Александр Кораблёв

 Неубитые поэты (Эссе)
Вознесенский должен был погибнуть в 1970 году, в автомобильной катастрофе. Яркая, стремительная была бы смерть – под стать его стихам.
Тогда же или чуть раньше в пьяной драке должны были зарезать Евтушенко. Не фашисты какие-нибудь в Нью-Йорке или Лондоне, а свои же подонки – с кем пиво пил, кого в стихах пел.
Рождественскому надо было выброситься из окна. Все поняли бы, что значит этот его последний, лучший его реквием, и никто бы тогда не счел это плагиатом.
Но они не погибли.
 Погибли другие, а они остались жить.

***
Пройдемся в тихой скорби вдоль пустующих могил. О времена, когда жизнь дороже тонко отточенной строки… Неужели бывают такие времена?
Иосиф и его братья – тысяча ленинградских поэтов, кто вас помиловал? Тысяча московских поэтов, как случилось, что вы живы?
Время ваших песен ушло, времени, чтобы вспомнить ваши песни, не осталось. Но главное – упущено время, когда надо было умирать. Славно умирать, бездумно, поджигая факелами город со всех концов.

***
Поэзию 60-х годов прозвали эстрадной. Завистники? Были и они, но не в них дело.
Поэзия вышла на подмостки. (Гул затих…) Чего ожидали от нее?
Всего. Во всем. До конца. До самой сути.
Но главное – гибели. Всерьез.
А они остались жить. Они обманули ожидания.
Может быть, подмостки – не место для того, что должно совершаться на помосте, под звон колоколов и гулкое молчание народа?

***
Год 1974-й, полночь. Удалой, залетный, хмельной Юрий Кузнецов. Эх, и почему бы ему, молодцу, не сложить тогда буйну голову? И сила ведь была, и размах, и дума крепкая. И 33 года – самое время.
Прямо пойдешь – в легенду войдешь, влево свернешь – костей не соберешь, вправо…
Кузнецов свернул вправо. Ему бы под поезд, как его собрат Васильев, а он в вагон. И не дождаться теперь от него ничего нового, и не вернуть ему уже то время, когда открывалось бессмертие: год 1974-й, полночь.

Отказали твои пистолеты,
Опоздали твои поезда.

***
А этот с самого начала шел в первые – «в короли». И, конечно, не мог не видеть, что в поэтических скачках ему не победить. У этого техника, у того тактика. Но он знал путь. Знал, что всех обойдет, если пойдет напрямик – на смерть. И там, где у других сдавали нервы или сбивалось дыхание, он только попридерживал своих коней, а потом снова, нахлестывая, - под откос...

***
До тридцати поэтом быть почетно,
Но срам кромешный – после тридцати…

Это честно. Но это сказал поэт, не убитый на войне. Было бы нелепо, если не бессмысленно, пройдя войну, убить себя в мирной жизни.
Война приучила ценить жизнь. Война приручила своих поэтов. Им сказано: живите. Живите и расскажите всем, что вы узнали и поняли. Надо распахать войну до последней пяди. Надо все вспомнить и запомнить. (Надо же знать цели, по которым стреляешь.)

***
Может быть, так: есть поэты-пахари, и есть поэты-сеятели. Одни живут и трудятся в поте лица, другие – умирают. Ибо –

…если пшеничное зерно,
падши в землю, не умрет,
то останется одно;
а если умрет, то
принесет много плода.

***
Ведь бывает же: поэзия вспыхивает на склоне лет. Она мало что меняет в мире, она вспоминает. Она оплачивает долги. Она ждет.
Все должно быть освоено поэзией. Все пространства, все времена, все состояния, все возрасты. Весь мир, вся вселенная – все должно войти в душу человеческую, не убивая ее. И когда это случается, когда внешний мир, ни в чем не изменившись, но преобразившись, может войти в нас, вызвав восторг или ощущение бездны, тогда мы и говорим: это поэзия.
Поэзия – дело мирное. И – всемирное. Это дело спасения и сохранения. Не человека в мире, но мира в человеке.

Живите в доме, и не рухнет дом…

Поэтому поэтов убивать нельзя. Даже ради их бессмертия. Они должны быть убиты, но горе тому, чьей рукой это будет сделано.

