Кирилл Ковальджи (1930-2017)


Кишинев, конец пятидесятых годов. Однажды муж пришел домой с незнакомым молодым человеком. Невысокий, худощавый, с огромным лбом и умными, немного грустными глазами.

- Познакомься, это мой коллега Кирилл Ковальджи, - сказал Иосиф.

В журнале "Днестр" Иосиф Герасимов тогда заведывал отделом прозы, а Кирилл Ковальджи - поэзии. Он выделялся среди тамошней газетно-писательской братии своей сдержанностью, серьезностью, образованностью - Кирилл знал несколько языков. Впоследствии нам не раз представлялся случай убедиться в его порядочности, а порой и смелости, когда топтали достоинство людей. В те годы такие человеческие качества дорого стоили. Впрочем, и в последующие они тоже, увы, были в дефиците.

В роду Ковальджи смешалось множество кровей: армянская, румынская, русская, греческая, кажется, и турецкая... А вырос он в небольшом и очень древнем бессарабском городке на берегу Днестровского лимана со старинной крепостью. Кто только не владел им и какие имена он не носил! Греки называли его Никонион, римляне - Тира, анты - Турис, половцы - Аклиба, славяне-угличи - Белгород, генуэзцы - Левкополис, турки - Аккерман. Только в ХХ веке пять раз менялось название города. А сейчас это Белгород-Днестровский, скромный районный центр Одесской области.

Кирилл Ковальджи посвятил своему городу повесть "Лиманские истории".

Творчество поэта есть отражение его личности. Поэзия Ковальджи так же сдержанна, умна и не суетна, как и сам автор. С годами менялось ощущение жизни. Менялась и стилистика стихов. От светлой лирики поэт постепенно переходит к глубоким философским, порой очень горьким размышлениям о жизни, об эпохе, окружающем мире.

На моей книжной полке стоит несколько стихотворных сборников Кирилла Владимировича с дарственными подписями. Прошлым летом в Москве я встречалась с нашим старым другом. Он подарил мне свои новые стихи. Некоторые из них сегодня предлагаются читателям "Вестника".

 Капиталина Кожевникова


ПЕРЕДЕЛКИНСКОЕ

Сюда от станции недолго -
вдоль кладбища через мосток
тропой до дачного поселка...
Не виноват я, видит Бог!
Усталым стал и невеселым,
и рассказать хотел сосне,
что начал к будущим глаголам
примеривать частицу "не".
Полвека ждали эти сосны,
пока по свету я кружил
и сыпал пепел папиросный
(я "Беломор" тогда курил).
Отодвигал, как мог любовью,
детьми и внуками предел...
Я, прикоснувшись к Подмосковью,
к тебе, Россия, прикипел.
В твоем краю сосной под солнцем
я среди сосенок стою
и сколько жизней, словно кольца,
я уместил в одну свою!
Немало прожил и неплохо,
вот книги, дом, друзья, родня...
Но как поймет душа-дуреха,
что лес - он лес и без меня?
Не обещайте мне, как другу,
что есть внеличная спираль,
да, есть, но я очерчен кругом,
за ним - не я, иная даль...
Иду, шестидесятилетний; -
а вдруг, травинку теребя,
я встречу на тропинке летней
Двадцатилетнего себя!
- Привет! - Откуда ты? - Отсюда...
Садится солнце. Скоро тьма...
Не отнимайте веру в чудо,
Не прибавляйте мне ума!


 СТОЛИЧНЫЕ СТАНСЫ

Я видел сто столиц, да я и сам в столице
лет тридцать, но провинциален
я, как апостол Павел, и едва ли
уже смогу перемениться.

Я в детстве жил на первом этаже,
который москвичам не по душе:
на первом жить - им требуется смелость,
но ежели второго не имелось?
Не помню летом я закрытого окна,
дверь на ночь лишь была притворена,
спал, как младенец, в слепоте бесстрашной
провинциальный мир одноэтажный
(сентиментальный мир, немаловажный)...
Но мысль взлетала в купол голубой
затем, что не была подавлена толпой
за неименьем толп. Без них ты гениален,
чему и радуйся, пока провинциален.
Жила-была любовь, и если к ней прибавить
закончившуюся позавчера войну,
весну и глухомань, стихи во сне -судьба ведь! -
неопытность, озноб, днестровскую волну -
получится восторг. Какие ни готовь
подробности потом, - неисправимым буду:
мне навсегда в диковинку любовь
и авиация. Да не привыкну к чуду!
Летать я не рожден, и в самолете,
прошу простить, испытываю стресс;
с недоумением смотрю на стюардесс...
под стать моей незащищенной плоти
дом на земле и в будничной заботе
не высший пилотаж, а пассажирский рейс...

