Когда в бессарабском селе Ташлык (теперь село Каменское Одесской области) в семье нотариуса Владимира Ковальджи родился мальчик, никто даже предположить не мог, что не просто еще один мальчишка появился на свет – появился на свет русский поэт, влияние которого на литературный процесс станет впоследствии прочным и неоспоримым. Восемьдесят лет тому назад родился Кирилл Ковальджи – ныне автор ряда книг стихов и прозы («Испытание», 1955; «Голоса», 1972; «После полудня», 1981; «Книга лирики», 1993; «Невидимый порог», 1999; «Тебе. До востребования», 2003; «Лиманские истории», 1970; «Свеча на сквозняке», 1996; «Обратный отсчет», 2004; «Зерна», 2005; «Избранная лирика», 2007), секретарь Союза писателей Москвы, член Русского Пен-центра, руководитель литературной студии (той самой, в которую входили некогда Иван Жданов, Александр Еременко, Нина Искренко, Юрий Арабов, Алексей Парщиков). Редакторская деятельность его тесно была связана с такими журналами как «Советская литература», «Литературное обозрение», «Юность». Как поэт он печатался с 50-х годов прошлого века, пожалуй, во всех толстых журналах СССР и России. И, несмотря на широкую литературно-общественную свою занятость, Кирилл Владимирович прежде всего – поэт. Именно в стихах смог наиболее полно раскрыться этот удивительный характер, пронесший сквозь столько лет и столько бед свежесть и чистоту юности, стремление к идеалу гармонии и чистоты.

Поэзия Кирилла Ковальджи – это заповедник, где оберегаются и сохраняются редкие и ценные во все времена чувства и качества – любовь, милосердие, уважение, честь и чистота. Именно чистота нравственного поиска, которая остается неизменной на протяжении всего творческого пути поэта, в первую очередь отличает Кирилла Ковальджи от многих других классиков и современников. Его стихи – это не алхимическая лаборатория доктора Фауста, а, скорее античный университет. Поэт познает мир вокруг себя не путем затворничества, а путем странничества, и потому в поэзии его всегда преобладает светлое начало.
Стихи Кирилла Ковальджи на первый взгляд ровны: в них нет бешеных страстей или напротив, нарочитой отрешенности от современных и вечных проблем, нет резких перепадов творческих температур. Это не горная, а степенная и ровная равнинная река – но какие глубокие омуты гнездятся в равнинных реках…Написанные в простой форме и простым языком, не требующим отвлечения внимания на ритм и рифму, стихи его на самом деле не так «невинны», как кажутся на первый взгляд. Терминатор, как линия раздела, проходит не в тексте, а за текстом, на уровне не восприятия, а осмысления. В любом факте быта, превращающемся по воле Кирилла Ковальджи в стихи, поэт находит то, что вроде бы и лежит на поверхности, но остается незаметным – в силу привычности факта, в силу его заурядности, в силу затертости его для восприятия. Так старый домашний халат, потерявший давно и цвет и лоск, однажды кто-нибудь вывернет наизнанку, и вдруг откроется глазу непотрепанная полоска ткани – нетронутая временем, оставшаяся яркою и прежней.
Вот, например, стихотворение поэта «Елочка», тема которого знакома нам с детства: «из лесу елочку взяли мы домой» и проч. Но что видит в ней поэт:

Такую, как ты, нельзя не любить, —
полюбят тебя
и сгубят;
такую, как ты, нельзя не срубить,
зимою придут
и срубят.

Исторически так сложилось, что новогодние елки принято жалеть уже в последней стадии их «жизненного пути». Но поэт предвосхищает «помоечную» фазу елочной судьбы:

«Тебе подсунут вместо корней
подставку крестообразную...

Как больно мне будет видеть в окне:
свечи зажгут...
отпразднуют...»

Боль его начинается еще во время праздника, когда никто не думает о том, что «вынос тела» рано или поздно состоится… И действительно, горько становится и противно – хоть зарекайся в канун не идти за колючей красавицей. И лишь через некоторое время по прочтении настигает мысль – да не о дереве это, а о девушке – может быть и вероятней всего. Но почему – ведь никакого параллелизма не было в стихотворении, все было сказано ясно и прямо. А вот он – омут, вот она – глубина.
Умиротворяюще начинается стихотворение «Хеппи-энд»: «Все кончилось благополучно», и читатель вздыхает спокойно, дескать, хорошо и ладно. Сюжет стихотворения прост: пастух отбивает атаку волков на стадо при помощи верного пса. И вот, на фоне «целых овец»:

Пастух в тулупе овчинном
задумчиво ел баранину,
и преданный пёс лениво
глодал баранью кость...

