Ольга Седакова

 Из ранних стихов

Однажды, когда я умру до конца
и белый день опадет с лица,
услышу я, как спросонок:
по тонким дранкам заборов моих
бежит, спотыкаясь, веселый мотив:
их трогает палкой ребенок.

И каждая нота в мотиве таком
сама по себе и к тому же с ледком,
как буквы в Клину и Коломне...
И буду я думать: играй же, играй
про отчий мой край,
про чуждый мой край,
про то, что я знаю, а ты не узнай –
про то, что никак не припомню.

1967


Шиповник
Душа воспитала шиповник,
как братьев его – чернозем.
Когда вас никто не упомнит,
шиповник помянет добром.

Вы знаете правду другую.
Но вы не слыхали о том,
что отперли клетку грудную
и пролили воду со льдом.

И если пустот не заполнит
твой запах, твой шаг во дворе,
душа воспитала шиповник
на пляски и дом мошкаре.

1967


Датская сказка
Полночные капли гурьба за гурьбой
гудели у стекол:
сестрица, а кто там?
Там старый поэт. Он в кресле потертом
горюет над чьей-то бездомной судьбой.

Скрип-скрип, он один и не в тягость себе
и может припомнить соленое море,
верблюдов на желтом в округлом узоре
и дерна клочок из далеких степей.

Стучат.
Но кого дожидаться ему?
И час наступил неурочный для друга,
и стонет под бурею тяжкой округа,
и тянет бедой в одиноком дому...

Но вот уже туфли шумят на пути
к холодным дверям,
к ревущему входу...
Так хочется делать добро в непогоду,
хоть собственный скорый конец приюти!
1967


Я жизнь, которая хочет жить в живом окружении жизни, которая хочет жить.
 А. Швейцер
Я жизнь в порыве жить.
Из горла закипая,
побегом выбегаю
к живым в порыве жить.

Сквозняк за рукавом.
Я с верхнего регистра
качу, цепляя искры
в растущий острый ком.

Играет угольком
погоня за гоненьем.
Я жизнь. Я непрощенье
в порыве жить в живом.
1971

In pace¹
Где победитель ляжет без вести,
упав, как маленький, ничком
в пласты сбивающейся извести,
на напряженное плечо,

там жилисто навстречу тяжести
поднимется ветла отцов:
вся в гнездах чести, в небе зависти,
вся в писке мусоргских птенцов.
1971

¹ In pace – в мире (лат.). Сокращенная формула: Requescant in pace! – Да почиют в мире!


Детство
Ночью к нам в гости – башни китайские:
кремлевские бойницы на прищур остры.
Отряхнули на соборы яблочки райские,
покатили в подворотни гулкие шары.

Покатили – забыли. Ждут себе, на нас кивая:
красные буквы, локоть золотой...
Лиза, Лизанька, дурочка таганская,
поздно уже. Рано еще смеяться надо мной.
1972

Липа
На тему Шуберта
1

Про елку-чернавку, про иву-голубку
и может, про липу одну
задумано сердце, и сытую губку
легко угнетает ко дну.

И темная выжимка ляжет поправкой
на долгой воде ключевой
для ивы-голубки, для елки-чернавки
и может, для липы одной.

2

Выпьем память дивной липы,
той, что нас пережила,
той, что локтем справедливым
нас отерла со стекла.

Это выход из преданья,
вход в имперский городок.
Это наши оправданья
заглушающий смычок.
1972


Подражание восточному
Черной раковиной с кромкой,
черной шалью костяной
обернись, душа пророка!
Увлажнили флейты око,
слух насытился хурмой.

И, душе моей ликуя,
все подлунные дела,
как жемчужницу пустую,
кинет под ноги Алла!
1972

Я имя твое отложу про запас,
про святочный сон в золотой канители:
судьба удалась, и пурга улеглась,
играют огни, созревают свирели,

восходит сокровище крови моей,
глухое сиротство, куда обогреться,
закутавши хворые ветки в тряпье,
приходят деревья путем погорельцев.
1972



В это зыбкое скопленье,
в комариные столпы,
в неразборчивое тленье
истолченной скорлупы

ты идешь, как содроганье
по листве старинных ив,
мошкары не раздвигая,
луч лучами не прикрыв.

Что душа? нечастый случай,
птичий грай и дачный сон.
Но столбняк ее летучий
жестким золотом пронзен.
1973


Неужели, Мария, только рамы скрипят,
только стекла болят и трепещут?
Если это не сад –
разреши мне назад,
в тишину, где задуманы вещи.

Если это не сад, если рамы скрипят
оттого, что темней не бывает,
если это не тот заповеданный сад,
где голодные дети у яблонь сидят
и надкушенный плод забывают,

где не видно ветвей,
но дыханье темней
и надежней лекарство ночное...
Я не знаю, Мария, болезни моей.
Это сад мой стоит надо мною.

1973


Не поминай ко сну
камфару, белизну,
мятный отвар загробья.
Это вечерний свет
пристален – и в ответ
пристальному – подробен.

