стихи Анны Гераскиной


1) Любимой

В тени украинских черешен я долго не протяну.
Послушай, я слово держу, но оно обжигает кожу.
Хочу разлюбить эту немощную страну,
Чтоб было себе дороже.
Ну, правда, сестра, мы остались совсем одни.
И ужин остыл, и задачек опять навалом.
Я так не хочу умереть и лежать под ним –
Под нашим смешным и единственным одеялом.
Я если люблю, ты же знаешь, я пью с лица.
Без льда, чистоганом, да так что блюю полночи.
Сестра, тут бессмы- и безмысленно отрицать,
Но эта страна совершенно меня не хочет.
Мне кажется, если уйду, то представит счет
За свет и за воду, за номер моей мобилы,
За мальчика,
Дождь дворе,
За прогулы, черт…
И даже за то, что ее до сих пор любила.


2) Поролон

Семен пишет письмо. Корпит и немного злится.
У него под столом журавль, на столе синица.
Грамматика отдыхает и греется у конфорок.
Ей этот эксперимент мучительно дорог, долог.

Семен пишет.

У меня под подушкой пистон, поролон, печенье.
Я фонарик нашел под домом, совсем ничей, но
Мне немного стыдно.
(Семен стыдится).
Под столом кисель, на столе водица.

У меня в кармане немного пыли, немного крошек.
Я кормил других, чтобы мне сказали, что я хороший.
У меня штаны на лямке, с полудня – сопли, с полночи – вопли.
Загоню соседей в беду ли, в гроб ли?

Я увидел ночью, как будто свет зажигали в кухне.
У меня от мыслей глаза косятся, затылок пухнет.
Под столом камыш, камыш, на столе люцерна.
Кто меня возьмет, если я бесценный?

Я вчера увидел, как ливень лижет прохожим лица.
Я вчера научился Тебе молиться, чего стыдиться.
И поэтому вот пишу. Я довольно умный, давлю на жалость.
Я хочу, чтобы мама вернулась.
Пожалуйста.


 3) Носорог

В больнице ну как-то паскудно проходит время.
Не то, чтобы долго, но как-то ужасно вяло.
Панели, панели, панели, панели, панели…
И ноги, торчащие из-под короткого одеяла.

Маруся с младенцем, девица годков шестнадцать,
Обходит тебя с неожиданно левых флангов.
Так хочется выжить, но как же нелепо драться
С букетом в руке из потертых кишечных шлангов.

Спешит носорог, неприступен, серьезен, хладен.
Идет носорог. К палате сто двадцать первой.
Чтоб девочка «в бледном» успела его погладить.
Медсестры – хорошие, впустят его наверно.

Наверно, наверно, наверно, неверно, верно…
На полдник – оладьи, на полночь – горшки и тапки.
И как хорошо уходить без оглядки, первым,
И так тяжело на беспечных от злости тявкать.

Иди носорог, растопчи безобразный кафель!
Летальный исход – это значит летать. Из кухни
Доносится запах аптеки и старых вафель.
А мама на вырост зачем-то купила туфли.


4) Лес-бемоль

С лучшей подругою Анна уходит в лес.
В шапочке красной, а может быть голубой.
В радужке плещется очень занятный блеск,
Радугой в косы вплетается зверобой.
Анна с подругой идут по мохам-мехам,
Видят, как ели сметают с небес гнилье.
Это их личный побег из своих Дахау,
Платье в полоску, в цветочек дрожит белье.
Лес выпускает оленей, развед-отряд.
Девочки стерли сандалии, впрочем, еще идут.
Дети не плачут и в осени не горят,
Строят из ивовых веток себе редут.
Лапы смыкаются, скоро начнется дождь,
Может быть с градом, железным и золотым.
К Анне выходит лесной одноглазый дож,
Рядом сопят на цепях слепыши-кроты.
Чай-молочай по губам, по рукам течет,
Тихо стенает крапива, дерет ладонь.
Анна с подругою сводит нелепый счет.
Раз-два-три, раз-два-три. Си, лес-бемоль и до.


5) Человек и пароход

В парке тесно от вздохов и старых седых голубей.
Лидочка ловит зайчиков на лету.
Лидочка реагирует на Манту
И голосит в пустоту: Ту…ту…

Любит, не любит, а пароходам все нипочем,
Что говорит на их языке заводных ключей.
Лидочка держит спинку, ведет плечом –
Этот прием прекрасен, да все ничей.

И когда пароходы собираются в ряд,
И когда они машут крыльями, праздничные стоят,
Лидочка чувствует теплоту –
Самую личную, ту, ту, ту.

В парке засветло только горлицам ворковать.
Лидочка простынь душит, идет в кровать.
Лидочке снятся крики ее детей.
Просыпается мокрая, до чертей.

