Ночь видит за версту отчаянье и боль


Ночь видит за версту отчаянье и боль,
чтоб тьмою меховой, ворсистою, мохнатой,
дразнить, заманивать, заигрывать с тобой
и гладить по плечу: «Ну, перестань, не надо».

Ночь дарит тишину и беспросветный мрак.
Но словно к пастырю, к ней тянешься с вопросом:
«Скажи, а дальше как?» Ответит ночь: «Никак», —
качнув за окнами ветлой простоволосой.

О, Боже, так темно, так непроглядно жить!
Лишь имя светлое мелькает легким ситцем,
как занавесочка в окне. Но заслонить
оно не в силах тьму, что на душу ложится.

Ночь, я любил тебя и верил горячо,
что мне осилить боль, что совладать с собою.
Но той же мягкой тьмой сожмет мое плечо
и скажет: «Что любить, что не любить — все больно».



Дождь

Как в чемодане, тесно в небе. Пешеход
прибавил шагу.
Сейчас он хлынет, вот сейчас прольет
на город влагу.

Дождь. Воздух серебрится. Все блестит.
Исчезли люди.
Посланник зазеркалья, гончий тип.
Вода, по сути.

Но трогается с места жизни плот,
и шорох в вене.
Какая б тяжесть ни была – спасет
лишь омовенье.

Все изменяется за несколько минут –
дома, кварталы.
И тихо в слух слова дождя текут,
его язык картавый.

Размыт рисунок на стекле окна,
как на иконе.
Ложится глянец – Божья слюна –
на подоконник.

Дождь дробным звуком поражает жесть,
как пули цели.
Мир познаешь таким, какой он есть
на самом деле.

О, небо, ближе! Трогай землю, сей
струи косые.
Я принимаю этот мир со всей
асимметрией.

Я принимаю се крещение водой,
ведь мы хотели,
чтоб сам Господь кропил нас из святой
своей купели.

Всего касаются прозрачные персты.
В любом контексте
дождь с ощущеньем ясноглазой чистоты
навеки вместе.

Все занято стихией водяной
в пространстве дивном.
И кажется, весь шар, весь шар земной
окутан ливнем.



За окном

Серый воздух стынет и искрится
в небе молчаливом и сыром.
У ступеней во дворе больницы
ворох листьев мокнет под дождем.

Старый дворник там один маячит.
Он в мешок сгребает желтый сор.
Глянул вверх – а за окошком мальчик.
Белый свет. Больничный коридор.

Скорпион встречается с Весами.
Но не зная знаков, чисел, дат,
мальчик с выпавшими волосами
взрослым взглядом смотрит на закат.

Из листка тетрадного он держит
самолетик в тоненькой руке.
Может, летчик в кожаной одежде
где-то пролетает вдалеке.

И его, что легче стал и тише
перышка, приметит вдруг пилот.
На стекло оконное он дышит
и кривит в улыбке бледный рот.

Может, летчик, этот добрый малый,
на лихом каком-то вираже
вспомнит о больной и одичалой,
но пока еще живой душе.

Серый воздух стынет и искрится
в небе молчаливом и сыром.
Кто-то будет плакать и молиться –
никого нет больше за окном.



Видение

Всё будет так, как снилось ей вначале.
И ты в ночи очнешься, нем и слеп,
почувствовав на смятом покрывале
ее духов чуть уловимый след.

И будешь вновь под сердца стук несносный
бездумно ждать, когда рассвет придет,
чтобы, не вспыхнув, умершие звезды
покинули лиловый небосвод.

Ты будешь ждать, но не дождешься вовсе
ее звонка. И распахнув окно,
поймешь, что пахнут листья в эту осень
разлукой, тьмой и болью заодно.

Они лежат, не дрогнув, не нарушив
предместий нищих сонный уголок.
Их не тревожат умершие души
и жизнь твоя – опавший лепесток.

Молчит октябрь. И ты молчишь. Ну что же,
оплакать прах обоим не суметь.
Был краток век ее, почти ничтожен,
и горек путь: рождение – и смерть.

Но жизнь ее не промелькнула мимо.
Сквозь полусон, превозмогая страх,
увидишь, как, чисты и невредимы,
изгибы рук ее мерещатся впотьмах.



И только осенью, с ее покровами

И только осенью, с ее покровами,
то золотистыми, а то багровыми,
с гуашью, пролитой на город пятнами.
О, мимолетная! О, невозвратная!

