Матвей Иорган ловко соскочил со ступеней вагона пригородного поезда и оказался в цепких объятиях плотного холодного предутреннего тумана.

— Бр-р-р… — поёжился Матвей. Такого приёма он не ожидал. Он оглянулся и впереди по ходу движения поезда увидел едва различимое в тумане какое-то строение. Без промедления Матвей направился к спасительному, как ему казалось, теплу. Каково же было его разочарование, когда, подойдя ближе, он оказался у полуразрушенного, полуразграбленного, некогда служившего ожидалкой сооружения и прилепленной к нему безжизненной, с выбитыми окнами и без дверей, будки путевого обходчика.

Матвей сбежал, вернее, скатился с высокой насыпи и разглядел пешеходную тропу, ведущую к высоким тополям. 

Оставаться у развалин было бессмысленно, и Матвей зашагал по тропе наугад.     

Войдя в царство местного Берендея, Иорган подивился тому, как природа бывает иногда жестока к стройным, казалось бы на первый взгляд, деревьям. Одни покрученные, покуроченные тополя росли сразу в трех измерениях и выживали, тянулись к солнцу из последних сил. Другие стояли твердо, основательно, и никакая буря им была не страшна.

— Всё, как у людей, — вслух подумал Иорган. — Всё, как у людей.

Тропа вилась змейкой и то возвышалась, то опускалась в низину из которой тянуло сыростью и в которой, казалось, прячется хищный зверь. Чутко прислушиваясь к каждому шороху, к каждому хрусту, к каждому треску, подгоняемый сам собой, Иорган выскочил из зелёного окружения и увидел бесконечное поле созревающей пшеницы, разделённое грунтовой дорогой.

— Ба-а-а! «Хлеба налево, хлеба направо…» — вспомнились ему слова некогда популярной песни. Не то, чтобы очень уж популярной, но часто звучавшей по радио.

— Куда же теперь идти? И спросить некого. 

Рассуждая сам с собой о том, что, как ручей вливается в реку, так и тропа вольётся в дорогу, решил, что следует так и идти по ходу тропы. 

Иорган пошёл навстречу солнцу, которое, поднимаясь выше, согревало воздух приятной теплотой. Согревался и Матвей. Где-то высоко в небе заливался трелью невидимый жаворонок.  

Много ли, мало прошёл Иорган, но вдруг почувствовал, что он на дороге не один. Матвей оглянулся. Позади резво бежала лошадка, запряженная в одноколку. 

— Ну, вот! Хоть одна живая душа.

— Тпру-у-у! — прикрикнул возница, поровнявшись с Матвеем. Конь послушно остановился.

— Здоров будешь, мил человек! 

— Здравствуйте! 

— Куда путь держим?

— Знал бы куда, сказал. 

— Вот-те раз! Идти — идёшь, а куда — не знаешь!

— Мне в Никольское надо.

— В Никольское? Так эта дорога и ведёт в Никольское. К кому идёшь-то? К отцу с матерью, к братьям-сёстрам, али к дружкам? 

— В сельсовет мне надо попасть.

— А-а-а… К Болгову. А на кой он тебе?

— Из газеты я. Задание такое получил, побеседовать с председателем сельсовета. 

— Ну-ка садись сюда, да поедем вместе. Всё веселее будет. Звать-то как?

— Матвей.

— Матвей. А по отцу, как?

— Алексеевич.

— Лексеич значит.

— А я Иван Захарьев сын.

Иорган сел рядом с возницей и пожалел о том, что такой момент невозможно запечатлеть фотоаппаратом.

— Ну, Буян, — обратился возница к коню, — трогай, да помаленьку. Не поспешай. – Буян тряхнул шикарной ухоженной гривой и в самом деле пошёл не торопясь. — До чего же умная животина! Молодой, а всё понимает! Только что не разговаривает. У нас тут конезавод рядом был. Объявили о его ликвидации, о распродаже лошадей. Так я поехал и выбрал этого. И, что интересно, он сам ко мне подошёл. Я тогда его обнял и в морду поцеловал. Так он теперь от меня ни на шаг.

— Сами-то вы местный?

— Местный, местный. Здесь родился, здесь вырос, детей вырастил, здесь и покой свой найду.

— Воевали?

— Нет. Не довелось. Мал ещё был. Но всю оккупацию здесь был. Жили тогда в норах да в землянках.

— Уйти нельзя было?

