Александр Хинт (г. Одесса) 

Родился в 1962 г.  

«Разговор»

подборка стихотворений

***

Всех даров – на рассвете отпущен лоскут
серо-ватного неба.
Что ж так низко над площадью птицы идут?
Начинается лето,
начинается зрелых лугов ворожба,
невозможных, безбрежных.
Если тело мужское узнать не судьба –
хоть мужские одежды.

Утомительно долго молчал кардинал,
избегая ответа:
«Будет женское платье тебе», – обещал –
«ярко-жёлтого цвета».

Новый клинышек вбит, снова низко летит,
и другой, вперемешку,
на земле продолжается старый гамбит:
королевство за пешку.
Пешка стоила целой доски – купола
дружно пели осанну,
знаешь, в Реймском соборе сама ты была
королевою, Жанна –
вспомни ветреный стяг, как звенело в костях
до самой сердцевины!
А сейчас, среди сотен убийц и бродяг
ты узнаешь дофина?

Вот теперь и смотри: это твой Эверест,
и священное миро;
это подпись крестьянки – из хвороста крест,
и бумажная митра;
это то, что придёт на конце головни,
это дёсны твои
языком размыкаемы: eli, eli,
lama savathani;
этой, ныне и присно, осветится ночьа
хворостиной, лучиной –
если ты ещё есть, принимай свою дочь
как тогда принял сына.
Это падают ниц прихожане, легли
на базарной брусчатке…

Над Руаном всё утро летят журавли –
кто куда, без оглядки.


***

 ПОСЛЕ БОСХА НА НОЧЬ ГЛЯДЯ

Апокалипсис – это гламурно,
живописней садов Тюильри.
Видишь, как просыпаются урны,
те, что с пеплом? Иди и смотри
как на каждом замшелом погосте
под волынку да под патефон
состыкуются старые кости.
Будет имя для них «легион».

Апокалипсис – это кутюрно,
будет весело, без дураков!
Не надейся, что «где-то напутал
фантазёр Иоанн Богослов».
Погляди, вон легко и свободно
по дорогам гуляют стада
и копытами топчут двуногих –
посылай смс-ки туда.

Апокалипсис – это кошерно,
а вокруг до хренища солдат:
пропускать тех, кто с перьями, в белом –
пусть работают, пусть вострубят.
Будет празднично, неизгладимо…
Видишь, как без особых затей
птицы с рыбами Иеронима
фаршируют безногих людей?

Апокалипсис – это что надо,
и неважно, с утра или днём
недоумков лихая бригада
за тобою придёт с кистенём.
И не выйдет отпраздновать труса,
не откосится… Ты посмотри
на глазницы второго Исуса:
ни тепла, ни добра, ни любви.

Апокалипсис – это заметно.
Станет горькой звезда и трава,
и великая мекка симметрий
уравняет все птичьи права.
Апокалипсис выйдет отменный –
вот те крест, вот те в этом рука.
Будут разом раскрыты все темы.
А пока… ты не спишь? а пока.


***

ТЕСТ АХМАТОВОЙ

Одно виденье снова посещает:
почти не отрываясь от листа,
в зелёном кресле девушка читает,
а рядом – кофе, кошка, Мандельштам.
И есть в её осанке что-то вдовье,
из грифельных, средневековых снов;
а где-то пианино харкнет кровью:
кампари, леопарды, Гумилёв,
прошелестит рождественской шутихой…

Лилово-нежных сумерек бельмо
проявится в оцепененьи тихом:
какао, антилопа и Бальмонт –
потом опять в небытие ныряет,
но вечер проливает на стекло
шампанское, в котором Северянин
вымачивает ласточки крыло.

В сиреневом мерцании потока
углами глаз удерживаешь нить:
наперебой пролистывают Блока
два мотылька. И ничего не пить,
щипцами из серебряного века
разламывая колкий рафинад.
Животное, напиток, человек;
повадки, ароматы, имена…

Но шевельни – и наважденье рухнет,
и в сотый раз начнётся навсегда
ночь, улица, фонарный свет на кухне,
зелёный чай, собака, Пастернак…


***

… я, Лизхен, сейчас в неком месте, похожем на старый
и вязко-седой порошок. Знаешь, им тётя Клара
лечилась ещё до войны? Но она умерла ведь,
ты, помню, писала. Повсюду копчёная наледь,
и здесь, без сомненья, глухая провинция ада.
Формально я числюсь, наверное, тенью солдата.

Пока облака отдыхают от дыма и сажи
подвозят вагонами грешников, Лизхен – размыты
их лица и будто протёрты сквозь мелкое сито,
а чем все они провинились неведомо даже
и господу Б-гу. Зато это знает рейхсфюрер.
Мои поздравления тёте Рози – её куры
ещё пару лет будут боле живучи, чем люди.
Пустеют слова. Как глаза Иоанна на блюде.