Это из наших лет
в комнате будет свет,
путая расстоянья.
Но я войду при вас,
не поднимая глаз
и задержав дыханье.
1973


Баллада
Он в чащу вступает. И кланяясь в пояс,
рассказ раздвигает ольховую поросль,
где глубже походка и ближе дыханье,
где душит черемуха и обожанье,
но каждый глядится в свои зеркала
и ткет паутину земная хвала.

Он в чащу вступает. Но можно иначе:
раздвинулся горестный рот лягушачий,
кукушка тоскует и гибели просит,
но гибель чужую из горлышка бросит,
не бросит – доносит до верного дня.
И гуще брусничника гибель у пня.

Он в чащу вступает. Но душу живую
не время вести на тропинку кривую,
не время искать за ольхой и у елки,
не время сверять перелетные толки,
не время. И времени нет нигде.
И дело идет к потемневшей воде.

− Зачем мои очи еще не устали
водой размываться, сливаться в печали
в такие же очи – и, к ряби ревнуя,
искать отраженье, как душу живую?
По сжатым губам пробегает река.
Но женская стать у его двойника.


Баллада
Он в чащу вступает. И кланяясь в пояс,
рассказ раздвигает ольховую поросль,
где глубже походка и ближе дыханье,
где душит черемуха и обожанье,
но каждый глядится в свои зеркала
и ткет паутину земная хвала.

Он в чащу вступает. Но можно иначе:
раздвинулся горестный рот лягушачий,
кукушка тоскует и гибели просит,
но гибель чужую из горлышка бросит,
не бросит – доносит до верного дня.
И гуще брусничника гибель у пня.

Он в чащу вступает. Но душу живую
не время вести на тропинку кривую,
не время искать за ольхой и у елки,
не время сверять перелетные толки,
не время. И времени нет нигде.
И дело идет к потемневшей воде.

− Зачем мои очи еще не устали
водой размываться, сливаться в печали
в такие же очи – и, к ряби ревнуя,
искать отраженье, как душу живую?
По сжатым губам пробегает река.
Но женская стать у его двойника.


Гости в детстве
В двух шагах от притворенной
двери в детскую, за щель
шепчут стайкой оперенной
в крыльях высохших плащей.

Что ни скажут, позабудут.
Чем сулятся, не поймут.
Вместе выйдут, ливнем будут.
Только слова не возьмут.

И стоит оно слезами
изголовья моего:
словно ангелы сказали,
не запомнив, для чего.


Где тени над молью дежурят,
и живы еще за дверьми,
в широкую шубу чужую
меня до утра заверни.

Не знаю соседства пригожей
для жестких коленей и рук,
чем пыль меховая в прихожей
и медью обитый сундук.

Но слаще и меди, и пыли
под веками теплый свинец...
Кому меня здесь поручили?
Позволишь ли вспомнить, отец?
1973

Как не дрогнувши вишни потрогать?
Эти вишни дыханья темней
собирают и пробуют копоть
неизвестных и сжатых огней.

Собирают, но слаще и чище,
чем придумать позволено мне
в черенках и почтении птичьем,
в трепетанье, в ученье, во тьме.
1973


Московские картинки
Елене Игнатовой
1

Синица на изгороди.
Проталина на бугре.
В вязаной рукавице
обогретая денежка!
Вот что:
можно пойти посмотреть,
как бьет родничок апельсиновый
и осипшая газировка, а дальше
ничего не случится, не бойся.


2

Как от брошенной гальки,
пошла равнина кругами,
а крайний круг
неровный: вот обернется
темнотою, вздохом молочным.
Там капуста румянится в кадках и пенится
и зимуют греческие имена:
птицы, поранив крылья осокой,
не успели к отлету.
Так живей
запахивай полу озябшей рукой,
пока небритый хозяин
кричит с крыльца:
Евдокия!


3

Что поделаю я
с сердцем неграмотным,
как его научу
не кисти слушаться, а старого слова,
правды, окаменевшей, как известь
в монастырской стене,
где пчелиный труд киновии
давно заглох, а кисть
поет по извести:
И бесконечное
друг перед другом склонение,
и бесконечное
друг другом любование,
и бесконечное
хожденье любви
по впавшему в забытье кругу.


4

Карее золото,
насупленное серебро
перекидываю из руки в руку, думаю:
или пойти поменять?
или сестре подарить?
или в Яузу кинуть?
Нет, Господи, я не о том прошу.


5

Над кладкой особняка
клубится косяк теней
и с западным ветром уносится.
А я
с зеркальца сдуну пыль
и загляну:
то, что сходством зовется,
имя имеет: месть.
И поцелую холодные губы.
Так-то. Мы еще здесь,
птицы-куницы.


