Марина Кудимова




Бабушка

...В помидорах медведки прогрызли ходы –
Золотые медведки.
Кабысдох съел объедки,
Квартирантка с утра натаскала воды...

Сын в войну обихаживал лошадей –
Заработал экзему.
Бил жену за измену –
Запила, не боится людей.
Дочка – эта устроена ничего:
В вытрезвителе сам капитаном.
Выходила, так был голоштанным,
А теперь не подкусишь его...

Где сирень разрослась,
Глубоко во дворе –
Огород и полдома.
Есть уют – нет укрома,
Теснота, как в кротовой норе.

Оба внука пришли из тюрьмы,
Оба внука...
Может, будет наука,
Может, что вколотили в умы...

Закупали варёную колбасу,
Шили брюки.
Водки выпили внуки,
Младший песни шумел, как в лесу.

Старший жил на посёлке и сосны валил,
В жены взял перестарку.
Никакого не нажил приварка,
Только бочку грибов засолил.

Вырос он на базаре, помог оправдать
Огород и полдома.
Безотказный, а сам – ни купить, ни продать,
И одёжа горит, как солома.

Не учтёшь ни харчей, ни рублей!
А когда посадили,
Выручать все ходили, ходили –
Деньги реченькой лей.

Приходил и намедни, просил:
Мол, дитёнок ещё желторотый,
У жены невезуха с работой,
Мол, один я ломлю, выбиваясь из сил.

Мол, одели-обули меня, примака,
Стыдно, мол, перед тёщей,
Мол, клянусь Пирогощей,
Что не стал бы просить, да нужда велика...

А на чёрный-то день!
Домовище.. .могила...
(Это баба его намутила, –
Сам-то прост, как плетень!)
Потолок побелить, Починить АГВ...
Врач сказал: аллергия,
Прописал порошки дорогие
От сужения в голове.

Год от года дороже встают
Огород и полдома.
То поставь одному, то другому, –
Нынче редко и бабы какие не пьют.

Чуть за дверь – квартирантка ведёт мужика,
А попробуй придраться –
Мол, имею права прописаться
И в Собес заявлю – плата, мол, велика...

Внук ушёл
И обиду сглотнул, –
Все по-своему правы...
На дворовые справы
Мимоходом взглянул,
Мимоходом подумал:
Вот детство моё –
Дух кота и перины...

У жены, у Марины,
Проносилось бельё.

Русь центральная

Ободранные, точно в терние
Забравшись, выбрались чуть живы,
Проносят пьяные вечерние
Напитки местного разлива.

А сутёмками раным-раными,
Когда любой прохожий – Каин,
Автобус с утренними пьяными
Отходит, навоняв, с окраин.

Так строится их жизнь рабочая –
От опохмелки до провала.
Живу я над пивбаром, – очередь
Там никогда не убывала.

На декорированной площади
У памятника перст отогнут,
И, хоть ты кирпичами дождь иди,
Он, указующий, не дрогнет.

А вдоль по улице термитники,
И счастья, может, ни в каком нет.
Я и мои однокорытники
Иные интерьеры помнят:

Театр, устроенный Державиным,
Где деревянные атланты,
К щелям не приникая ставенным,
Знавали, чем живут таланты.

Мы помним пыльный вихрь, носившийся
После бульдозерного пира
Среди развалин, относившихся
К расцвету русского ампира,

Когда семейства москворецкие
Сюда бежали от француза
Со всеми цацками и пецками
На фурах, выпуклых от груза.

Везли не только юбки с прошвами
И не один азарт картёжный.
Но в будущем тягаться прошлому
С бульдозерами безнадёжно.

В коловороте, время кружащем,
Российские провинциалы
Оставили архивным служащим
Не имена – инициалы.

Возможно править деспотически,
Но не дано ни в коем разе
Лишать того, кто жив фактически,
Как имени, своеобразья.

Когда нейлоновыми куртками
Напичкан досыта троллейбус,
Томящихся людей с окурками
Я сравниваю, не колеблясь.

Полурастёрты и придавлены –
Не угадаешь, что за марка, –
Друг дружку оттеснив по Дарвину,
Они смердят и тлеют жарко.

И, выживши как бы из принципа,
Смекнёшь: не хочет ли ввалиться
Уже безликая провинция
В уже безликую столицу?

Так умирает Русь центральная,
Внеплановая, тыловая,
Сиротская и госпитальная, –
Так умирает, выживая.

Мильоны сыновей инкогнито
Дала войне, потом Сибири,
А что сбережено, не отнято, –
По недосмотру не убили.