И только в зрелости, и только осенью,
с щенячьей нежностью, с любовью позднею,
поймешь: не канула души симфония.
О, домотканая! О, беззаконная!

Признанья юные, худые плечики
и поцелуи на автоответчике
далекой радостью, слепыми жестами
ворвутся празднично, вернут божественность

всему ушедшему, былому, прошлому.
Как осень кружево вплетает прошвою,
укрась последние святые дни мои,
о, ненаглядная, о, несравнимая...



Осенняя элегия

Вздыхает роща, словно старец.
И воздух, как вино, горчит.
Мне дни осенние достались
такие грустные на вид.

Дождь кончился, но вновь набухли
обрывки туч средь синевы.
Мои вельветовые туфли
насквозь промокли от травы.

Дрожит река в молочной дымке,
и дальний берег тонет в ней,
как на размытом фотоснимке,
что четкого порой милей.

Но дальше, дальше – так туманна
и так зловеща эта даль!
Вся волчьим кажется капканом
дорога жизни. Вся – печаль.

Земля моя! Я ни нарушить
и ни восславить не могу
бессмертные деревьев души
и речки вещую молву.

Кто я для них? И кто расспросит, –
кому печаль моя нужна? –
зачем брожу я в эту осень
по бездорожью допоздна.



Одиночество

Одиночество – мой собеседник,
между мною и миром посредник,
мой защитник от суеты.
Он и слух обостряет, и зренье,
превращает кристаллик сирени
в безграничное море мечты.

Одиночество дарит поэту
и вниманье, и пристальность эту.
Дарит тщательность в каждой строке.
Свяжет дружбою с клевером белым,
или с едким степным чистотелом,
или с бабочкой на цветке.

Кто сказал, упускается счастье,
и любовь, искаженная страстью?
Это только забвенье в тиши?
Кто его ощутил, знает ясно:
одиночество, пусть не прекрасный,
но надежнейший друг для души.



ОСЕННИЙ РАЗГОВОР НИ О ЧЕМ
(знакомство в парке)

1.
Без трех одиннадцать. Да, может,
они немного отстают.
Да не за что. А вы здесь тоже
на променаде? О, уют,
конечно, тот еще. И запах.
Как говорится, ждем весны.
Не собираетесь на запад?
Да-да, кому мы там нужны?
А знаете, я тоже очень
люблю осенние сады;
и узнаю я среди ночи
свои вчерашние следы.

2.
И листья, что надысь, как флаги,
дразнили с вышины мой взгляд,
теперь покорнее собаки
ковром у ног моих лежат.
О, да! Прекраснее зеленых
крапчатая сухая гладь.
Жаль, меж каштанов или кленов
приходится нам выбирать.
Но мне, вы знаете, хватает
и этих скромных двух сортов.
Глядите, линия какая!
И вот! Поверьте, я готов

3.
поклясться, что сложней узора,
чем есть у них, на свете нет.
Вот этот взять хотя б, но скоро,
подлец пожухнет, и привет.
А вам как нравится погода?
Да, в том году в такие дни
дожди хлестали. Я? В походы?
С чего вы взяли? Нет. Тяни
меня туда хоть клад, хоть что там –
я не охотник, а скорей
наоборот. Что ж, год от года,
вы правы, мы, увы, старей.

4.
У вас кто, сын? А, даже двое.
Ну, про себя не говорю.
Нет, мнение мое другое.
Позволите, я закурю?
Ах, виноват. Вон там есть столик.
Прошу, берите. Хороша?
Американские. Вот нолик,
а нолик – это значит, США.
Да, чистый воздух с никотином.
Сергей Семенович, а вас?
Как? Аля? Ветер просто сильный.
И у забора этот МАЗ

5.
гудит. Все что-то возят, строят,
а мы живем средь пустоты.
Так значит, Галя? Бог с тобою!
А что, мы разве не на «ты»?
Как будто дождик? Показалось.
На всякий случай зонтик есть.
Вон тучка, видишь, набежала?
«Она несет нам скорби весть».
Из Баратынского? Пожалуй.
Или Жуковский? Позабыл.
«Осы осенней злое жало,
нас осудив, остудит пыл».