6

− Обидели меня.
Улица кривая, переулок вверх.
Как мне домой без варежки?
Варежку подари, а я
буду за тебя молиться!
− Тень,
слабая, неокрепшая, еще не темней
фонаря, когда заметает вьюга
или веки слипаются! и я
помолилась бы за тебя Богородице:
не научили.
1974


Ветхозаветный мотив
В час молчания птиц и печали
бессловесных растений и рыб
различается зыбки качанье
и веревок раскачанных скрип.

Это пыль сновиденья густая,
под шагами не слышная пыль.
И качается зыбка пустая.
И над нею нагнулась Рахиль:

то забудется, горем наскучив,
то, очнувшись, клянет забытье
и, как в зеркало влаги текучей,
обезумев, глядится в нее.

Улыбаясь, качаются воды
и дивятся своей наготе...
Кто-то дышит и медлит у входа,
приучая глаза к темноте.
1974


Успение
О прошедшем ни слова. Но, сердце, куда мы пойдем
из гостей запоздалых, из темной целебной теплицы?
Под ресницами воздух и ветер и небо, как перед дождем.
И сбегается свет, но по имени кликнуть боится.

И выходит она в задохнувшийся, плачущий луг,
молода, молода, словно холод из жерла колодца.
И слабеет трава, и непраздных касается рук,
и почти у плеча драгоценная ноша смеется.

Задыхается луг, и немеет, и сходит с ума
и, цепляя за локти ее, вымогает, как милость,
боль и легкую смерть и забвение. Только она
наклоняться к цветам и венки заплетать разучилась.

Значит, стоило молча сучить непомерную нить,
чтобы здесь, перевив с повиликой и диким укропом,
удержаться от жизни и, в слезах задыхаясь, обвить
эти щиколотки, эти узкие пыльные стопы.
1974


Проклятый поэт
− Ты думаешь, блуждая по кругам
неравного страданья, я отдам
весь ад и грех за вечное забвенье?
Я был рожден, чтоб претворился срам
в божественную память поколенья.

Когда, один у матери моей,
я родился, погода у дверей
была подобна розе госпитальной.
И род услышал: Далее не смей,
здесь кровь нашла себе приют печальный.

Веками сотворенная печаль
пришлась по вкусу веку: Fleurs du Mal¹
залить слезами, пробежать страницы
в запретный сад, где высохла едва ль
одна слеза влюбленной ученицы.

И "К Лазарю” твердящие уста -
как Юлиан, приемлющий Христа,
когда проказа пахнет адской серой,
как на колени ставшая сестра
перед сестрой, глумящейся над верой.

Я рос, окутан нежностью двойной.
Ничто не обещало стать виной.
И только крови оглашенной речи
я выслушал, когда позвал иной,
и вышел на предложенную встречу.

.............................................................

Но разве Тот, кто нам внушил, любя,
судьбу и тело, позабыв себя,
растопчет нас, как бабочку-поденку?
Не проклял, но глаза отвел, скорбя,
от злого и любимого ребенка.

И это было то, что ты зовешь
грехом и мукой, что внушает дрожь
и осужденье вечное пророчит,
когда ты чуждый голос разберешь
в многоголосье злоязычной ночи.

Но разве мука − то, что я терплю?
Мне кажется, я не раздевшись сплю,
и вот рожок сыграет пробужденье.
Умытым словом, горестным люблю
я с губ сотру ночное наважденье.

Гляди: неподалеку от села
лесник проснулся. У него дела:
простукивать и слушать бор еловый.
Он вглубь уходит, и земля тепла.
И сердцевина каждого ствола
звучит и плачет: Боже, я здорова!
1975

¹ Fleurs du Mal – Цветы Зла (или же: Больные Цветы) (франц.) – название стихотворной книги Ш.Бодлера.


Плач
Вот она, строгая жизнь, посмотри, на прорехе прореха,
зеркало около губ, эхо, глядящее в эхо.
И сухие глаза закрывая, волосок к волоску подбирая,
трудные швы теребит и кивает, себя обрывая...
Как ты уйдешь от меня, по-другому живая?

Не покидай, говорю, я еще и еще залатаю.
Видишь, как сыплется ветхая ткань, как иголка дрожит золотая...

− Что мне за дело? я слышу слова, но уже не сыщу утешений,
только на цыпочки встану и шарю вверху,
и летят из распахнутой тени
стаи щебечущих, плачущих, беглых и пьющих растений...
1975


Памяти одной старухи
Евгении Пахаревой
О жизни линялой, о блюдце разбитом, о лестнице шаткой...
А там, говорит, темнота, но она не мешает, она не мешает.
Нас мало кто видит, а мы наблюдаем украдкой,
как век коротают, как крошки в ладонь заметают.

Мне время язык развязало, но губ не разжало.
Так дай мне пройти, не тревожа жужжащего мрака.
Кто выберет слово, тот ахнет, и выдернет жало,
и сердце попросит земли, как пчелиная ранка.

А там, говорит, темнота, и не знают глаза человечьи,
какие птенцы под окном, и зачем они бьются
и просятся в окна, и сладко так, сладко щебечут
о лестнице шаткой, о жизни, о жизни, о блюдце.
1975

olgasedakova.com