Вячеслав Пасенюк

* * *

Из потёмок, словно из воды,

выплывет затравленный стишок –

изменяемый на все лады

про дела небесные слушок.


Он устанет шляться по гостям,

в рельс уткнётся, словно бы примёрз,

и его раздавит по частям

чудище по кличке «паровоз».


Рвётся непрослеженная связь,

странный свиток воспарил в зенит.

Человечек, в скрепочку вцепясь,

оторвался и летит, летит.


Сила притяжения сильна

поутру, а пуще – ввечеру.

Очень полосатая земля,

как пижама сохнет на ветру.


Ты не думал, как себя начать,

и не думай – в облаке сплошном

сбоку шлёпни солнце, как печать,

рядом росчерк – белый на смешном.




* * *

На той земле, которую топчу,

на тех полах, что отмываю с жаром,

нить Ариадны больше не ищу

и выйти не хочу из лабиринта:


пришёлся впору, по уму как раз –

из нескольких в себя ушедших улиц, –

что здесь, что в жемайтийских городках,

что нынче, что, к примеру, полстолетья


тому. И в лабиринте можно жить.

Дорога? Есть иллюзия дороги.

По небу можно взглядом плыть и плыть,

на время отрываясь от мороки.


Держава козья и куриный мир,

молись воде, электрике и газу.

Над нами столько золотых яиц,

проносят за год, не сронив ни разу.


А мы не подставляем решета:

за полцены распроданы решёта, –

просеяна последняя мечта,

остатние провеяны красоты.


Кто там поёт о золотом руне,

о рвущихся в летящее преданье?

Нам ближе песнь о козьем молоке,

добытом из зелёного признанья.


* * *

всю жизнь подставляю обе щеки

обе задеревенели

если извлечь из-под глаза круги

то-то б они заскрипели


нету в руках былого родства

отпустишь – сойдется ль правая

тоже с веной корявою

левой рукой закрываю глаз

правой ищу соответствия

буквам летящим помимо фраз

из зон стихийного бедствия


шаги и те меж собой разошлись

второй не наследник первому

волей-неволей а разочтусь

как подобает пленному


кто тут кого на дне содержал

наедине с сознанием

нижние с верхними вместе лежат

передняя рядом с задними


с места событий расскажет другой

ему попрёк ничья

а я догоню бегущей строкой

с места небытия


* * *

грязное ходит по чистому

сливаются ненароком

зря нас увозят из дому

положили бы под порогом


веток еловых не выстелют

жёлтым песком не укажут

где нам собраться с мыслями

сообразно пейзажу


читать над нами не думайте

мы начитались загодя

как сказано где-то: дуньте

на свечку – уже не затемно


в телегах потащат по-зимнему

в санях повезут по-летнему

слабый поможет сильному

перемочь тоску безответную


вместо церкви – цветущая яблоня

вместо крестов – созвездия

кончился танец с саблями

на ярмарку тоже съездили


* * *
Чтобы вечность вычерпать,

нужен черпак

и непреходящее душевное парение.

В связку книг,

заброшенных на чердак,

затесался ветер

не нашего времени.

не тяни за верёвочку –

откроется зев:

выдует тебя,

унесёт побуквенно

из кусочков собранные

пятьдесят семь

отражений чего-то

более путного.

Тоска – это такая штука,

вроде непрожёвываемого куска:

с нею соперничать может скука,

и всерьёз одерживает тоска.

Эта зараза

следит за тобою в четыре глаза,

она приставлена персонально:

на шорох мыслей,

будто на запах мяса,

и ни разу

не прозевала.

не плевать в колодцы, кажется, привыкли –

пора научиться не плевать

на огонь,

к которому в слабой надежде приникли

гореть до скончанья веков

или хотя бы врагов.

Мы задействованы

в круговороте,

легко трансформируемся

в воду и прах.

Уходим по одному,

но остаёмся в народе,

повисая на чьих-то шеях,

на чьих-то плечах.

Могильщики знают:

ничьей – не мечтай! – не будет,

чья-нибудь пересилит,

но твоя навряд:

слишком много ушло

в глубину прелюдий,

отделённых строем

высоких и низких оград.

Время листьям лететь,

неважно, с какого дерева –

просто такой ноябрь,

такое приспело время.

Час листьям лететь

над городом, над долиной –

этаким некратким путём,

но и не слишком длинным.