Вдали канонада венчает моё поколение,
всё песни, бравада. Настойчивое проявление
арийской мигрени – умение мыслить литаврами.
Придумано, кстати, не нами. Простим Атлантиду:
со всеми её парусами, дворцами, кентаврами
её многократно сжевала простая ставрида
и плюнула, не поднимая вообще плавника.
Ставриде, конечно, доступно искусство плевка.
Оно и понятно: лекало хвоста, чешуя
наследуют форму весла – значит, Лизхен, с горбами
все рыбы в той жизни галерными были рабами.
Я помню то фото, где Ганс обнимает меня.

Рояль мой пылится, ты пишешь? Увы, несомненно
сейчас мне уж не одолеть Дебюсси и Шопена
и, значит – Шопен победил. Впрочем, он побеждает
всегда. Коченеет нога, но простые детали
вещественного бытия оставляем за кадром
проектора, Лизахен. Время менять караулы.
Как в меццо-сопрановой школе заданье на завтра –
на всех проводах уцелевшие птицы уснули.

Прожектор целует прожектор арктическим светом
и медленно бьёт по кюветам. Элизахен, веришь:
на западных склонах живёт фантастический вереск,
стада антилопные трутся о ласковый ветер,
сирены поют для драконов, идущих на берег…

Нас нет, но мы можем ещё рассказать друг другу об этом.


***

От созвездия ближнего пса до галактики гончего мрака
полосою колючее небо. Пространство подводит итоги:
получи до утра два ведра тишины, полтора литра страха.
Значит, снова война, значит заново: сирые бьют убогих,
глубоко, до корней… Видно, снова у сирых закончились реки,
опустели сосцы, берега утонули в малиновой слизи,
а убогие – твари – украли у Б-га число человека,
и создали четырнадцать новеньких щорсов, твою ж дивизию.

Потому их леса и горят синим пламенем! Будто бы рощица
по соседству – нырнула в глаза капитана, в которых всё иначе,
всё нормально: рука – в рукаве, рана лечится, знамя полощется.
Вон и мама-война на пригорочке «ешь – не обляпайся, сыночка».

А прибытку-то, мама, негусто – по улицам сирые волки,
на обугленных ветках давно ни пичуги, ни раненой белки…
Да и девок убогих топтать по подвалам не много ли толку,
у неё вместо груди – штыки, и в неполных двенадцать не целка.

Этот медленный стон порыжелых петель означает молчание.
Только ветер бряцающий – так Фортинбрас препарирует Данию –
только некий случайный смычок, не дойдя полструны до страдания,
безутешно смеется, взахлёб «а тебе что сыграть на прощание»,
но безногое утро уже далеко… Лишь один, на обочине
василёк подошвою примят, как по карточке трудного времени
получил: на три дня – две росины, о чём-то негромко лопочет, и
как жемчужина, в небе его синевы уже зреет прощение.


***

Невесомый тростник уронил до утра
полый звук, и как будто открылась дыра
на потёртой изнанке кармана –
словно тень эхолота пришла в этот мир,
или капли дождя запаял ювелир
в запотевшие серьги тумана;

и цепляясь за ветер, как по проводам
до бетона, стекла и фальшивого льда
проходя водосточное горло,
в тёмной яме оркестрика выпасть пока
в лёгких флейты, извилистом сне мундштука,
непомерной утробе валторны –

а потом, выбираясь наверх по глотку,
по слюне языка, оторваться от губ
лейкоцитами спёкшейся крови,
и протяжно, не веруя в то что поём,
но уже до конца говорить на своём
на родном, крысоловьем.


***

ЧЕТЫРЕ

Угадай, способно ли старое небо,
что четыре эры подряд, непрерывно
обнимает усталую землю, хоть чем-то
удивить её? Как в зеркалах гостиной
показать Эльдорадо неведомых пашен,
канонады сражений, доселе неслышных,
чтобы стыки нового и всегдашнего
завязались кровью вчерашних вишен,
проломить стекло амальгамой ливня,
тяжким потом живородящего хлеба...
Я не знаю, ведь я не земля, мой милый.
И я вовсе не небо. Нет, я не небо.

Угадай, должна ли любовь, которой
и четыре ночи не дашь от рождения,
думать, как истончается ткань аорты
каждым взглядом, каждым прикосновением,
разглядеть, что на йоту дряхлее зубы
и невидимой дельты морщинки зреют
в безупречности кожи, чуть более грубым
становясь посекундно, чуть-чуть мертвее
чем дыханием раньше, чуть ближе к могиле,
воровать для волос все оттенки мела...
Я не знаю, ведь я не любовь, мой милый.
Я совсем не любовь, но не в этом дело.

Угадай, знаком ли бестрепетной смерти,
проклинаемой на четырёх океанах,
в четырёх сторонах двумерного света –
и шести сторонах трёхмерного – запах
небольших озёр, васильковых предместий
бесконечное кружево, где спозаранку
неизбежность, надежда и лето – все вместе
нарисуют купающуюся крестьянку,
где парное млеко вбирает силу
родниковых трав, где клубникой тает
на конце языка, на губах, мой милый...
Она знает об этом, поверь. Она знает.

Вот опять на оконном стекле изумруды
молодая листва начинает транжирить.

Собирайся, у тебя есть четыре минуты.
Четыре.

=====

Читать больше:
 http://avroropolis.od.ua/hint/