Веселой молодости демон
подталкивал покинуть дом родной...
Под старость, говорят, нам хочется домой;
и я вернулся бы, но где он
тот дом родительский, который звался "мой"?


ПОСЛЕ ДОЛГОЙ РАЗЛУКИ

Здесь царствовал когда-то я,
здесь были дом, семья,
моя любимая, друзья
и молодость моя.

Да, башни крепости - в строю.
Лиман и небеса...
Калитки, окна узнаю,
Былые адреса.


Но время вымыло навек
и выбило из них,
как будто новый был набег, -
всех подданных моих.


Такая встреча: город мой
похож и непохож, переменился -
не чужой, но отчужденный...
Что ж,

забыв меня, моих друзей,
он, продолжая жить,
музеем юности моей
не собирался быть!

Пускай слетелась на лиман
чужая ребятня:
бежит к лиману мальчуган
похожий на меня.


* * *

Край судьбы ощутив
всеми фибрами, кожей
за обшивкой, за тонким листом,
за стеклом,
я лечу, как болид,
обегаемый дрожью,
в оболочке стальной
с неподвижным крылом.
Подо мной пустота,
неземное зиянье,
высота без опор
и пространства провал,
и свистящая скорость -
на месте стоянье,
стюардесса вино
наливает в бокал...


 НА ПЛЯЖЕ

Из волн выходит легким шагом
а вслед за ней - незримый шторм:
бледнеют море с Карадагом
от гениальных юных форм.

Во дни политики, теорий,
компьютеров, шальных забот
Бог на мгновение у моря
не зря такое создает.

Глаза мужские не тревожат
ее покой. Как за стеной,
она змеей меняет кожу -
купальник мокрый на сухой.

Сияет синь, ее лаская,
а я гляжу, себя казня:
хоть раз бы втюрилась такая
со взгляда первого в меня!

Мгновенно, как при вспышке блица,
всегда влюбиться был готов,
но, чтобы отклика добиться, -
так это стоило трудов.

И вот с догадкою простою,
что жизнь напрасно прожита,
стою я перед красотою
на берегу, как сирота.

И солнце, поднимаясь выше,
уже не радует - печет,
а что до всех меня любивших
и любящих - так то не в счет!


СОНЕТ ПСЕВДОШЕКСПИРОВСКИЙ

Будь с гением, подруга, заодно, -
Художник лишь прекрасное оценит,
Прикосновеньем мастера оденет
Тебя в божественное полотно.

Но вечное поэзии вино,
Увы, вина из бочки не заменит,
Бессмертию красавица изменит, -
Поскольку тела славе не дано.

Так тленное нетленному перечит.
Пусть красоту поэт от смерти лечит
Животворящей властью мастерства,

Пусть трижды будет он увековечен,
Но гений скорбью потому отмечен,
Что молодость мучительно права.


* * *

В день осенний у дома Волошина
говорю я не то, что положено:

- Я тебя не увижу зимой,
Коктебель, отправляюсь домой.

Жаль, что ты - не моя колыбель;
я прощенья прошу, Коктебель.

Было лето на лето помножено
для меня, а судьбой для Волошина -

круглый год до пурги в декабре,
до последней норы на горе...


 ЭТЮД О РУССКИХ АНТИРИФМАХ

В стихе - признайся, сладкопевец, -
двоякость русская видна:
где рифму гонит острый Месяц,
там соглашается Луна!
В конец строки не рвется темень,
а тьма является сама.
Нет рифм, где облако и небо,
но их приемлют небеса...
Без рифм и юноша, и старец,
и девушка, пока одна,
зато охотно ходят в паре
брат и сестра, муж и жена.
Хлеб, кровля, простыни и скатерть
не любят рифму занимать.
Нерукотворна Божья Матерь,
сподручней сквернослову мать.

Чутьем угадывает мастер,
Что истребляет рифму ястреб, -
как перст, один парит в пространстве,
а завербованный орел
державный любит ореол.
Глагол находит отклик даром -
пускай от рифм отбою нет,
слова существенные пару
себе не ищут. В чем секрет?
От рифм доступных жди подвоха,
перевиранья скомороха:
орел-осел, царь-тварь, но клятва
неприкасаема, как правда.