Жуткая картина, набирающая ужаса по спирали: если заменить овец человечьим стадом, а вместо пастуха подставить того, кто этим стадом руководит…
Только с головой ныряя в текст, можно постичь его глубину. Мнимая простота стиля Кирилла Ковальджи на фоне современных поэтических изысков – это ровная гладь, но гладь зыбучая, гладь захватывающая.
Несмотря на огромный жизненный опыт поэта, в его поэзии нет ни мудрствования, ни менторского тона, присущего людям, уверенным в том, что они познали жизнь и разбираются в ней от и до. Поэт понимает и признает, что он лишь в начале великого пути познания, и поэтому не берется учить и наставлять. Он говорит о том, что видел сам и прочувствовал сам, не навязывая ни в коей мере опыта своего – а именно это так ценно для молодежи, которая из одного духа противоречия отвергает зачастую и простую житейскую мудрость, и сами скрижали. Поэт, наоборот, не отторгает, а привлекает, вовлекает в свой мир, в свою жизнь, лаконичностью, сжатостью и простотой, зачастую переходящей непосредственно в афористичность:

Вопреки снегам и суховеям
друг для друга мы не постареем,
ибо нам подсветкою навек
молодость — ланиты и ладони…

Постаренье видит посторонний
или разлюбивший человек.

«Вопреки снегам и суховеям…»

Просто – как вода. Но ведь нет вкусней напитка на земле, чем вода. Да и сами мы – состоим процентов на семьдесят из воды, абсолютно не задумываясь над этим… Процентов на семьдесят состоим из простых вещей и простых истин, но отчего-то стремимся к ненужному и сложному – погубительно для себя, для жизни Планеты, для жизни вообще. Не принимаем того, что было до нас и есть несмотря на нас, но изобретаем собственное и пробуем его на прочность:

Зря обнимает светом солнце
несчастный город Вавилон:
вавилоняне, вавилонцы
на площадь прут со всех сторон.

Все брешут — правду-матку режут...
Слова — кто в лес, кто по дрова:
вчера ещё одни и те же,
сегодня — разные слова.

«Вавилонское»

Показательно, что герой этого стихотворения боится, что в мире «вавилонцев» и «вавилонят» он сам начнет «вавилонится» и сопротивляется этому. Но как сложно порой устоять против мировых тенденций – и в последней строфе речь героя уже неузнаваема, уже отмечена «вавилонской» печатью. А может быть, он один и устоял против искушения, и это мы, из которых каждый в башню вложил по кирпичу хотя бы, уже не слышим и не понимаем его:

И в маете, хандре и скорби,
Я восклицаю: мня... бремня...
сикамбриозно жаклой чорбе,
реклей басайся, кребетня!

