Юлия Драбкина


Мне пять веселых лет. Автопортреты, каракули, пространство-решето...
Вот - рукою подать - благоденствие...
Не потому ли, что сильнее свет...
Позабывший губами мундштук, без оркестра, ничей...
У тебя распорядок, работа, стремления, дети...


Пойдем, я покажу тебе места...
Петропавловский шпиль поутру проколол небосклон...
А это неминуемо, смотри: сначала - по сюжету - будет слово...
Ну что тут попишешь, такая погода...
Расскажи мне, отец, про далекого времени хрип...


* * *

Мне пять веселых лет. Автопортреты, каракули, пространство-решето
и на резинке варежки, продеты сквозь рвущуюся вешалку пальто.
Еще я всех горластей и вихрастей, ни страхов нет, ни бед, ни горьких дат,
меня хранит от всяческих напастей веселый симпатичный Бог-солдат.

Дворовые гуляния на ужин, зачитанная книжка вместо сна,
мне транспорт никакой пока не нужен, мне так по нраву пешая весна.
И, презирая время-лженауку, я отпускаю свой кабриолет:
Бог-лейтенент ведет меня за руку, как и бывает в десять с лишним лет.

Как будто на себя карикатура, смешная у любви в большой горсти,
как тысячи других, как просто дура, как женщина неполных двадцати,
срываю якоря, молчит охрана, плевать, что по дороге утону:
в сопровожденье Бога-капитана пока не страшно даже на луну.

Отсчитываю время - четверть века, и хохочу, судьбу перемолов,
а Бог-майор с глазами человека опять идет со мной без лишних слов
туда, где в золотых семейных клетях, как на душе - один переполох,
где нет спасенья, только если в детях, недолгое, длиной в последний вдох.

Но к тридцати опять забудешь кто ты, да зеркало твердит "не тот, не тот",
кривляясь, отражаются пустоты, и хочется подальше от пустот
бежать, как обреченный уголовник от следствия. А где-то за спиной
немолодой угрюмый Бог-полковник, уже не поспевающий за мной.

Зайдем в кафе, усталый мой смотритель, прости меня, шальную, не серчай...
И Бог, снимая генеральский китель, из рук моих берет горячий чай.
И мы вдвоем на побережье Леты, два клоуна под крышей шапито,
болтаемся как варежки, продеты сквозь рвущуюся вешалку пальто.


* * *

Вот - рукою подать - благоденствие:
ухватись и впадешь в забытье.
Вот висит уже сотое действие,
ни в кого не стреляя, ружье.
Вот подсчеты: потеряно, пропито,
разбазарено столько-то дней,
конвертация личного опыта
происходит с годами больней.
А, плевать! Лучше выйду на улицу,
все плохое закрою на ключ.

Город. Пасмурный вечер сутулится
от синеющей тяжести туч.
Бог Потопа на небе куражится,
под ногами - река широка.
Я промокла. И счастлива, кажется:
и родители живы пока,
и мелькает гроза фотовспышкою,
и глаза все еще горячи,
и ребенок прижался под мышкою -
а других и не надо причин...
Горизонт золотистою граппою
заливает закат-винодел,
дождь оконные стекла царапает,
доводя до двухсот децибел
силу звука в природе. Но где его
перекрыть тишиной островной...
Лужа корчит лицо лицедеево,
поднимаясь от ветра волной.

До чего же твое праотечество
суетливо, отец Авраам:
чуть зима - и бежит человечество
врассыпную, скорей по домам,
то молитвы, то детские жалобы
вперемешку бубня на бегу.
Да и я о своем рассказала бы,
только вслух не могу, не могу,
безвозвратно теряю звучание,
стоя в центре людской толчеи.
И бессрочная эра молчания
наступает на пятки мои...


* * *

Не потому ли, что сильнее свет
бьет по глазам в ненаших палестинах,
здесь все не так, как в Минске и Москве -
по-новому, но тянет из гостиных
ремонтом перегнивших старых крыш
и запахом студенческой столовки,
где очередь стоит и ты стоишь,
последний, бесприютный и неловкий.

Не потому ли, что напрасный труд
прикидываться тем, которым не был,
что я тебя из памяти сотру
не позже, чем заря окрасит небо.
И если не привык, то привыкай,
разумное и злое щедро сея:
не напасешься добрых навсикай
на каждого слепого одиссея.

Не потому ли, что иных уж нет,
иные размножаются в неволе,
божественным стечением планет
считая этот бред. Не оттого ли
порочной называю нашу связь,
любя ее как малость (или милость).
Ты знаешь, жизнь не то чтоб удалась -
она как будто вовсе не случилась.