Час всем лететь

направо, а хоть и налево, –

пора пророчеству

насчёт седьмого колена.


* * *

Попробуй на язык –

не воздух, а рассол.

Отравленный родник,

а ты в надежде брёл.


Ты ухом приникал

и слышал, как течёт

идея родника,

оттуда, где печёт.


Из рая изгнан тот,

кто больше запросил,

а выставленный лот

был пошл, хоть и красив.


И кончился покой,

катилось всё и вся,

и ты перед собой

идею колеса


катил, покуда мог:

где сердцем, где плечом

крепил усилья ног

угнаться за ручьём.


Попробуй пыль поджечь,

поскольку прометей,

потом придумай речь

для неживых людей.


Не можешь? сгинь во мгле,

а всем, кто знал тебя,

дай бегать по земле,

возникшей из огня.


* * *

Такой широкий подоконник,

что поместились без труда

и молочай, и подорожник,

сады и даже города.


Уходит жизнь, а нам не к спеху:

мы не запряжены в неё!

Даже у тех, кто смотрит сверху, –

одноэтажное житьё.


Мы ближе не к земле, а к пыли:

какая пыль – такая быль.

Все уплывавшие приплыли:

силён одноэтажный стиль.


О, эта сила растяженья! –

вдоль неба, вдоль кривых дорог –

до крайнего изнеможенья.

когда и взглядом изнемог.


Покуда жив и существуешь

меж облаком любви и той

листвой земли, в мечтах и в шуме,

ещё не ставшей тишиной, –


держи себя руками хлеба,

руками всех, кто проходил

и ничего не взял от неба,

а силу в память обратил.


* * *

День удался,

хоть напиток и не знаменит.

Речи о прошлом

плывут над вполне настоящим.

Царь Леонид,

и генсек, стало быть, Леонид…

Горстка костей

на газетке с числом исходящим.


… И поплывут над страною

царственные гробы.

Годы сместятся,

эпоху под сердце затиснув.

Бедный товарищ

запишется с ходу в попы,

я, как и был,

в учительках закисну.


Дело не в этом,

а в чём, не пойму, не пойму.

Побоку грустные мысли

и грустные взгляды,

к чёрту их, в речку,

в совсем непроглядную тьму,

волю давая потоку.

в иные вступая расклады.


Вёсла стучат,

обратившиеся в труху, –

что за ладья

прибывает из времени она?..

Весточку мне приволок

весь на рыбьем меху

ловкий гонец

из племени батьки Харона.


Всё я приму

и вот этою самой рукой

вычерпаю своё,

чтобы чего не оставить.

Просто река потечёт

с чистой простою водой.

Просто безглазый песок,

простая и чистая память.


* * *

Белое поле былины,

берёзовый день, зима.

Дом посреди долины, –

здесь ли сходить с ума?


Сирое, безымянное,

счастье моё деревянное –

солнечные полы

вдоль бытовой кабалы.


Должность моя землеройная,

мимо летящая весть.

Это такая родина

для не сумевших слезть.


Съехать, покуда засветло

и так легко разглядеть,

где оно, Божье царствие,

в котором бы нам гудеть.


А чего ж и здесь не наяривать

в старый гудочек свой –

с самим собой разговаривать,

пока ещё можно с собой.


* * *

Небо разобрали на привычки:

то, что было небом, стало нервом,

тоже оголённым, как для смычки

с под руку попавшимся, не первым.


Смычки, случки, вплоть до сотрясенья

ставших неприличными мозгов.

Армия ненужного спасенья

считывает прозвища с листков.


В этом поминальнике тягучем

все попарно – мёртвый с неживым;

взятые в охапку и до кучи

хорошо стоим, сидим, лежим.


Место есть, а происшествий нету,

есть свидетели, явлений – нихт.

Подобрав по запаху, по цвету,

кой-кого ещё возносит лифт.


Как бы высоко ни поднимались,

далеко от наших не уйдут:

подпадут под пристальный анализ,

под прицел припадочных минут.


Вся их вечность разлетится с треском,

потому что нам она не впрок:

понесём усопшую с оркестром –

легче грабить, если под шумок.


* * *

Надоела Америка:

никаких новостей и новшеств.

Наши люди туда отвезли

нашу дохлую скуку.