Не человеческая натура, а естество поэта, который отличен и поэтому от-лучён от стада, восстает против «вавилонского» во всем – в быту, в истории, в человеческих отношениях. Поиск истины непримирим со всеми преградами, стенами, башнями, встающими на пути. Но Кирилл Ковальджи не бросается на них с остро отточенным пером, не громит налево и направо пороки и перегибы – он левитирует, он поднимается по спирали познания на круг вверх, и стоит уже над пороком, над явлением, и оттуда, сверху – глядит на него. Он всегда помнит о том, что на любом витке есть препятствия и препоны, но и над любым витком – существует другой виток. Так в декабре 1991 года над развалом, холодом и голодом существуют «красота, лик небесный и облик березовый», над извечным «последним забулдыгой» России «какой-то гений теплится святой», над русскими березами далекого будущего – чистое синее небо. Поэзия Кирилла Ковальджи лишена пессимизма именно потому, что он чувствует надежды и видит путь. В конце зауженного перспективой туннеля будущего ему открывается не сомнительный свет, а ясное небо над головою. С такой антиэсхатологической позицией можно, конечно, не соглашаться. Но все-таки как радостно и как необычно в наше время неверия во все и вся, во время всецелого отрицания и отречения – услышать голос, который смело и открыто говорит о надежде, о вере, о любви – к женщине, к родине, к матери. Говорит так, что прямая речь превращается в плазменный сгусток, наподобие шаровой молнии пронизывающий сознание, заставляя перечитывать, переживать, задумываться… Он действительно «жжет глаголом» и клеймит им в душе все злое, наносное, занозистое, расчищая путь для очистительных слез и очистительной любви. Простое слово возносит и самого поэта, и его читателя над горными хребтами неверия, страха, разочарования, лжи. Кирилла Ковальджи нельзя читать без оглядки – на себя самого, на прошлое свое и настоящее. Его стихи как-то незаметно достигают тех глубин души, которые ответственны за самое потаенное, самое сокровенное.
Мир Ковальджи – чист и прозрачен, но это не дистиллированный мир. Он освящен, очищен от скверны ханжеских условностей и ненужных приличий. Он тесно привязан к материи, к телу, но для поэта во главе угла все равно стоит дух, душа. Именно люди, богатые духом, способны перерасти самих себя, перерасти свою славу и свои творения – как зодчий в одноименном стихотворении поэта – чтобы следующая спираль познания, та, которая выше, стала доступней и ближе.
Образ спирали, по которой взбирается душа и в земной своей жизни, и в посмертном существовании, напрямую связан для Кирилла Ковальджи с искусством, которое, зачастую, и служит подъемным механизмом, способным превозмочь и физическую силу притяжения, и силу притяжения всяческих искушений:

Двойной уравновешенное мукой
Искусство между верой и наукой
Взлетает, тяжесть превратив в полёт,

По кругу или по виткам спирали –
И вечно ищет смысла в идеале,
А смыслом дышит каждый оборот.

«В Поэзии – как во вселенной смежной…»

Пока продолжается поиск смысла и идеала – продолжается для поэта жизнь. Всё, обойденное стремлением прикоснуться к прекрасному и постичь бытие, оказывается ненужным, мертвым, наносным. «Жизнь – большое событие, смерть – заурядное», утверждает поэт, споря и с философскими, и с эзотерическими доктринами. Он подчеркивает ценность жизни, делая это тогда, когда мы сами не замечаем, что живем, как не замечаем, например, что дышим, что спим…

Люблю и ловлю я призывы:
любите, пока ещё живы,
пока вы былинка, былина,
пока вы не камень и глина,
пока вы не вздох бессловесный.
не ветер земной и небесный...

«Я, словно бы кем-то ведомый…»

Поэт принимает круговорот всего в природе, в том числе жизни и смерти, как данность, не пытаясь изменить порядок вещей. Он понимает, что «из праха восходит живое», и по-другому не может быть в этом мире, и говорит об этом – чтобы страх смерти и страх мира не довлел над нами, чтобы умирание воспринималось не как удар, но как зарождение новой жизни. И мне, пессимисту по жизни, отчего-то хочется верить Кириллу Ковальджи. Отчего-то хочется надеяться, что «считать правдой прилив», а не «всю обнаженность отлива» – это единственно правильный путь, ведущий к достижению гармонии и к постижению этой гармонии. Поэту мало – видеть, ему необходимо постигать, в категориях эстетических и этических постигать, принимая и понимая, что:

Смысл не в конце. И не в начале.
А от начала до конца.

«Жилплощадь. Дети. Всё в порядке...»

Кирилл Ковальджи пишет обо всем – нет запретных тем в его творчестве, как нет запретных тем в исповеди, идущей от сердца, как нет запретных тем у искренности. И потому перед нами не член союза писателей и автор множества книг, не лауреат и классик при жизни, а прежде всего поэт – живой, настоящий, свой. Поэт, который весь насквозь болит – человеком и за человека, и именно поэтому слово его, как евангельское зерно горчичное, «когда посеяно, всходит и становится больше всех злаков, и пускает большие ветви, так что под тенью его могут укрываться птицы небесные».<!--/97aaa379583f809b36b2fdd31d2afdb2--> <!--/1ca5d5e79e63cdf0be5e6aa69565606f--><!--/ae33b4e5127ff12cebafb48638b09f01--><!--/0f69136e1cda443898ae31cfd4b6f9b4-->