Но вскорости с полей скудеющих
Сойдут последние крестьяне –
Осёдлые, домовьи, те ещё,
Что не жили по-обезьяньи.

И заосотевшие кладбища,
Как избы, набок оседают,
И гроб сосновый, точно клавиша,
Без отголоска западает...


Отстуление о двойном стандарте

Я из детей, настрадавшихся в школе
(Зябну поднесь, если вижу во сне).
Мелом белили и спину кололи,
Сыпали за ворот крошки и снег.

Я из детей, в безобманные годы
Жить приучившихся жизнью двойной,
Дома дыша кислородом свободы,
В школе – окопною вонью курной.

Звероподобные Сцилла с Харибдой –
Тропки моих царскосельских аллей,
Фланги сквозьстроя развесистой кривды
И малограмотных учителей.

Я пресмыкалась до хамелеонства,
Но нелегальное бытиё
Определило сознанье моё –
Не привилась раболепия оспа.

В провинциальном, базарном, отарном
Климате властвовал строй, а не рой.
Быть одинарным и неординарным
Здесь бы не смог и античный герой.

Тайная – пусть не свобода, а схизма, –
Вывела в нелюди (в мненье людском),
Но от фашизма-коллективизма
Душу оттёрла солёным песком.

Если ж вернуться к двойному стандарту, –
С чем сопрягать: так двустопен хорей,
Или двурога богиня Астарта,
Или двулик покровитель дверей.



Малолетка

Его с портфелем увезли
С четвёртого урока,
Его пригнули до земли
Немереностью срока.

Он сам себя оговорил
И лишний год навесил,
Хотя не ведал, что творил,
А просто куролесил.

Этап отправят поутру,
И в коридоре гулко,
И по тюремному двору
Последняя прогулка.

Он здесь прошёл сквозь мрак и чад
Всю эту обезличку
Он слышал, как воры кричат:
– Тюрьма, тюрьма, дай кличку!

Он к здешней жизни потому
Притёрся, точно атом,
Что пуган в школе ПТУ,
А дома – интернатом.

Он жалок был в своей беде,
Верней сказать, в докуке.
Отец смущал, что на суде
Свидетелей подкупит...

Вплоть подогнали «воронок»,
За головою руки.
Не отрывает глаз от ног
И с воли ловит звуки...

Оторванный от детских шкод
И вспомнивший о маме,
Он ночь за ночью первый год
Промается зубами.

И станет на втором году
Ему на взрослой зоне
У всех мирволить на виду
Важнющий вор в законе.

Природный лидер и вожак,
Он многому научит,
Пока за драку на ножах
Добавки не получит.

Помыкается наш герой,
Прибьётся к одногодкам,
И третий год, убив второй,
Пойдёт шажком неходким...

Три отщепенца средних школ,
Три парии подъездов!
Посадят на кол, влепят «кол»
Вам, исходя из тестов.

Вы и в застёгнутых пальто
Перед судьбой нагие,
Повыше пояса – никто,
Пониже – никакие.

О чём беседуете вы
В инструментальном цехе,
Накладывая нервно швы
На свежие прорехи?

Неужто вы, как три зерна,
Исполнив назначенье,
От летаргического сна
Очнулись в заточенье?

Одна душа пойдёт прямой
Стезёй жизнеустройства,
Постигнет, стерши пот седьмой,
Земного счастья свойство.

Другую душу исцелять
Попробует нарколог,
Но не добудет дистиллят
Из-под её наколок.

А третья, гордая, душа
Саму себя осудит
И до могилы хороша
Самой себе не будет.

Её куда-то повезут
В «столыпинском» вагоне»,
Втирая дёготь и мазут
На каждом перегоне.

Чуть не придёт душе капут,
Когда до небосвода
За бурой сопкой Дунькин Пуп
Откроется свобода.

И дрогнет камень гробовой
Под ветхой телогрейкой
В душе живой (полуживой)
В пропорциях Эль-Греко.


Скверик

Провиденциальная провинция,
Индивидуальные застройки,
Стойкие мещанские традиции,
Запах запустенья и помойки.

И тот факт, что мир стоит над бездною,
Только что в буфете при вокзале
С кружкой пива гении уездные
Гениям губернским доказали.

Покурили в обожжённом скверике,
Где лишайно шелушатся лавки,
И договорились без истерики
Взять по двести – это для затравки.

Придавив чело кепчонкой тесною
И добавив сала каждой фразе,
Гений места был бы неестественным,
Если бы себя не безобразил.

