданские от ужаса – и падал
гемоглобин стремительно во мне.
Ложились мины, словно проститутки,
куда угодно, лишь бы наповал.
Часы тянулись и сгущались сутки,
а я на нитку сердцем уповал,
что с деревянным крестиком на горле
была, как бронник, символом всего,
что прежде сохраняет душу в горе,
а тело искорёжено врагом,
но до сих пор ещё неотделимо
от дома рубежами оборон
рассвета -тьмы и стонет: либо-либо
здесь или там оттенками сторон
добра и зла…


* * *
Обои, словно карта мира,
а пятна, словно города.
Зде нервно почиваю мирно,
за ней прожитых лет гряда,
осот остится в огороде –
бурьян не сжатой полосы,
как символ в некотором роде
причёски мыслей, чьи власы
топорщат фразы топорами
суждений странных обо всём,
что пролетает над дворами,
и что в консервах пряных сёмг
бурлит коктейлями игристо
на струнах семимильных жил.
Восходит утро, как бариста.
Кофейной чашкой удружил
рассвет подъём духовной брани
с душевной распрей мозжечка.
Пора вставать и жить пора мне –
благовествует ласточка
тепло межличностных улыбок…