Игорь Ерофеев



Наши пушки по городу били
из леса прямой наводкой,
калеча дома чужие –
кто их тогда жалел?
Город охал и выл от страха
перекошенной болью глоткой,
и в огне становился меньше,
и на наших глазах старел…

…Город ёжился в чёрном теле –
перебили хребты мостам, –
самолёты искали цели
по церковным его крестам,
раскалённая черепица
градом сыпалась на солдат…
Ждёт Победы Москва-столица –
не дождался её комбат.

Не дождаться её пехоте,
что стремилась за Ильменхорст…
И кому ж умирать охота
здесь, от дома за тыщу вёрст?
А солдаты, сводивши счёты,
город сбрасывали с земли.
Наши две штурмовые роты
больше сделали, чем могли.

Мы спасались за спины-стены,
сбились улицы в очаги, –
только городу всё едино,
для него все бойцы – враги.
И остался в бою он крайним
и сворачивался в клубок,
и саднил обожжённым камнем
старой ратуши рваный бок.

Брошен город в глубокой коме,
весь покрытый пеплом Помпей, –
потонув в артиллерии громе,
оказался в плену, Цефей.
Здесь остались убиты реки
с немецкой ещё водой,
здесь остались на поле зэки
из штрафного с передовой,

здесь убили сады и скверы,
выжгли лики в святых местах,
здесь осталась распятой вера
в обособленного Христа,
здесь в дыму потерялись тени
от деревьев и фонарей,
здесь остались в домах ступени –
правда, нет в них уже дверей…

Только городом он остался –
искорёженным, но живым.
Как бы там он ни назывался –
стал для тех и других своим.
А когда-то он был красивым
и… крещённым не раз огнём.
Пусть родился он не в России –
но она родилась в нём.

Только здесь ей, широкой, тесно:
кирхи – вверх, а Россия – вширь, –
ей всегда не хватает места,
ей такое бы, как Сибирь…
Но вместилась в немецком теле,
приспособившись под гранит.
Бог, живущий на самом деле,
город наш до сих пор хранит.


* * *

Судьбою этот город не обижен,
и дни его ещё не сочтены, –
но кажется, он телом неподвижен
и не совсем дома упрочнены.

Пристанищем он стал двум генералам –
им холод бронзы вроде как к лицу,
им бы врага очистить из кварталов,
чем просто красоваться на плацу.

Они не воевали в Инстербурге,
и прах их упокоился не здесь, –
как безо льда на Заполярном круге,
без полководцев город был не весь.

И он теперь, почти непобедимый,
воителями под охрану взят.
Пусть он порой ненастный, нелюдимый –
но ратной доблестью солдат объят.

И каждый в нём – одна его страница, –
нам город стал и богом, и судьёй.
И где б я ни был – он везде мне снится, –
останусь с ним единою семьёй.


* * *

Над чёрной позицией воинов
шёл снег, укрывая покойных, –
за их коченелые трупы
мы прятались, как за уступы.

А пули, что ветром носило,
жгли воздух железною силой, –
в селе уцелела у речки
труба закоптившейся печки…

– Как быть, чтоб хватило бы мочи
удерживать берег до ночи?
Когда же прибудет подмога?
– Об этом спроси, брат, у Бога.

Пока есть винтовки, служивый,
мы как бы считаемся живы…
…И снова раскаты орудий,
и гибнут военные люди…

Попал снаряд в бруствер – убило
трёх юных бойцов, командира,
четвёртый, осколком пробитый,
упал на атакой убитых.

Кровь тонко струится из раны.
– Мне больно, спаси меня, мама! –
хрипел он, корячась от боли:
страх смерти лишил его воли.

Но мама солдата не слышит,
никто уже рядом не дышит.
Разорвано небо войною,
страдающее над страною.

Он вырвал чеку из «лимонки»,
по снегу пополз из воронки:
нельзя ему просто погибнуть –
врага надо в поле настигнуть…

Остались высоты за нами,
полк спас своё красное знамя.
К утру догорели берёзы…
Поспели к рассвету обозы,

чтоб с жаркой позиции воинов
собрать для могилы покойных –
юнцов четырёх, командира,
пропавших в спасении мира.