И когда за парком разносится три гудка,
По аллеям мечется, пялится на причал.
Вас ведь, Лида, верности не учить!
Вам от безысходности не кричать!..

А на первое будет первое.
А на второе – второе.
А на третье – обидное. И компот.
Лида спит. Ей закрывают рот.


6) Близкие люди
Если слушать песню «Близкие люди»
Известного исполнителя,
То голова кругом идет, Бог мой.

Вырастают рыжие волосы,
Становишься резкой и мнительной.
И размер одежды сразу сорок седьмой.

А если ее десять раз послушать,
То забыть потом никак невозможно.
Поешь, зараза, поешь - как радио.

Слова и музыка Николаева
Внедряются крепко, почти подкожно
Как изотопы, допустим, этого… радия.

Я раньше так громко пела максимум
На парадах и в детском саду.
Хорошо пела. Четко и точно.

Соседи сверху звонили маме,
Говорили что-то про «гореть в аду»,
про кошек и про трубы, живущие водосточно.

А мне хотелось просто петь,
Чтоб в галактике самой дальней
Знали, что есть люди, которым хорошо и точка.

Близкие люди меня обижали за это,
Наказывали, закрывали в спальне.
А потом открыли и говорят: «Как ты выросла, дочка!»

А у меня в глазах калейдоскоп-мозаика.
И настроение такое строгое.
Сижу на табуретке, из щей вычленяю капустную суть.

Соседи теперь старые, не слышат меня,
Парнокопытную и безрогую.
Поэтому я и пою, как «можно простить, но уже не вернуть».


 7) Таня

Таня, по сути, конченый инвалид.
В воде не тонет, в огне до сих пор горит.
Мамочка ей по совести говорит:
Глу-по.

Таня просыпается горяча.
Опускает руки. Потом стульчак.
Таня носит ангелов на плечах –
С трупов.

Мол, подите, маленькие сюда.
У меня есть сладкое и вода,
У меня есть яхонты и слюда –
Нате.

А потом за мягкое – и домой,
А потом до праздников выходной.
Только ленты кривятся за спиной.
Платья.

Таня распанахана – не зашить.
Отчего на прошлое не грешить?
У нее ни водки, ни анаши –
Чисто.

Только видит, гаснет соседский свет.
Только слышит, кто-то тревожит снег.
Подойдет и выймет, того, что нет.
Быстро.


8) Ласточки

И поехали ни на чем,
И привезли ничего,
да мало.
Ваше искреннее плечо
О коленку меня
сломало.

Я не буду молчать во сне,
Я предам и родных,
и прочих.
Эти ласточки по весне
Просто голову мне
морочат.


 9) Змей

Радулов выпрямляется, как струна.
Он предельно сосредоточен. Не смеха ради.
У него запаршивел кот, умерла жена.
И грудная клетка ужасно напряжена.
Он представлен к первой своей награде.

Он кряхтит на выход, сипит на вход.
Напоказ – пощечины от загара.
Он – мелкокалиберный пешеход,
Заклинатель герпеса и сухот,
Самолет без номера и ангара.

Хорошо, что память уходит в дым,
А не копит груды тоски и шлака.
С тех времен, как скурвился молодым,
Ты, уже седеющий бардадым,
Позабыл, как в детстве тихонько плакал,

Позабыл, как в школе молчал взахлеб,
Позабыл, как дома ревел некстати.
Память – это форменнейший поклеп!
Так бы подзатыльничков и отгреб
Для нее, с такой вот нелепой стати.

А Радулов здесь. Затекла нога.
Дубликат вины и дурного вкуса.
И одна надежда в таких снегах
На воздушный змей, как с картин Дега,
И на благодать от его укуса.


10) Лиза

Однажды Лиза пришла к Алешину и спрашивает:
Милый мой, давай по-хорошему, без этих вот «факиншит».
Без этого: «мамочки, папочки». Просто, как знаешь, клади на стол.
В принципе, если бы я не пришла, через месяц убился да сам пришел.

- Слышь, - говорит, и на палец вот так наматывает
Свой беспокойный шарфик, продажно-маковый.
- Слышь, - говорит, - ты изнанку поди-ка выветри!
Я посмотрю, что живет у тебя внутри.

Я доберусь до твоих потаенных, неразбазареных,
Ржавых секретов, увитых бесцветным заревом.
Нечего биться и плакаться девкам в простыни –
Лучше меня, ни крути, а на свете просто нет.

Лиза глядит как-то мутно и очень пристально,
Лебедем белым, залетным судебным приставом.
В комнатах пахнет не то что бы грязью – топями,
Скошенным летом, линялым пожухлым тополем…

А потом Лиза вздыхает. И убирается восвояси. Может до вторника, может – до ноября.
У Алешина день потерян, пиджак разодран, между нами девочками говоря.
Под ногтями растет трава, под ногами плывет земля.