Игорь Ерофеев


Год второго рождения города –
сорок пятый.
И живы ещё солдаты,
что отбили его у врага морозной ночью,
выполняя приказ:
взять опорный пункт срочно
и к исходу второго дня
выйти на новые рубежи…
– Вот ты мне честно, старшина, скажи:
немец сам город жжёт, чтоб нам не достался, –
так и на кой ляд он сдался?!
Сложить здесь голову в конце войны обидно:
отсюда Кёнигсберг почти что видно…
– Земляк, скорей и надо воевать,
чтоб с ходу чёрный город этот взять,
который нам никак не обойти:
как в горле кость стоит он на пути…

Прошли мосты, пустили танки к площади,
где баррикады, брошенные пушки, лошади…
Ночь – а светло как днём:
охвачен Инстербург огнём,
кирхи купол лижут языки пламени, –
подпалило края полкового знамени…

Втянулись мы, значит, в уличный бой,
пушки катим перед собой –
пули и осколки рикошетят от лафета,
грохот адский – считай, конец света! –

мерцает зарево над котловиной парка,
мороз стоит – а от домов горящих жарко,
черепица крошится, дым глаза ест…
Гляжу в прицел –
на церкви ихней горит крест.
Испугался… Хотя они сами во всём виноваты –
матери их будто сразу детей рожали в солдаты.
Но и мы тоже, прости меня, Боже,
сами вон лезли из кожи
до войны проклятой –
вот мы, мол, сильные какие в России, –
а теперь гибнут такие ребята!..

Что есть страшнее,
когда церковь горит?
Поп их у входа метался, пока не был убит
пулемётной очередью,
вроде из «тридцатьчетвёрки»,
а тут фугас в башню –
покатилась машина с горки…
Танк и церковь чадят рядом:
из дома Божьего – по нам огнём,
а мы – по нему снарядом…
Кто из нас раньше Бога забыл –
тот, кто бойню благословил,
или тот, кто их священника убил?
Кто их на нас идти просил?..
Бьются, сволочи, изо всех сил:
слишком много злости
немец взял с собой в дорогу,
а теперь вот загнан в свою же берлогу…

Хорошо мы надавали ему в Инстербурге этом,
выбили из центра уже с рассветом –
и лишь на площади нам путь закрыл
магазин какой-то с модами:
дом полыхает,
а оттуда немец из пулемётов палит,
прячась за шкафами и комодами…
Мы с ребятами в здание попали через пролом,
а по нам «тигр» бахнул, что стоял за углом,
вверху где-то ухнуло, –
вот тогда перекрытие вниз и рухнуло,
и посыпались на головы манекены модные –
мама рóдная! –
мужики их в пиджаках и шляпах с полями
и фрау немецкие с лысыми головами
свалились на нас
вместе с паркетными полами –
и на меня попала тётка
без одной своей ноги, –
всё перемешалось: хоть стой,
хоть куда хочешь беги…
Забросали мы гранатами весь этаж,
войдя в раж.
И только наши к дому подошли –
со старшиной мы «гитлерюгенда» нашли:
в угол забился, в истерике «Нихт!» кричит,
а у самого из колена кровавого
кость белая торчит.
Сорвал он с плеча автомат –
и очередью по нам слепо:
мне пальцы зацепило и приклад в щепы,
а старшину Титова – наповал, –
на манекены он убитый и упал.
Вытащил я этого «югенда» за автомат –
он плачет, укусить пытается, гад.
«Что ж ты, – кричу, – такое,
сволочь, натворил?!
Считай, отца ты моего убил!..»
Такая накатила ярости волна –
юнца я застрелил:
враг всё же,
и потом – война…
На сердце грех взял – прости, Боже! –
мой Сашка в Туле чуть моложе…

Как без меня родные-то живут?
Всё пишут – ждут!..
Я до войны так дом и не достроил –
к сестре в семью своих устроил, –
для них в войне мне надо сохраниться…
А мне всё наша с Галей свадьба снится…

А Емельяныча снесли мы в общую могилу –
к бойцам, что за день поубило.
Забрал я фотокарточки с кисетом:
его вдове, быть может, отвезу я летом…
Вот так погиб товарищ старшина,
которому припрятала война
всего одну из множества смертей,
чтобы оставить в памяти детей…
Хлебнул я спирта за него из фляги –
и снова в строй, под полковые флаги,
а город мёртвый тлеть остался сзади…
И всё-таки
чего же ради
остался Емельяныч на чужбине,
нашёл себе покой в промёрзшей глине?
Пусть старшине
весь этот город домом будет
и прах его потомкам совесть будит,
а нам – опять вперёд,
дорогами войны,
чтоб будущее было у страны.
И сантимонии не время разводить –
врага ещё не так легко добить.
Но сколько б Инстербургов он ни ставил –
возьмём их даже поперёк всех правил:
у нас и духа внутреннего больше,
и беды терпим мы намного дольше.
Не сломят русского тяжёлые утраты:
он лучше всех работает солдатом.


* * *

Когда-то именем реки был назван город,
прикрывший скверами
убитые дома.
Он зáмкам, как ребёнок, очень дорог,
спасённый временем, не выжил из ума.

Застыл он улицами, помнящими войны,
уснув у озера в подножии холма.
Теперь спокоен он, бойцы его покойны,
и башни высится над городом чалма.

Лишился веры он, корней своих и славы,
разбитый теми, кто потом же и поднял,
кресты костёлов, их крутые главы
орлом российским под себя подмял.

Уже немецкой нет ни строгости, ни стати,
но и душевной нет, по-русски, глубины.
Рождённый злом
плацдармом стать для рати,
он ныне пасынок моей большой страны.


* * *

Этот город сумрачный, безбрежный –
тень того, что высился здесь прежде:
меж домов заполнены пустоты,
камнем крашеным расцвёл…
– Да ну ты! Что ты!

Этот город трудно не заметить –
крест собора бесконечно светит,
на его уснувшие высоты
новостройное легло…
– Да ну ты! Что ты!

Начинал войну, сожжён был ею,
знал он Гофмана, Петра и Нея,
дом был для уланов и пехоты, –
и сегодня строевой!
– Да ну ты! Что ты!

Он страдает от чужой обиды –
оттого и не имеет вида;
танцевал он вальсы и гавоты –
разгуляй теперь, кадриль!..
– Да ну ты! Что ты!

Он, конечно, смертен, как и люди,
грешен – только кто его рассудит?
Яшмы пусть лишён и позолоты,
он мне дорог и такой…
– Да ну ты! Что ты!..