Елена ХАНОВА
Родилась и живу на Дальнем Востоке.
Люблю быть у моря.
Немногословна.
Стихи – субстанция хрупкая, приходят когда хотят, и не знаешь, о чём будут следующие.
Не неволю. Пишу, когда пишется. Радуюсь тому, что стихи есть.
За всё благодарна...

Набираешь на спицы ветер…
 
Набираешь на спицы ветер, туман, осоку,
паутину вплетаешь, запах листвы особый,
недосказанность света, тонкий укол потери,
получаешь одну из высочайших материй.
Полотно проницаемо воздуху, звуку, влаге,
хоть совсем не дыши, пытаясь оборки ладить.
Но когда ты закроешь ряд и отложишь спицы,
образ белого января перестанет сниться…
  
Нить
 
Это предназначено не мне,
отчего тогда, скажи, я знаю,
что в твоём маячила окне
лунная подвеска золотая.
А к утру, поблёкнув и устав,
затерялась где-то меж высоток,
за крылом летящего моста,
за голубизной далёких сопок.
И себе не в силах объяснить,
ни на грош не веря в небылицы,
вспоминал ты тоненькую нить
матовых жемчужин у ключицы…
  
Обманное
 
В самообмане отступленья
и призрака покоя нет...
Сыграй мне, мальчик, во спасенье,
целуя плачущий кларнет.
Баюкай, бойся прикасаться,
вновь припадая – отвергай
с порывом вечного скитальца,
обретшего заветный край.
И я застыну сиротливо
подкидышем в гнездовье рук
и буду слушать, как пугливо
стихает звук…
 
Картинка цветная
 
Щегол голенастый, картинка цветная,
я птица чужая, чужая, чужая.
Ни рук, ни прикорма, ни праздничной клети,
не нужно, не важно. На ветер, на ветер
слова и коленца нещедрого пенья,
на ветке безлистной полночное бденье,
где звук обозначить явленье не хочет,
и в горле саднящем клокочет, клокочет.
  
Рубашка
 
Вот ведь как вышло – лето сошло на нет,
засветло встанешь, мяту заваришь в чашке...
Сколь ни рядись в оттенки своих побед,
но велика с плеча твоего рубашка.
Было бы в ней тепло, так куда ни шло -
руки уютно кутать, искать защиты...
Только на честном слове, в один стежок,
этот наряд нехитрый, напрасно сшитый.
Так и встречаешь утро: тепла, боса,
ворох ненужных писем, небрежно смятых,
слушаешь птичьи, что ангелов, голоса,
пьёшь тишину со вкусом лимонной мяты…
  
Утреннее
 
На старом комоде творится невообразимое:
бронзовый Будда соседствует с плюшевым зайцем,
жемчуг барочный, броши в плетёной корзине и
танцовщица в пене из кружев на полупальцах.
Снимок людей в оправе стекла и стразов,
пара мензурок с розовым томным маслом.
В зеркале «над» отражается всё и сразу,
и силуэт медлительный в тёмно-красном.
  
* * *
 
В отражении столько света, что раме вровень,
кажется, всплеск руки – он польётся «за».
Солнце повсюду и нет ничего солнца кроме.
Женщина, улыбаясь, отводит глаза.
И мнится, будто пространство тягуче-зыбко
теряет границы
и ты в нём насквозь ничей…
По стенам, бликуя, плывут золотые рыбки
солнечных пятен, теряясь в сетях лучей.
  
Отражение
 
Что для одной очаг – для другой костёр,
не развести никак этих двух сестёр.
Смотришь на первую, чувствуешь благодать,
а про вторую можно и не гадать,
ведьма она и есть, первородный грех,
чёрного неба месть, колдовство утех.
Та, что потише – мелкая заводь, свет,
нянчит детишек, варит тебе обед,
кротко вздыхая: «Где же ты, мой Адам?»;
вспыхнет другая: «Что заслужил – воздам!»
(Ты и не против, пусть оно всё горит,
раз не отводит тёмных очей Лилит.)
Благо к утру проходит бредовый хмель,
глядь, а ковчег ведомый попал на мель;
но подоспеет Ева и подсластит
всё, что в сердцах напела тебе Лилит.
В этой борьбе сменяются день и ночь,
их примирить, что воздух в горшке толочь,
чёрное с белым, искра и мягкий трут,
ангел и демон порознь-то не живут…
Позже, смеясь, любуются у зеркал,
(жаждой томим, которой бы ты внимал?)
Чьих они рёбер?.. но по всему – родня.
Смотрятся обе, а отражаюсь…я.
  
