Александр РАТКЕВИЧ

СТИХИ
 Письмо-поэма
Я, кажется, Вам не писал стихами.
Причины были, но оставим их.
Вы далеко: за морем, за горами,
но это преодолевает стих.

Сейчас у нас тут в головах броженье:
все копят деньги день, неделю, год
на смерть или на жизни продолженье
и после смерти – кто их разберёт.

Они по-своему, признаться, правы.
Как не хитри – не каждому дано…
Я с вами о другом (отбросим нравы)
поговорить рассчитывал давно.

О том, что денег нам не прибавляет,
и слава богу, но зато, когда
мы это выплеснем, душа сияет,
а тело молодеет на года.

О том, что для других пустая трата
чернил, бумаги, времени и проч.,
которые на нас, как фат на фата,
смотреть по преимуществу не прочь.

Ну да, ну да, уже Вы догадались:
поговорим сегодня о стихах…
Мне не забыть, как Вы одни остались
в чужих, не понимаемых краях.

Как весточку нечаянно прислали
на родину, незнаемому мне,
и как ответа ждали и не ждали,
но он пришёл знамением извне.

Я не мечтал о выгоде слоновой –
я знал: нет смысла в новые мехи
вливать вино, которое не ново,
и потому просил одни стихи.

Я рисковал, ведь я не знал Вас лично,
и оттого, как в пламени искусств,
сгорая в неизвестности мифичной,
не ведал Ваших дум, пристрастий, чувств.

Вы тоже обо мне не очень знали,
но превосходство было налицо:
Вы все-таки мои стихи читали,
обдумывая каждое словцо.

Однако же без риска жизнь беззуба.
Да кто не любит тайно отмечать
в своих делах с конкретностью сугубой
нечаянную случая печать!

Об этом я и думал, понимая,
что Вы могли б приехать и прочесть
свои стихи (признаюсь, не скрывая,
тем оказав огромнейшую честь).

Ну а пока, быть может, как подросток,
с томленьем обожающий рассвет,
и строя всяких планов перекресток,
я долго ждал обещанный ответ.

Полгода – срок, напоминавший стаю
летящих птиц, когда кругом зима…
И вот я настороженно листаю
страницы откровенного письма.

Ты пишешь мне о скуке заграничной,
о том, что их сознание давно
в какой-то бездуховности циничной,
как в эликсире зла, растворено.

Что этот мир незнаемой рукою
давным-давно, как лакомый пирог,
с безжалостью над частною судьбою
раскроен надвое: на Запад и Восток.

Ты пишешь: «Одиночество жестоко;
оно среди житейской шелухи
всевластно, как всевидящее око…
но есть одно спасение – стихи.

Они собой пронизывают время:
рожденье, созревание и смерть,
и потому, как сладостное бремя,
питают нашей жизни круговерть.

На них одни плюют, другие строго
пытаются понять и оценить,
считая, но ехидно и убого,
что тоже могут что-то сочинить.

А третьи вообще не замечают,
точнее, в позе суперзнатоков
с лихой невозмутимостью считают,
что стихотворство – область дураков.

Но я молчу, ведь я-то понимаю,
какие тайны кроются в словах,
какую мыслей трепетную стаю
они создать способны в небесах.

И если от меня, пережитое
преобразив, оставит что-то смерть,
то это – слово, пусть не золотое,
но в стиховую вплавленное твердь.

Ведь для меня сквозь боли и утехи,
легка ли, не легка метафор новь
(любимому прощаются огрехи),
стихи – моя свобода и любовь».

Так пишешь ты… Меня всегда пленяло
созвучье размышлений, чувств, идей,
его уменье, а верней начало
от всякой скверны очищать людей.

Есть в этом катарсическое что-то:
когда, двучастность вдруг преодолев,
две личности сливаются, как нота
с другою нотой, дарствуя припев.

Так и у нас – сплошное совпаденье
во взглядах на незримую судьбу,
на тайну творчества и вдохновенье,
на сущность христианства и волшбу.

Да что перечислять… Когда однажды
ты позвонила и сказала мне,
что любишь планы собственные дважды,
а может, трижды изменять вполне,

я понял: надвигается нежданность,
которая, не ведая опек,
дарует драгоценную спонтанность –
ты «на голову свалишься как снег»…

И вот ты у меня, и мы, как птицы,
легко порхаем от стиха к стиху,
ища между словами вереницы
эпитетов и рифм, как на духу.

Мы рассуждаем о святых мгновеньях
общений двух сближающихся душ,
о дефиците дружбы, о воззреньях,
которые тебе внушает муж.

Мы говорим с тобой, о чём попало,
дань отдавая жутким мелочам,
как будто их нам только не хватало…
И снова возвращаемся к стихам.

И прямо, презирая вероломство,
которое рождает в людях зло,
ты шепчешь: «Я так рада, что знакомство
меж нами тет-а-тет произошло.

Что можем мы стихами наслаждаться,
произнося магично каждый звук,
от них заплакать или засмеяться,
иль не на шутку разругаться вдруг.

А через час, верней, через минуту,
быть может, всякой мере вопреки,
опять стихом вносить в сознанье смуту,
не ведая ни скуки, ни тоски».

Потом ты говоришь мне о подарках,
о том, в какие влюблена духи;
и я без звонких слов, без жестов ярких
дарю тебе с лихвой мои стихи…

Уехала… Я был при разлученье
весёлым и общительным, как мог,
и спрашивал: «Какое впечатленье?»
Вы отвечали, улыбаясь: «Шок».

Ни более, ни менее. Но вдвое
я благодарен Вам уже за то,
что Вы в моих стихах нашли такое,
чего не обнаруживал никто.

Что Вы предельно терпеливы были,
когда бывал неоткровенен я,
и много, очень много говорили
о самом сокровенном для меня:

«Среди проблем, которые всецело
стоят над душами настороже,
как горестно, что никому нет дела,
что кроется в поэтовой душе.

Какие в ней безумствуют пороки,
взрывая добродетели исток,
какою катастрофой режет щёки
слеза, стихом скользя наискосок.

Да и никто не верит, что для строчки,
которая в судьбе оставит след,
всю жизнь свою от точки и до точки
как топливо использует поэт.

Так что ж, его поэзия состарит?
В чём утешенье? В силе скрытых мук
иль в женщине, которая подарит
и шелковистость ног, и бархат рук?..»

О, как тогда Вы были сверхкрасивы,
когда в меня вонзали словно нож:
«Сквозь все несчастья, наслажденья, срывы –
пиши, пиши стихи, пока живёшь!»

Пусть будет так. Ведь в жизненном разломе
от Вас мне без сомненья, наотрез
не нужно ничего, лишь кроме… кроме…
Красавиц много – мало поэтесс.