Мы сварили отечество

из прокопчённых отчеств:

хорошо хлебаем

из миски, ходящей по кругу.


Говорят,

есть ещё сколько-то частей

одного и того же света, –

про себя сомневаюсь,

однако не стану спорить.

Знаю точно одно:

у незыблемых стен поссовета

легче что-то забыть,

чем что-то нужное вспомнить.


Нас было слишком много,

лишних смело и смяло.

пастухи, проспавшие стадо,

возвращаемся к перегоревшим истокам.

Нас теперь мало,

нас теперь слишком мало:

мы не стали выше себя

ни на вот столько.


Под мышкой у каждого

дорога, свёрнутая, как знамя.

верней, как истёртый

молитвенный коврик.

Протянувшись с небес,

возле самых лиц шевелятся корни:

не может быть,

чтобы нас они не узнали.


Люди наших времён

уже обратились в уголь.

Помнишь цвет перчаток,

которыми тогда форсили?

Мы любили Саргассово море,

куда уплывает угорь,

чтобы сбросить старость

и стать молодым и красивым.


В чане кипела смола,

мы в общей каше варились.

Кто ж знал, что надо было

зачитываться Тацитом?

За нами неслись собаки

и с разорванным сердцем валились

в роскошную пыль

за улетающим мотоциклом.


Огоньком умылась земля –

огонёчком утёрлась:

ни пылинки из той поры

на руке не разыщешь.

История вновь доказала

свою топорность,

даже бараний рог

морским завязав узлищем.


Говорят,

мир стал меньше

и оттого теснее, –

мои ощущения

подсказывают нечто иное.

Говорят,

где-то есть америка,

ну и хрен с нею, –

я здесь обретаюсь

со времён товарища Ноя.


Как пристал корабль,

так разобрали на доски,

нагородили жилищ,

сараев, заборов.

Степь аккуратно порезали

на обозримые полоски,

чтобы не угнетало

зрелище волчьих просторов.


Изо всех дорог

осталась дорога на рынок,

для удобства к нему пристроены

храм, кладбище, баня.

На доске объявлений

висит газетный обрывок:

даты нету,

но сходится всё

на переднем,

как и на заднем плане.


* * *

Шли немые по нашей улице

очень много глухонемых

Говорящие пальцы перелетали

из конца в начало колонны


Успел уловить незнакомое слово

что-то вроде призыва к мести

До чего это дохлое дело не ново

я всем отомстил оставаясь на месте


По утрам гляжу на свои очки

они к раскрытой книге припали

Одни без меня разбирая значки

пахнущие плесенью и грибами


Деревянной рамы касаясь краями

фигурные скобки сбиваются в клинья

Этой осенью птицы остались с нами

улетели одни только крылья


* * *

Семафоры, как идолы ночи,

ждут, когда подползёшь, дрожа.

Мы до многого были охочи,

да у многого есть сторожа.


Ум выходит гулять из ворот,

в прошлом веке ещё перекошенных,

в переулки, глядящие в рот,

как придуманные нарочно.


Погляди: это мы с тобой,

это наше запойное гульбище,

это наш непотребный покой,

взятый в чьё-то угрюмое клювище.


Загляну-ка я в око циклопа,

не сморгну, досмотрю до конца:

засыхают цветы нецелованные,

на убой провожают тельца.


Предсказали пожар и нашествие,

но ничем не прервётся трусца:

мы навечно записаны в местные

патриоты Кривого Торца.


как дано, прозябаем шуршаще,

в жалких фактах по самое горло –

в райской роще, в змеиной чаще,

где-то рядом с медузой-горгоной.


на столах разместились вещдоки,

никогда не изменит нам алиби.

Пусть глядит глаз циклопий, жестокий,

белой кровью по краешки налитый.


Добродушною массой лиственной

мягко-мягко застенки выстланы.

То ли вера у нас единственна,

то ли мы у неё единственны.


* * *

…И в третий раз я закинул сети

в голую землю,

и в третий раз не вернулись сети –

проросли зеленью.


Лес разбился на тыщу стволов,

и не стало леса.

Текст разбился на тысячу слов,

и не стало текста.


Слово было в начале –

оно же будет в конце.

Воды своё домчали,

лицо отразилось в лице.


Когда темнота разденется,

обнажая белое тело дня,

жизнь до конца разделится –

на до меня и после меня.