Мир спасётся красотой – наверное,
Но зачем ей то, что не от мира?
И она, неверная, манерная,
Бросит и Шекспира, и Омира.

То-то ум, не тронутый безвкусицей,
Здесь за гранью веры и приличья,
Почему и Пушкин быстро скуксился,
Не пошедши на косноязычье.

Птичьи ногти, щёки с бакенбардами,
Да ужимки, да квиток ломбарда
Между аксельбантами, кокардами
Здесь недолго выручают барда.

Нету брата без призванья сторожа, –
Оттого во глубине райцентра
В голове бесцветного заморыша
Вызревает нудная рацея.

Царь здесь бредит долей паралитика,
Вождь таится под посконной рванью,
Самонизведения политика
Чудится смиреньем по призванью.

Вы в бутылку лезете в Америке,
Вы на Марсе лезете в тарелку,
Мы, бухая в шелудивом скверике,
Обломавшись крупно, крошим мелко.

Личное свидание

Курица не птица.
Женщина не человек.
Прапорщик не офицер.
Миру – мир! СССР!

К сыну, внуку, мужу
Двери отопри.
Женщины снаружи –
Мужчины внутри.

Но бывает хуже,
Что ни говори:
Женщины внутри –
Мужчины снаружи.

Осенние светания,
Щекотка тараканья,
Сутки отъедания –
Личное свидание.

Муж да жена –
Одна сатана.
Хоть и с мата,
Да без вина.

И я здесь была,
Воду ржавую пила,
Сигаретой «Прима»
Закусывала.

Отступление о книжном голоде

Как бредит голодный ржаною ковригой,
Так грезила я дефицитною книгой.

И, как в переполненном мусорном баке
Копаются брошенные собаки,

Так, словно в репьях, в нерешённых вопросах,
Я в полиграфических рылась отбросах,

За-ради цитатки скупая брошюры
О жутких делах буржуазной культуры.

На выставках пол колесил подо мною,
Давилась я обморочною слюною,

А после мне снилось, что, пользуясь давкой,
Я толстые книги ворую с прилавка...

Брачная ночь

Мы плачем и не унимаемся
В ночь свадьбы на осенней тяге.
Мы греемся – не обнимаемся,
Храбрящиеся доходяги.

Испелась наша песнь до фистулы,
Душа висит на нитке в теле.
Пять лет водили нас без выстрела,
И не снижаясь мы летели.

Пространство уступило времени
Двух отощавших диких уток,
И, как бы в виде замирения,
Нам дали сесть на двое суток.

Но через сутки или около
Мы – долее не потянули –
Уснули, как живые, чмокая
И ужасаясь, что уснули.

И так, дыша друг другу в волосы,
Мы 6, может, навсегда остались,
Но к нам идут сквозь лесополосу
И требуют, чтоб разлетались.

И, к изумлению всеобщему,
Нас удручает расставанье,
И, кажется, впервые ропщем мы,
А это – признак оживанья.

Поселение

Мела метель. Теперь пыльца.
В печи корежатся поленья.
Я в стужу через три крыльца
Прослушиваю поселенье.

Снег визгнул, как от ломоты,
Под сухонькой соседкой Олей.
Зима изгладила черты
Всего, что превосходит волей.

А следом зэк по кличке Ганс
Скрипит на четверть тона ниже.
Его душе философ Ницше
Приязненней, чем доктор Гааз.

За стенкой мёрзлого белья
Бескомплексный еврейчик Лёвка
Дрова расщелкивает ловко
И дрессирует кобеля.

Киномеханик Витька Поп
С Попихой – на руках Попёнок,
Белесый, будто бы опёнок, –
Перевалили за сугроб.

А вот на деревянный трап
Взбирается главшнырь Калоша.
Он работящий, точно лошадь,
Но не интересует баб.

И если к этому шнырю
Я подойду и прикурю,
То сопричислюсь этой касте,
И ждут меня такие страсти,
Что я их не переварю.

Из повременного жилья
Мне выйти не хватает духу.
Какая у кого статья,
Нельзя определить по слуху.

Но внутренним прозреньем зрим
Объёмный мускул поселенья,
Где классовое расслоенье
Перекрывает Древний Рим.

Где и по пьяни не бузит
Изгой Рязани и Казани,
Начальника зовет «хозяин»
И перед «кумом» лебезит.

Холоп, пока его пасут,
Скоблит нужник, тайменя ловит,
А ежели запрекословит,
Его колючкой обнесут.

Но, пусть и взяли верх на свете
«Бугры» и боссы, чёрт возьми,
А будут поселенцев дети
Играть с ментовскими детьми!

