АЛЕКСАНДР САВЕНКОВ
Родился в городе Горловка Донецкой области, Украина. После окончания школы поступил в Туапсинский морской гидрометеорологический техникум. В 1983 году получил диплом океанолога. Работал в Крыму, на Каспии, в Прибалтике, Карелии, Москве, Донецке. Был шахтёром, поваром, моряком, менеджером. В настоящее время работаю строителем в родном городе. Пишу стихи с 33-х лет, начинал с авторской песни в 24 года, до этого в литературной деятельности замечен не был. Обожаю русскую классику. Печатался в Москве, Донецке, Горловке, Енакиево, Курске, Хабаровском крае. Автор книги "Скудное время". Лауреат литературной премии им. П. Беспощадного (2003–2005 гг.)



подземка

Раздражаясь от жёлтого шелеста прессы,
разбиваться о станций подземный гротеск
отраженьем в стекле, отголоском немолкнущей мессы
для забытых героев, сошедших с ума поэтесс.

Машинально идти и не думать, что это опасно,
что смертельно опасно идти в толчее по следам
за такой же, как сам, близорукой шипящей согласной,
вслед подолгу смотрящей летящим во тьму поездам.

Тосковать о любви и одним из её алогизмов
замыкаться в гудящих пространствах твоих кольцевых,
чтоб понять лишь одно: что уже до конца своей жизни
будет память о ней на губах, как лоскут синевы.

Эскалатором вниз, эскалатором вверх – всё едино:
это – вывихи дуг, это – детский испуг в сказке о мертвецах,
это – тёплой от крови, живое дыхание глины,
на гончарном кругу прорастающей в слепок лица.



***

На спящую улицу Гоголя
слетаются белые голуби –
кому рассказать, легко ли быть
На восемь небес расколотым?

И снова чужому городу,
вчерашнему, нелюбезному,
на восемь времён разорванный
своими клянусь болезнями

любить его речи россыпи,
любить его старость бедную,
на восемь сторон разбросанным,
любить по-собачьи преданно

сердца его, скверы, колледжи,
разрушенных храмов грамоты,
и помнить: светло, светло ли жить
на восемь надежд обманутым.

***

Город без имени – в мареве дачном,
в городе – дом, в дому –
окна с решётками, столик невзрачный
с письмами к никому,

на терпеливо-ленивой бумаге –
болиголовы слов,
тропы степные, курганы, овраги,
реки без рукавов,

мальчик с отцовским биноклем на шее,
бронзов, светловолос,
машет и машет бумажному змею,
горькое чудо слёз,

длинная нота оборванной нити,
слышная лишь ему,
ветреный вечер и свитер забытый,
ветхая даль и – в дому

алые маки усеяли стены,
сколько в них не кружи,
быт омрачит ощущенье подмены,
правдоподобной лжи

в кресле под лампой в ещё один вечер,
мошки на свет летят,
дни, как матрёшки, и в каждый всё меньше
втискиваешь себя.

сохранное

Такие дни: темнеет слишком рано
и тень легко становится окном,
как виноград, подёрнутый туманом, -
в три поцелуя выпитым вином;

и бисер слов нанизывают губы
на нить соблазна, и ручным зверьком
глядит на них идущая на убыль
луна, в зрачках лежащая ничком;

к полотнам стен приколот свет бумажный,
и на его обратной стороне
мечты свои рисует эпатажно
себя почти не помнящий Донецк.

Храни их Бог, мечты и силуэты,
как письмена ночей своих, храни,
моя любовь их тающего света
не в силах сохранить в такие дни.

переход на зимнее время

Не скорбный и нехитрый труд –
для милых гнёздышек и лежбищ
отсрочить жизнь на час, на круг,
на шаг назад, чтоб всё – как прежде,

и день воскресный, и в дому
ведут на кухню все дороги,
и память прячется в дыму
том самом, сладком, босоногом,

и доевангельским дитем
бредёт в степи, глядит закату
в глаза, горящие огнём,
рвёт волчьи ягоды и мяту,

и рвётся в дальние края,
скучая за вечерним чаем,
покуда ангелы кроят,
пока сапожники тачают…

три злости

летать во сне – значит расти
(народная примета)

отцовская

Так мало времени, что некогда стареть,
на трёх работах убиваясь духом:
в кармане – сердце, в сердце – злости медь,
что в темноте позвякивает глухо.

Он одинок, они в нём триедины,
они его сведут, в конце концов,
туда, где холод глиняной щетиной
затянет измождённое лицо.

материнская

Обрывки сна, остатки пищи,
ребёнком сломанный покой,
а за окном всё тот же нищий
с окаменевшею рукой.

И тот же возраст на исходе,
и тот же долг в кольце табу,
и ничего не происходит
в панельном мире, как в гробу.

детская

Я – маленький, они – большие;
прямые, я – и вкривь, и вкось:
однажды встретится чужими
нам в этой жизни довелось.

Они глупей моих вопросов,
я знаю сколько дыр в ремне:
им не нужна такая особь,
я не хочу летать во сне.

кольцевой трамвай

Трамвай, ползущий по кольцу
с отдушиной ночлега,
похож на сонную осу,
присыпанную снегом

торчат из сердца провода
и ржавые скрижали,
и ты не знаешь никогда –
когда оса ужалит.

Слегка кружится голова
от непривычных звуков
привычной жизни, звук в словах
безжизнен, словно руки

у пугала – наперекос
движеньям, где неловко
упал февраль под сталь колес
больничной остановкой,

где переполненный трамвай
наигранно-учтиво
по мертвым колесит словам
прелестной перспективой,

смеясь и пряча черный смех,
как нищий корку хлеба,
как темень в белоснежный мех
глаза живого неба,

где сам я двойствен, как дыра
комичного в трагизме,
где страху смерти равен страх
прожить здесь дольше жизни

хотя бы день – любой момент
возни глотая пиццей,
дерзнуть вчера не умереть
и не ожесточиться.

***

Под золотыми липами
играл скрипач с листа,
ботиночком поскрипывал
подруге верной в такт

про век и дом свой старенький,
про первую любовь,
про жёлтые фонарики
над странною судьбой,

в которой краски смазаны,
и в сломленных прямых
намного больше сказано
на пальцах их немых,

и листья дней сосчитаны,
пока с его плеча,
как дар, почти забытые
мелодии звучат…

А струн спирали тянутся,
как взгляд, за горизонт –
что и кому останется
от призрачных красот

прирученных, прокуренных,
растраченных в словах,
когда покинет улицы
скрипичная вдова,

как золотое времечко,
и по чужим рукам
пойдет калёной семечкой –
по гривне за стакан.