Не потому ли ты ко мне приник,
что всё пройдет, болезненно и остро,
что все мы здесь не больше, чем на миг,
с последующей высылкой на остров,
где ничего в округе, кроме льдин.
И корабли надежды затонули.

Не потому ли ты всегда один
и я всегда одна? Не потому ли...


* * *

Позабывший губами мундштук, без оркестра, ничей,
словно выпавший лист из потрепанной нотной тетради,
выходи, духовой музыкант, на парад трубачей-
одиночек, идущих всегда при последнем параде.

Вскинь трубу, отыграй, чтобы город увидел рассвет,
чтоб услышал репризу его восходящего тона,
чтоб в уютно натопленной комнате вздрогнул поэт
и с постели за письменный стол пересел полусонно,

чтобы сбежали, очнувшись, на улицу все как один,
чтоб исчезли пальто и ботинки из всех гардеробных.
Отыграй, духовой музыкант, ведь не сыщешь сурдин,
приглушить ощущение жизни и смерти способных.

Так что смейся, труба, в одиночестве, смейся и плачь,
как смеется и плачет дитя малахольное сдуру.
Но молчит и глядит в пустоту не мигая трубач,
будто ветер внезапно с пюпитра унес партитуру.

Лишь горячая тонкая струйка бежит из угла
онемевшего рта. Как в добротно сработанной прозе:
может, кровь от сердечной усталости горлом пошла,
может, просто губами примерз к мундштуку на морозе...

* * *

У тебя распорядок, работа, стремления, дети,
у тебя биография - нечего ставить на вид.
У меня - словно черная сотня чудовищных йети
поселилась в душе, превращая ее в неликвид.

Ты неплохо живешь и доволен судьбою своею,
ты настолько здоров, что не знаешь дороги к врачу.
Я себя заразила тобой и все время болею,
я в хронической стадии, то есть, себя не лечу.

У тебя даже ангел-хранитель холеный и гладкий,
безмятежно расслабившись, курит кальян в стороне.
У меня настроения - ноль, и пальто без подкладки,
и под ним, отморожено, сердце щемит по весне.

Но не видит никто, как поспешно, неловко, нелепо
в суете не беря ничего из поклажи дневной,
вот из этого теплого, тихого, светлого склепа,
оставляя горящим пространство за влажной спиной,

ты сбегаешь ко мне, без остатков надежды и веры,
в мой затерянный мир непогоды под крышей дождя.
Так бегут от любви светоносной прекрасной Венеры,
с наступлением тьмы к Прозерпине в Аид приходя.

* * *

Пойдем, я покажу тебе места
на самом дне житейского колодца,
где каждый вечер - с чистого листа,
на случай, если утро не начнется,
где боль уходит на ночь только в стих,
где каждый слог поэтому неистов,
где солнце смертоносно для своих,
но воплощает радость для туристов,
где полной тишины на полчаса
навряд дождешься, терпелив и кроток,
где режут слух густые голоса
прокуренных насквозь восточных теток,
где, веря, что останутся в раю,
спешат занять места в воротах рая,
как те, что проживают жизнь свою,
молитвенником книги заменяя,
где, выбрав подешевле из отрав,
я, нетрезва, разнузданно-игрива,
как девка, стыд и совесть потеряв,
вползаю на колени Тель-Авива,
где умирать умеют налегке,
нарочно не зализывая раны,
где, думая на русском языке,
я так устала жить на иностранном,
где по ночам бормочет на луну
какой-то полоумный местный тесла...
Пойдем, я покажу тебе страну,
в которой, вопреки всему, воскресла.


* * *

Петропавловский шпиль поутру проколол небосклон,
белолицые строгие сфинксы - как в сговоре сестры,
на бродячих туристов глядят с триумфальных колонн,
не стесняясь ничуть, гологрудые девушки-ростры.

Грибоедов канал наблюдают крылатые львы,
старомодно бегут по железной дороге трамваи.
Наплутавшись во всех рукавах многорукой Невы,
настоящее время неспешно в века уплывает.

Только где те века... Потому и не быть рубежу -
никогда не подточит вода этот камень живучий.
Подпусти меня, город, давай над тобой подержу
навесное отекшее небо за краешек тучи.

Но нельзя притяженьем земли насовсем пренебречь -
это риск, и обманывать физику станет не всякий.
Только с той неземной высоты, где рождается речь,
можно слышать, о чем горделиво молчит Исаакий,

и смотреть, не ослепнув, на солнце в его вышине.
Не иначе как здесь побывала рука Демиурга...
И кружит над Сенатской спокойная тень Фальконе,
охраняя земное величие Санкт-Петербурга.