6.
Нет, это собственные строки.
Так, балуюсь, когда нет сна.
Аллитерация. А многим
она, ты знаешь, не ясна.
Еще? По памяти не помню.
Дай Бог чужие не забыть.
Печататься? Оставь, на что мне?
Здесь нужен не талант, а прыть.
Что в общем-то сродни таланту,
с другим лишь знаком. Ладно уж,
прочту стишок, точней – цитату.
Лирическая, впрочем, чушь:

7.
«Когда б звала меня ты сыном,
когда б звала своим отцом,
я б, может, меньше вполовину
любил смотреть в твое лицо.
И эти руки обнимали
бы так, как обнимает мать.
Не волновали бы детали,
что призваны разволновать…»
Нет, это не жене. А впрочем,
что если даже и жене?
Мы отдыхали как-то в Сочи
и целовались при луне.

8.
Романтика и все такое.
И показалось мне на миг,
что мама мягкою рукою
мне расправляет воротник.
Фрейдизм? Возможно, не без Фрейда
там обошлось. Иль ощутив
себя суденышком без рейда,
иль с детства памятный мотив,
как говорится, краем уха
я уловил. Но как-то вдруг
я понял, что моя подруга
могла б не только род подруг

9.
собою представлять. Но также
род дочерей, род матерей,
род бабушек. Многоэтажен
сам человек в развертке дней.
И тот момент очарованья
от силы на один этаж
мог потянуть, а в целом зданье –
добыча времени. И наш,
наш разговор осенний этот,
как кадр вселенского кино,
лишь – точка в движущемся света
луче, лишь малое звено

10.
в цепи бесперерывных наших
перерождений… Слышишь, стук?
Ну что, панове, дождь? Пшепрашам,
пошел так уж пошел. Что вдруг?
Давай тесней ко мне. Ты плечи
прижми. Сейчас открою. Черт!
Когда понадобится, вечно
в нем застряет. На этот счет
один мудрец… А, все, открылся.
Как он забарабанил, вишь.
Как по жестяному корытцу.
Ну что ж, не лучшая из крыш,

11.
а все-таки от ливня может
спасти заблудших пару душ.
Ну припустил! Ты видишь, боже,
мгновенно миллионы луж.
Давай-ка к дереву поближе.
Вот так. Ты руку опусти.
Плечо намокло? Да, я вижу.
Домой придется вплавь грести.
Ладонь холодная. А значит,
горячим сердце быть должно.
Вот этот шрам? Да так, на даче
пилой случайно. Нет, смешно.

12.
Нет, правда, было мне не больно –
смешно. Соленая на вкус
дождинка. На губах? Изволь, но…
Ну что ты, вовсе не боюсь.
А волосы как будто сеном
пропахли. Губы горячи.
Я? Нет. Что? Нет. Жену? Елена.
Молчи, молчи, молчи… Молчи.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
О чем тоскую? Я не в силах
причину объяснить и сам.
Когда б могла, то объяснила
тоска сама об этом нам.

13.
Но знаешь, это невозможно.
Нет объяснения тоске.
Как этому дождю, как слезной
минутной влаге на виске.
Как близости с тобой. Да, с телом.
Я не целую, я дышу.
До роли Гамлета созрел я?
О, я всю жизнь его ношу.
Да, этот образ. Да, бессмертный.
И я сто тысяч раз на дню
как под рапирою Лаэрта
отравленной… Кого виню?

14.
Нет, это не причина грусти.
Пусть смерть от матери-Москвы,
чем равнодушье захолустья,
где не приклонишь головы.
Здесь все отравлено. Их речи,
их нрав служенья палачу…
Но эта грудь… но эти плечи.
Да, я целую… и молчу…
Зачем? Не знаю. Почему же
вдруг непременно «просто так»?
Не просто так. Не знаю. С мужем?
Зачем ты спрашиваешь? Брак?

15.
Конечно, это дело божье.
Наверно, грех. Не знаю. Нет.
Ну да-да-да! Быть может, позже
на это сам придет ответ.
Ты видишь, все чертовка-осень
в судьбе такое навертеть
успеет. Мне? Ну, тридцать восемь…
Ну, сорок два… Ну, сорок шесть.
Нет, я не спрашиваю, что ты?
Зачем? Ну, ладно, тридцать пять.
Что, больше? Сын пошел работать?
Постой, сухой листочек в прядь

16.
забился. Вот, гляди. На память
себе возьму его. Всегда
он будет пхнуть волосами
твоими чудными… Когда?
Не знаю. Правда, я не знаю.
Уже пора. Я позвоню.
Ну, обещаю, обещаю –
я позвоню, я позвоню.
Вот слово чести, обещаю –
я непременно позвоню.
На той неделе, обещаю –
я позвоню… я позвоню…