Алёна Щербакова




* * *

В аэропорту, на окраине утреннего озноба,
Между чашкой пара и наваждением встречи
С отрешённостью пассажира и сноба
Позволяешь пространству снаружи в тебя перетечь...
Чтоб сорваться в него, оставив пальто и сумку
На стуле в фойе, будто вот-вот вернёшься,
Будто, и правда, можно уйти отсюда,
Или пейзаж, как пальто, впредь тобою сношен...

* * *


 Другу

Ты в сети города слезой
Проваливаешься и снишься
Тем улицам, чей холод – зов,
И невротичность поз, и ниши...
Там чётки каменные гладишь
Его домов глазами пса,
Где солнце чёрное осядет,
Ввинтившись в смальту, провисал
Чердачный ход, подвальный пепел
Баюкал руки паутин,
И ангел потолка запел бы –
К углу двери прильнув, притих...

* * *

Падает стильный снег...
О. Арефьева

В тёмных очках питерской ночи
Плывёт отраженье Невы.
Твой телефонный звонок не окончен,
Одностронен, как вид,

Там, где зимы нашатырь, и качает
Скользкий проспект за стеклом.
На остановке в деепричастье –
Чёрного лака излом.

Белыми иглами матовой взвеси
Косо идёт обстрел,
Сколько оттенков у чёрного, если
Смесь их бодрит, но не греет...

Снег заскрипит на виниле ночи,
Нэповский вызвав романс,
Смолкнув, как зуммер из многоточий
В копировальной бумаге,

В такт серебром отзовётся – острее
Вслед коротким гудкам,
Эхом в подъезда сырой батарее
Спрятан наверняка.

* * *

Учительница Русского была
Похожа так на ссыльную в таёжный
Край, там на территории тепла:
Две пары глаз, с ней спевшихся, надёжный
Пай – литер хлеб в казённом букваре,
Снег за фрамугой шепчется с корою
Так, что не вздрогнуть и реснице. Речь
Кругла, значительна, подобен гул дороге...
Ночь. Углится. Но инея обряд
Всё чертит нам за полем, у межи...
На правила есть исключений ряд,
И только жизнь напишешь через «жи».
И классик заговаривает сад,
И день в санях летит, лучи верстая,
Ваш голос в эрмитаж ветвей вписать
Зимы большой на школьном полустанке,
Где памятником лучшим: естество,
Трёхстворчатый и скромный сверхучебник,
За вьюгой, выговаривавшей о
В тропарь перепелёнатых лечебниц...

* * *

Смотришь белый бег Единорога
В буднюю блокаду января,
Словно Бог, подслушавший у Блока,
Стиший совершающий обряд.

И во сне, в плену или на воле,
На холсте, сквозь обморок окна –
Так от красоты бывает больно
Сердцу, извлекавшему сонант.

Так синоптик, верящий явленьям,
Взламывает памяти сургуч,
Повинуясь внутреннему зренью
Зрения, закрытого на ключ...

Ялта

Пустые кабинки и пальмы в снегу, –
Зимний закрытый тыл.
Катер фигурно застыл на бегу
В лапах большой воды.

Отсутствие эха на берегу, –
Крымский без четверти дзен.
Тлеет в алом футляре губ
Охровый южный акцент.

И не абсент отрезвляет мозг, –
В зелёном стекле портье, –
А обступает сухой мороз
Сквозь фонарей прицел.

Снежный почтамт отставного тепла
С сумкой наперевес
Сугроба. И льдины аэроплан
У тишины отвесной…

* * *

В улыбке зимы – посвященье
В законы цветения льда,
В безвременье или свершенье
Безликого «здесь и когда».
Вновь что-то незримое зреет
Защитным покоем у глаз,
Сугробами грея прострелы
И проруби окон в запас.
Едва ли выкуривать станет
Узора и мела наплыв.
Светло. Белый пороха танец
Над скатом фарфоровых глыб...

* * *

Признание терновей вензелей.
Жокей и джокер смотрят в пустоту...
И сбрасывать покровы, и взрослей
Посередине встать, – ни там, ни тут.
Когда ни страх, ни гонка не берёт,
Осталось путь разметками сверять,
Где скорости предложен поворот,
Учитывать удвоенный заряд.
И гонщику у времени воронки
Гадать: «живая – мёртвая вода»,
Петляя по касательной зеро,
И ни огонь, ни воздух не отдать...