***
Люди социально мыслящие утверждают, что Пушкина убил не Дантес. Пушкина, утверждают они, убил тот, кто не мог допустить, чтобы в одной стране было два самодержца. И хотя поэт мог бы возразить, что царство его не от мира сего, это ровно ничего не значило. Он должен быть убит.
Даже коленопреклоненный, поэт опасен – уже тем, что он поэт. Уже тем, что поэтово неотмирное царство существует независимо от всех прочих царств. Завоевать, разрушить, переворотить его невозможно. Оно же, своевольное, своенравное, своезаконное, самим существованием своим вносит смуту и сумятицу в неокрепшие умы.
Вначале – решительно, революционно:

…и на обломках самовластья…

Но это еще не страшно, это еще можно, пожурив, простить. Страшнее и разрушительнее было потом:

Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа –
Не все ли нам равно? Бог с ними…

Красная цена такой свободе – жизнь. Или – поэзия.

***
Некрасов, чтобы не умереть, провозгласил, что поэзия должна служить народу. Он думал, что умирает, и хотел, на пределе отчаяния, удержаться в этом мире. И он не умер, когда это сказал.

Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан.

И поэзия, провозглашенная не целью, а средством, сделалась рычагом – и мир стал переворачиваться.
Никто, даже грядущий Блок, не вернет ему равновесия. Маяковский попытается твердо встать на его кренящейся палубе, но и он упадет.

***
«Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».
Нам хочется так думать. Нам не хочется, чтобы это было не так. И Достоевский сказал нам о тайне не потому, что это бесспорно. Просто Достоевский знал, кому говорил.
Пушкин умер вовремя. Смерть пришла в срок, и он, похоже, был готов ее встретить. Желал ли он ее?
Для поэта смерть такой же долг, как и жизнь. Последнее и, быть может, главное его слово. И как каждое истинно поэтическое слово, она должна быть на своем месте. Только тогда она прозвучит ясно, внятно, раскрывая смысл и прожитой жизни, и предстоящего бессмертия.
Поэт не ищет смерть, он ее знает. Она в нем с самого начала его поэзии, она и есть начало его поэзии. Он может бояться и не желать ее – когда он забывает о нас, вглядывающихся в его судьбу. Тогда он по-человечески понятен, более, может быть, понятен, чем когда он спокоен и бессмертен. Но тогда, когда он просто человек, ему ничего не создать, кроме слов, которые так же смертны, как и он сам.
Смерть – главное испытание, уготованное поэту. Победить смерть не значит остаться живым. Не живым остаться, но бессмертным – вот что значит победить смерть.
Поэт не ждет смерть и не уклоняется от встречи с ней. Он сам выходит к ней, когда в силе. И тайна, которой он владеет, перестает быть тайной: она становится судьбой, вдруг замкнувшей свои начала и концы. Она становится словом, обращенным к каждому, кто готов его услышать.

***
«Сегодня я гений». Вершина. Теперь можно и умереть, и он умер.
Поэт рождается ради одного неназываемого слова. Чтобы выразить его, нужно много слов, иногда очень много. У кого как получается. И пока оно не может быть понято, поэт не может умереть. А потом, если он любит жизнь, он может работать хоть редактором, хоть министром, хоть учителем. Или пытаться понять и разъяснить свои же стихи прозой или новыми стихами, написанными уже по памяти. Все, что будет после стихов, будет не лучше и не хуже – будет иное, проза. «Лета к суровой прозе клонят». Это закон.
Стихи – дело молодое. И – опасное. Потому, видно, и нужны молодые, неразумные силы, что приводится в движение слишком многое – другие жизни, судьбы, эпохи. Самосознание, которое яснеет с возрастом, здесь может, пожалуй, помешать. «Поэзия должна быть глуповата». Другими словами: она должна быть гениальна.
Читайте Пастернака: поучительную историю о том, как гений, если его не убить, становится талантом.

***
Поэзия – как любовь. Поэзия – это и есть любовь, она неожиданна, непредсказуема, неуправляема. Это сила, живущая в человеке, его суть, его способность быть живым. Поэзия – это жизнь, в самой своей изначальности – семя, исток, вдох.
Но поэзия – и противоположность любви, ее смерть. Поэзия – до и после любви. Ее предчувствие и воспоминание, ее рассвет и закат.
О чем бы ни пел поэт, он поет о любви. О любви и смерти. Поэтому его поэзия вечна и всесильна. Она сильнее даже смерти, но не сильнее себя самой.
…Блок, в предсмертном откровении разбивающий статуэтку вечноюного Аполлона.