Пусть не отмазался в суде
Хоть Плешаков – водитель классный
С улыбкой дикой и прекрасной,
С кликухой звонкой – Рэцэдэ,

Зато как демиург и автор
Меня отмажет на ура
В олигархическом ли завтра,
В коммунистическом вчера.

Нет у него штанов на смену,
Ни строчки в книжке трудовой,
А он не впал в унынье, цену
Познав дороге трубовой.

Какие ни сложу я вирши,
Ударят в сопки сквозняки,
И брёвна, сорванные с биржи,
Захекают, как мясники.

И, как политик, слева, права
Природа сменит весь дизайн,
И возвратится с лесосплава
Побитый комаром десант,

Просохнут сапоги и роба,
Покудова костёр горит...
И несомненно правы оба –
И Гераклит, и Демокрит.

Выход

Из частого из ельника
Выходят два бездельника...

В одном – следы страдания,
Чрезмерность худобы
И от недоедания,
И от лихой судьбы.

В другой – не то чреватости
Начальная пора,
Не то мешает радости
Усталость от добра.

Им вышло послабление
Со стороны властей:
Они на поселение
Идут с кульком сластей.

Тут против зоны выгода –
Выписывай жену,
Но за границу выгула
Не выпускай одну.

Помедлишь у обочины
В промокших сапогах –
Получишь сверхурочные:
Ведь ты уже в бегах.

Берёзы в чёрных чёрточках,
Кедровок резкий свист.
Сидит, как негр, на корточках
Старик-рецидивист.

Он только из узилища –
В спецовке и обрит.
Он отложил удилище
И смачно чефирит...

Живых не сделать пленнее,
Чем расположен дух.
Благословите двух,
Которые
идут
на поселение!

Вокзал

Я о пункте прибытья сужу по вокзалу,
По немому табло о наличии мест.
Я отсюдова в юности не вылезала,
Бытиё понимая как выезд и въезд.

Эти жданки ночные и утр обалденье,
Этот запах сырой помещений складских!
Я по фото на стенде сыскных бюллетеней
Познавала обличье страданий людских.

Я пространства любовь добывала измором,
И, в космической сшибке печёнку отбив,
Сколько раз я домой возвращалась на скором,
На почтово-багажном из дома отбыв.

Из утробы плацкартной я выпала в восемь,
Децибел натерпевшись от нижней мадам.
У неё апельсины провисли в авоське
И говядиной талой пропах чемодан.

Волокли холуи «дипломаты» и кофры
Фешенебельной публики типа СВ,
И тянуло с хвоста сервелатом и кофе –
Чем кому удалось поживиться в Москве.

Брезжит гладобоязнь в набивании зоба,
Фирмача разъедает боязнь босоты,
А страну нестабильности точит хвороба –
На плакатах нули пузыристо пусты.

Водевильная тучность – лихва углевода.
Страх сдаётся за совесть, а совесть – за страх.
И веду я дознание воли народа
По шекспировским репликам в очередях!

Отступление о миграции

Вновь в милицейской рации
Мышиный писк эфира...
Всеобщая миграция,
Казённая квартира.

От области до области
Смекай, мерёкай, петри.
Сквозит черта оседлости
В сто первом километре.

Кипучей бучи видимость,
Агент по найму в гневе.
Закрыл бухгалтер ведомость –
Оплачено кочевье.

Чья министерской сметою
Здесь учтена бравада?
По вахтовому методу
Народ взыскует Града.

Флиртуют с проводницами,
Курить выходят в тамбур, –
Счастливцев с Несчастливцевым
Из Керчи едут в Ямбург.

Скитальчество из бедности –
Отнюдь не верность теме.
Мелеющие этносы,
Крошащиеся семьи.

И промыслы отхожие
В единую строку
Сведёт лишь слово Божие
Да «Слово о полку...»

Прописка

Мы не пропишемся в столичном городе
С нас, бесталанных, и взятки гладки.
У нас провинция висит на вороте,
И мало сметки, и нету хватки.

Мы обоснуемся где поприсадистей,
Где поприземистей, да подобротней,
Где благ поменее, пожиже радостей,
Зато подворья – не подворотни.

Трагикомичные кругом наивчики –
(Всё злая память перелицует)
Хозяйка в трусиках и рижском лифчике
Лопаткой детской ковёр лупцует.

Гармонь автобуса вполне семейственна –
На два салона взахлёб расспросы.
А что ж: все тутошние, все местные, –
Был клан сначала, потом разросся.