Феофан и Андрей*


Арсению и Андрею Тарковским

Я шёл в Евангелие Феофана,
Где неорамлен дух крылатых, званных,
Как вслед за музыкой идут, в поток вольясь.
Приметами, штрихом иносказаний,
Под своды глаз свободного жилья;

И как глаза в глаза большому вихрю,
Накал над очертанием воздвигший
И предзнаменованием поят,
Где все покровы сброшены забелом,
Я шёл, как в зеркало, шёл, как перед расстрелом,
Сосредоточен, тишиной продлясь…

Обет молчанья – внутренняя крепость.
Что может означать свеченье склепов
На фоне растворённом пепелищ?..
Чем ты пустее – истина вместимей.
Среди полей, засеянных крестами,
Чем град богаче был, тем больше нищ.

Я шёл во фресках, как в песках гремящих,
Фигур и коридоров настоящих,
Его постичь инаковость и связь.
О, Византийский Ангел формул света,
Я шёл за ним, как терренкур изведав,
Идут к себе обратно, не борясь.

И знал уже – нет отреченья хуже,
Чем дар оставить, даже если ужас
Распада, вырожденья, – наяву.
Я шёл в Евангелие Феофана,
Как призванный и первозванный,
Сам и преображение, и звук…

---
*Феофан Грек и Андрей Рублёв

* * *

Ни мрамор, и ни холст
Тебя не пеленали,
Не оттого, что прост
Был гений, а едва ли
Поймавший свет в сосуд,
Как звёзды в коромысло,
Протянет на весу
До дома, где осмыслены:
Посуда и камин,
И шкуры сгиб, и угол
Стены, где тишь гремит,
И лист строкой напуган.
Делению в ответ
Отдав произведенье
За изумленья свет,
Струящийся из тени.

* * *

Где копья проклятого хана
Стяжали бурый мех – ковыль,
Где юный сбрасывал сутану,
А старец жаждал тетивы,
Где грек, знаток эпикурейства,
Цевниц натягивал струну,
И нищих величала фреска,
Светло в веках упомянув,
И Понт Эвксинский безответно
Тянул крыла в сказаний круг –
Стояли истины приметы
Среди печатей и хоругвей.
А ты окраинами-днями
И мёд, и дёготь, как багром,
Хватаешь, разбудив цунами
В стакане влаги мировом...

* * *

Е. Краснояровой

Французский лётчик бредит в пустыне
восемь нечётных дней.
Последний патрон отчаяния его тяжелит карман,
Двигатель сдался мареву, покорно залёг на дне
Песочного облака, зыби, сплошной и безымянной.

Французский лётчик лежит в пустыне,
следит за размытой целью,
Что ещё общего с видимостью у глаз...
Под этой обшивкой воздуха входит в силу процесс
Опознания местности и ледяной соблазн;

Над этим небом – падение, беспрецедентный сон,
Жар восходит до цвета, до аромата цветка,
Смазывая механизмы песочных весов,
Ввязываяcь, как в океан, в солнечно-ядовитый кайф…

Дым, пишущий вязью Письма на Юг,
Знает о здешних жителях не более, чем ты сам…
«Послушай, мой милый Верт, песни небесных юнг,
Их самолётам хватит топлива, мне – парашютов самума».

Пилот приручает пустыню, – лиса, по шагу в день,
Каждый горячий глоток приближает к развязке взлёт,
И опыт его пребывания на Планете людей
Кому-то покажется сказкой – кому-то мёртвой петлёй...

* * *

Идти в обнимку с запахом жасмина,
Смотреть на поединок ритма волн,
Не отдавать отчёт себе в заминках
На слове «суть», и падать с головой
В неведенья стомерную открытку,
Лелея любование и шаг,
Минуя и капкан, и пасти рытвин,
Доверием избыточным дыша...

* * *

Только пиний и лиственниц перед сном
не считай, а читай Кенжеева вновь,
и накатит за окнами снег, и ком
в горле выплачешь так, как не мог давно...
Ночью сон не идёт, а идут слова,
да так, что ни чаем, ни дымом их,
не согреешь, вдруг, на ветру листва
вся не так бесприютна, не знама лихом,
как тетрадь и душа, говорящих вночи...
(тишину, и ту произносишь вслух);
и рассветное озеро проскочил
тонкокрылый всадник, один из двух.
Только десять дев, входящие в дом,
современников книжных мятежный дух,
и луны подтаявший валидол
преподносит в штофе ночной колдун.
Воротиться ль до срока, остаться ли –
всё одно, когда часовщик исчез,
и скрижалей синтаксис, точно клин,
но который из, и какого без
не взлететь, расспрашивай у свечи
ледяного, то лубяного дня,
чтоб за болью внятной ответ принять,
чистым пламенем заговорив, учить...


© Алёна Щербакова, 2009–2010.