Заговорное
 
…От меня пойдёшь и начнёшь плутать
между трёх осин среди бела дня.
Через зыбь болот пролегает гать,
да сидит сова на осколке пня.
Сторожит ларец, в нём тревожный сон,
о семи замках, да печать – сургуч,
чуть поодаль тын огибает дом,
на крылечке кот, под ступенькой ключ.
Отомкнёшь – войди, пусть высок порог,
на печи кипит травяной отвар,
зачерпнёшь ковшом, отопьёшь глоток,
потемнеет свет и охватит жар.
Промелькнёт вся жизнь, уместившись в день,
обернёшься и не узнаешь явь…
От окна к тебе вдруг метнётся тень,
узнаёшь поди? –
это снова я.
  
Она смеётся
 
Смотри, такие яркие стреко…
и девочка в оранжевом трико,
и рыжие холмы, и солнца шар,
и клён, взметнувший лиственный пожар.

Она смеётся: «Чудная игра!
Привет тебе, мой человек-Гора,
моя основа, мой палеолит,
незыблемость материковых плит».
И воздух ловит смуглою рукой,
и выгнут стан сияющей дугой.

И он считает: «Раз, два, три, четы…»
рассматривая тонкие черты,
перехватив страховочный ремень,
подспудно зная, что настанет день
и ветер ей уже не даст упасть,
перемешав густую страсть и сласть.
Она, всплеснув, привстанет на носки,
и станет удивлённее изгиб
бровей, едва очерченных и, ах…
Вдруг, очаруясь, позабудет страх.
И будет ей другая ипостась,
стрекоз и листьев родственная связь,
покуда человекооберег
следит за ней из-под прикрытых век.

И, упреждая, он роняет: «Пять».
И время поворачивает вспять…
  
Сад небрежен
 
Сад небрежен как щёголь, слетевший с катушек,
от трёхдневной щетины травы у крыльца
до напившихся хмеля лимонниц и мушек,
и раздувшейся жабы в тени мокреца.
Он не помнит, что давеча стало причиной
для разгула стихии в безветренном дне,
кто оставил зарубку ножом перочинным
в сердцевине ракиты. Но радуясь мне,
улыбается сонно и смотрит украдкой,
как бреду, отводя паутины зрачок,
и воды зачерпнув из разваленной кадки,
наклоняюсь устало над грядкой. О чём
вспоминается саду в сентябрьской дымке,
когда лета ещё не простыл влажный след
и в высокой космее сверчки-невидимки
разливают по струнам немеркнущий свет?
И звучат, бередя до изнанки, озноба,
эти скрипки печали, печаль высоты.
Мы свидетели и соучастники оба
уходящей натуры – его красоты.
  
Смотри, ныряют синие стрижи
 
Смотри, ныряют синие стрижи
в малиновые сумерки заката…
а знаешь что, давай с тобой сбежим,
не пользуясь ни компасом, ни картой.
Маршрут пройдёт вдали от шумных трасс,
по улочкам приморских городишек,
где каждый двор, едва завидев нас,
в кулёк насыплет семечек и вишен.
На великах, попутками, пешком,
туда, где не видал никто Макара,
где речка серебристым ремешком
луга перехватила, где отары
несметные звенящих комаров
и хор лягушек круче чем Карузо,
кормить пятнистых бархатных коров
початками молочной кукурузы.
В посёлочке, заросшем лопухом
и маками по самую макушку,
за полцены во дворике глухом
на летней кухне снимем комнатушку.
Нас навестит с утра хозяйский кот,
презрительно прищурясь: «городские»?
И мы застрянем здесь на целый год,
и за него десяток добрый скинем.
Ромашково-люпиновый настой
вдыхать легко, любить светло и тихо,
ходить в простом и речью быть простой,
смотреть как солнца алая шутиха
с шипением касается воды,
и в домиках захлопывают ставни…
И хор цикад поёт алаверды
тебе и мне, и лету неустанно.
  
Про мотылька
 
…неси сачок, скорей неси сачок,
пока вертлявый чёрный паучок
из нитей паутины ткёт ловушку.
Поймаем сами горе-мотылька
и выпустим подальше, где река
в морщинках вся и мелких завитушках.

Там заросли шиповника и роз,
к косе песчаной мост давно прирос,
у пирса лодки грезят о глубинах
под байки загорелых рыбаков…
и пахнет варом от крутых боков,
облепленных ракушками и тиной.

…и сушится раскинутая сеть…
Пойдём, пока не начала густеть
вода, темнея, собираясь в устье,
пока погашен свет на маяке.
…не смяты крылья мотылька в руке
и он вспорхнёт, едва его отпустим…
 
 
© Елена Ханова, 2018–2024.
© 45-я параллель, 2025.