* * *

А это неминуемо, смотри: сначала - по сюжету - будет слово,
неловкое топтанье у двери; влюбленные, бездумно, безголово,
мы вышагаем город от и до, охваченные общей лихорадкой,
не оставляя за собой следов, сбегая от родителей украдкой.
А будет все по плану, расскажи, какие там у нас большие планы,
про звательные замуж падежи, про скромный быт шута и несмеяны,
про бесконечность будущих ночей и наш с тобой счастливый, редкий случай,
про то, что я ничья и ты ничей, про то, что так, наверно, даже лучше...

А дальше? Дальше утро. В цвете беж покажет время облик обезьяний,
и вот уже виднеется рубеж, где боль и неизбежность расстояний.
А мы с тобой на этом рубеже случайно разминемся на перроне.

И я не та, и нет тебя уже, и я не знаю, где ты похоронен...
Но там, в моем далеком далеке, в пространстве нестерпимо глупых сплетен,
где трескается наледь на реке и ничего не слышали о Лете,
неделя до скончания зимы, до взрослости - четыре с лишним века,
обшарпанный подъезд, и ты, и мы, два маленьких счастливых человека;
и столько слов, и все слова - не те, болтливых не пускают в эмпиреи.
И мы молчим, уткнувшись в темноте замерзшими носами в батареи.


* * *

Ну что тут попишешь, такая погода:
покружат над городом влаги крупинки,
пятнадцать минут незатейливой пляски -
и все затихает, и сухо опять.
На узеньких улочках толпы народа,
сгущается вечер, одна филиппинка
идет не спеша с инвалидной коляской,
седую старушку везет погулять.

Бредут по аллеям влюбленные пары,
задорно и громко кучкуются дети.
Забудь на мгновение, где ты и кто ты,
все это неважно... Скорее смотри,
как стелет пожухлой листвой тротуары
с утра заблудившийся северный ветер,
как шумно торопятся люди с работы,
мелькают огни магазинных витрин.

Не думай, не думай, вдыхай осторожно
все то, что случайно забыто волхвами,
гляди, как лежит белоглазое небо
на вымытых теплым дождем фонарях,
пока не упрятан за дверью острожной,
скажи все, что можешь, простыми словами,
пока непонятно, ты был или не был,
пока не оглох, не ослеп, не одрях.

В разреженном воздухе птицы продрогли,
как птицам, тебе б дотянуть до апреля;
а после наделать следов и младенцев,
поленницу дров наломав по пути,
пока еще чертит судьбы иероглиф
известный художник своей акварелью,
а дальше - финита, и некуда деться,
а дальше... да что там - трава не расти.

Иди без оглядки, покуда тропинка
не спустится в омут, горячий и вязкий,
туда, где у ночи в безумном оскале
ни бога, ни черта - туман пеленой,
чтоб только не видеть, когда филиппинка
тебя увезет в инвалидной коляске
в неясную даль, в этот мир зазеркальный,
неспешно, как будто за жизнью иной.


* * *

Расскажи мне, отец, про далекого времени хрип,
о военных мальчишках, ушедших навек в катакомбы,
расскажи мне в стотысячный раз, как тогда не погиб,
убежав за мгновенье до взрыва осколочной бомбы.

Расскажи о "потом", о цене на набор хрусталя,
о Дюма по талонам, о водке почти за бесценок,
как большую страну, на своих и чужих не деля,
на глазах превращали в ухоженный общий застенок.

Расскажи о словах, выстилающих скользкое дно -
как молчали о видимом, нервно грызя заусенцы,
расскажи мне без правил - из них я теперь все равно
доверяю бесспорно лишь правилу Джоуля-Ленца.

Расскажи про эпоху болоньевых синих плащей,
про задушенный "Голос Америки" в радиосети,
о "хрущевках", в которых в отсутствие прочих вещей
неизменно рождались лишь горькие мысли и дети.

Как играл гармонист по субботам в саду городском,
как в июле стоял над землей аромат чернобыла,
расскажи мне о маленькой девочке с красным флажком
и ладошкой в ладони твоей - чтобы я не забыла.

Расскажи, не скупясь на детали, про хрупкую связь
между прошлым и может-быть-будущим, не украшая,
назови все как было и есть, испугать не боясь -
я давно подросла, я уже безвозвратно большая.

Расскажи мне о том, что моя и вина и беда
в неумении жить вне пределов своей "одиночки",
расскажи мне о том, что ни в коем, ни-ни, никогда
не положено честным отцам пересказывать дочке.

Расскажи мне, пусть долго еще остаются свежи
в моей памяти это внешкольные сердцу уроки,
расскажи мне свою непростую и долгую жизнь -
я вошью ее тихим анапестом в крепкие строки.

Промолчи мне, отец, про грядущего времени хрип,
о мальчишках моих, уходящих опять в катакомбы...
Хорошо, что ты жив. Что ты есть. Что тогда не погиб,
убежав за мгновенье до взрыва осколочной бомбы.