Как истина, молитва, память,
как жизнь и смерть - не переврать!
Богатство рифм и впрямь - лукавство
попутал нас салонный черт.
Ищи дикарское лекарство
Там, где язык и тверд, и черств.
Речь прячет корни гор и гребни,
где призрак предков до сих пор:
к лицу им - чаща, роща, дебри,
потомкам нежным - лес и бор.
О, сладкогласия бесплотность!
Учти у классиков частотность
любимых рифм - не гнули горб:
сто раз - печаль, ни разу - скорбь.
Крученых не переборщил,
когда воскликнул: дыр, бул, щыл,
и убещур не чересчур:
В пещере пращур. Чрево. Шерсть.
Но мощный мозг - он жаждет звезд,
он дерзко держит купол неба
под черепом. Недаром - нёбо!
Хандра и желчь - боязнь болезни,
а праздность - праздник и приязнь.
Как в синем колоколе солнце,
так в церковь принимают сердце.
Спросил недаром Пушкин: жизнь,
зачем ты мне дана? На казнь
зачем осуждена?.. Но мысль -
пускай подкидыш, но не червь!

Прокаркал ворон. Вихрь и ветр.
Дождь, молния и радость радуги.
Послушай: озеро и осень,
как отзвук - запахи и ягоды;
деревья, терем, холм и степь -
так возникает образ родины.
Вся жизнь из русских антирифм,
где витязь, доблесть, посох, подвиг,
младенец, молодость... Любовь
и воздух. Женщина и свадьба.
Но вопль и жертва! Пекло, пепел
и зависть, ненависть. Как в прорубь!
Но завтра вновь - младенец, голубь
и горло. Яблоко и песнь!


 БОРИСУ ЧИЧИБАБИНУ

... Есть в Крыму Коктебель,
там была наша жизнь хороша -
Сном развеялся Крым с Коктебелем.
 (Б.Чичибабин. Кириллу Ковальджи)

Говорить по душам все трудней в наши душные дни.
Доверяю стихам, но приходят к поэтам они
С каждым годом все реже и реже.
Пусть ползет полосой за волной серой гальки накат,
Как подаренный грош, за щекой - сердолик и агат
Все еще бережет побережье.

Я охотно отдам за хохлацкий купон по рублю,
Лишь бы встретиться нам - вдалеке я молюсь и молю
О всевышне дарованном часе,
Долгожданном, когда кипарис заволнуется весь,
Тиражируя весть, что Борис Алексеевич здесь,
С Лилей он на заветной террасе.

Те же розы, кусты тамариска и россыпи звезд...
Море, знаешь ли ты, что Россия - за тысячу верст,
Что твой берег - уже зарубежье?
Думал ли Коктебель, дом Волошина и Карадаг,
Что граница, кромсая страну так и сяк,
Побережье на ломти нарежет?

Катастрофа, державный склероз, но не верится мне,
Как и Вы, я прирос к этой вечно несчастной стране.
Не согласен я с горем, хоть режьте.
И пока я живу и дышу - наяву и во сне
Неустанно ищу у расколотой чаши на дне
Я последнюю каплю надежды.

Как нам быть, дорогой, с разделенной и горькой страной?
А у ней на большой глубине есть запас золотой,
С оскуденьем нельзя примириться.
А во мгле у поэтов есть свой нерушимый союз,
Потому на земле никаких я границ не боюсь,
Как велят нам бессмертные птицы.


* * *

Что нового в конце тысячелетья?
А ничего. Я также уязвим
По-глупому. В раскинутые сети
Вновь попадаюсь, как слепой налим.

Что век и память? Байты на дискете?
Что сберегаем и зачем храним?
Бег времени больней всего на свете,
Когда ты замкнут в нем и нелюдим.

Прогресс? Но у любого пациента
В "Истории болезни" хэппи-энда
Не существует, как там не лечи.

Куда мы шли? Куда я шел? А эти
Куда ведут? В дверях тысячелетья
Незапертых - опять ищу ключи...


* * *

Ни слова о политике с друзьями,
с любимыми ни слова о любви!
Беседовать я буду с тополями
и кланяться травинкам до земли.

Я в мире современных скоростей,
радиоволн, компьютеров, металла
обороняюсь тенью тополей -
жизнь, обогнав, к обочине прижала.

Реклама. Пепси. Новое кино.
Другие дни. Другое все. Другие...
Так неужели с ними заодно
календари, прохожие, Россия?

Естественно склоняемся к концу?
Всему свой срок?
Скажите правду эту
танцору, футболисту и певцу,
партнеру, наконец, но не поэту!


* * *

- Когда взорвется планета,
кто-то будет искать черный ящик,
чтобы узнать, что случилось...

Он найдет его, вскроет ножом,
словно раковину и обнаружит
в нем жемчужину - это стихи.

И Земля опять возродится.