А мусор хамства, труху невежества
Копни с-под низу – отроешь юмор.
Он с вырождением никак не вяжется:
Покуда шутит, народ не умер.

И за моряцкие походки бабушек,
Что верят в займы и лотерею,
Отдам я душу до самых грабушек
И жить меж ними не наторею.

И поругается дитё рожоное,
И покуражится сантехник пьяный.
Теперь бесполые, а были – жёнами,
Теперь анчутки, а были – панны.

В хор самодеятельный запишемся:
Не сладкогласно, а ведь впритирку.
Смотри, пожалуйста! Чего ж мы пыжимся?
Ну да… сподобимся – навесят бирку.

В жильё неверное, ремонта ждущее,
Приходит грузчик гормолзавода.
Он хочет с прошлым сомкнуть грядущее –
Одолевает его зевота.

К утру опомнится, глазунью выжарит,
Щетину выбреет и сдаст посуду.
Он всё надеется на то, что выживет,
Что переможет души остуду.

А иногда он как скажет что-нибудь –
Такое горько, такое тихо,
Как будто разом восстанет до неба
Над вечной ролью шута и психа.

И намечаются сопоставления,
И брезжат в мифе приметы были,
И братья любы до умиления, –
Вот если б только поменьше пили!

Александра

Александра, младенец женского полу,
Насыщалась из материной груди.
Опустила она глаза свои долу
И подумала: что там ждёт впереди?

Молока у матери было мало:
Подсосёшь чуток – и в кулак свисти,
Ибо мать её долго себя ломала,
Прежде чем Александру произвести.

Но, лицом румянее палисандра
Улыбнувшись, вновь за сосок взялась.
– Буду жить, – подумала Александра, –
Ничего не поделаешь, – родилась!


Отступление о памяти

По разнарядке бытия
Чего, ей-богу, не бывало –
Какой подстрижки и бритья!
Чему убыть, то убывало,

Всё в новом свете представало,
Всходила новая звезда,
А память, как челнок, сновала
Туда-сюда, туда-сюда.

О память, белая ладья
По схеме шахматного бала!
Ты сколько клеток у вранья
Гроссмейстерски отвоевала?

Но чту равно твои провалы,
О память, тёмная вода!
Ты и брала, и отдавала –
Туда-сюда, туда-сюда...

Область

Чем более столичен,
Сиречь публичен град,
Тем менее статичен
И косен в нём уклад.

А нашенская область –
Что год, то недород,
Зато и первообраз
Хранит её народ.

Условнее условных
Сообщество –народ–
При ценах баснословных
Набить желает рот.

И чтобы, кроме Бога
И воинства Его,
Не лапал бы, не трогал
Никто и ничего.

Пивали пиво с воблой
При порционных щах,
А нынче наша область
Говеет натощак.


Задымленность, зелёность,
Движенье по струне
И неосуществлённость,
Как в целом по стране.

Пусть по кинолегенде
Герой умён и трезв,
Он въявь в интеллигенты
Не хочет наотрез.

Расставшись с отчим домом
И грезя наяву,
Бежит за костоломом
Из Люберец в Москву

Под стрижкою буффонной –
Ассортимент «телег»,
Жаргон магнитофонный,
Кроссвордный интеллект...

Но под Орлом и Тверью,
В прибежищах родных,
Нет гена двоеверья
У мальчиков грудных!

У них такие лица,
Такое естество –
Исторгнет их столица
Из лона своего...

Ах, мы б не так сбоили,
Мы взяли бы втройне,
Когда б не всех споили,
Убили на войне!

Возвращение

Ни собаки родной, ни кота,
И душе – точно нечем одеться.
Но постыдна её нагота
Только лишь по сравнению с детством.

Старый друг изучил ремесло,
Соотнёс свои цели и средства...
Время шло,
время шло,
время шло –
Век минул по сравнению с детством.

В бигуди располневшая мать
И в халате, заляпанном тестом.
Как неловко её обнимать, –
Может быть, по сравнению с детством.

Окорнали к весне тополя,
Но в зелёных побегах култышки.
Будут, спичкою пух подпаля,
Любоваться пожогом мальчишки.

Дождь асфальтом и вишней запах –
Рот раскрыт, а не можешь наесться.
Это – вместо котов и собак,
Это – живо в сравнении с детством.

Будто грустное смотришь кино
И не плачешь, стесняясь соседством.
И мятежно в себе, и темно,
Но лишь только в сравнении с детством.


© Марина Кудимова, 1980–2000, 2011.

© 45-я параллель, 2011.