— Уйти? Куда уйдёшь? Повсюду война. Были такие, которые бросали всё и уходили, кто сам, кто с детьми малыми. Да назад и возвращались. Над нами опосля партийцы ох, как измывались, за то, что мы были на оккупированной территории. Будто мы враги какие народа. На отдельных работах мы из-за этого не имели права работать. И в партию нас не принимали. Мы люди второго сорта. Бои тут были страшные. Особенно когда наши наступали. Полторы недели немца не могли одолеть, так он укрепился.  Танки идут, самолёты идут, орудия бахают, а движения никакого. Потом уж как катюши подошли, тут им, немцам, хорошего ожидать было нечего. Постепенно-постепенно гул орудий стал отдаляться, отдаляться, стихать, мы повылазили из своих нор и землянок, и сами не верим, что освободили нас. А председатель сельсовета да секретарь тут как тут!  Только работать-то было некому, старики, да дети, да женщины, которые в селе остались. У нас первый год, после освобождения, школа не работала. Дети на полях науку проходили. Вона, гляди — видишь полоска тёмная, это лес за рекой. Это уже Никольское. Я о селе тебе ничего говорить не буду. Сам смотри. Ты человек видать умный. Только опиши всю правду, без прикрас. А то подумают, что у нас тут рай какой. А какой тут рай? Молодёжь в город ушла, остались одни старики век свой доживать. Работать некому, да и работы нет. Был клуб сельский — разворовали, разрушили, была баня сельская — по кирпичику растащили. Много домов брошено. Хозяева умирают, наследников нет, соседи разворовывают. Три деревни вокруг нас сгинули. Три деревни! Скворцово, Озёрное, Светлое. Будто их никогда и не было.

— Хлеба чьи?

— Хлеба? Местных фермеров. Объединились тут трое местных, землю в аренду взяли, да и зареклись.

— Как так? 

— А, так. То контроль, то проверка, то органы там, то налоговая, то финансисты, то артисты.

— Артисты? Кто такие? 

— Те, которые на чёрных машинах ездят.

— Рэкетиры, что ли?

— Называй их как хочешь. А вот житья от них никак нет.

— Что им-то здесь надо? 

— Как, что? Деньги. Деньги! Иначе грозятся весь хлеб на корню спалить.

— Да-а-а… Беда, беда.

— Ну, бросят фермеры землю, и порастёт она полынью и чертополохом, как в соседних сёлах.

Помолчали.

         С каждым шагом коня, с каждым оборотом колеса приближалось село. Уже виднелись жилые дома и подсобные строения. Над сельским миром, над сельской благодатью возвышался купол восстанавливаемого православного храма.

— Какой храм был! — указал Иван Захарович кнутовищем в сторону купола. — Какой храм! Старики сказывали — на всю округу один такой был. Золотые купола на солнце огнём горели. Бывало, вдарят в колокола — всё вокруг гудит! В соседних деревнях слышно! Мужики сапоги через плечо, а бабы сапожки так же, да и идут босыми ногами по земле-матушке. А земля-то тёплая, мягкая. И умиление в душах и на лицах. А, как же! Праздник! А опосля… опосля сам небось знаешь, как воевали с верой. Сам-то ты верующий?

— Нет, атеист я. Не воинствующий, но атеист.

— И не крещён?

— Не крещён.

— Нехристь, значит. Как же ты без веры-то живёшь.

— Так вот и живу. Библию читаю, есть она у меня, чтобы знать, о чем с верующими говорить. А чтобы верить? Нет! Не верю.

— В судьбу, да в чудеса-то веришь? — и, не дожидаясь ответа, возница обратил внимание попутчика на невысокий холм у дороги, перед самым въездом в село. — Погляди-ка вон туда. Берёзку видишь?

— Вижу. Красивая.

— Красивая, — согласился хозяин одноколки, да судьба у неё горькая.

— Как это?

— А вот так. Послушай. Жила в селе этом одна семья — мать и семеро сыновей. Красавцы были, как на подбор. И рождались они то ли двойняшками, то ли тройняшками, потому что, как война началась, так один за другим в самом начале на фронт-то и ушли. Когда война окончилась, мужики, которые уцелели, стали возвращаться. Всем селом выходили каждого встречать. И Настя, мать ихняя, вместе со всеми выходила. Да сколько ни ждала, сколько ни всматривалась вдаль, не приходили её сыночки. Другие уж и встречать перестали: кто жив остался, все вернулись. А Настиных нет и нет. Шутка ли — семь сыновей. Каждое утро, бывало, выйдет за село и ждёт… ждёт… Помнится, уже третья послевоенная весна пошла. Ранняя да тёплая. Соседка Настина утречком вышла корову подоить, смотрит, а Настя из дому выходит, платочек на голову новый повязывает. — Куда в такую рань собралась? — спрашивает. — Видела я сон, — отвечает Настя, — живы мои сынки, живы. Вот встречать иду. — С той поры Настю в селе никто и не видел. Только объявилась на холмике этом берёзка. Никто её не сажал здесь. И стоит она, как, бывало, Настя у дороги стояла.

Иорган пристально всмотрелся в берёзку. Она и в самом деле была похожа на одинокую женщину, застывшую в скорбном молчании.

— Мистика какая-то, — пробормотал Иорган.

— Что ты сказал?

— Мистика, говорю.

— Вот тебе и мнистика! А берёзка стоит.

— Останови, хозяин. Сойду я. Берёзке поклонюсь.

Публикацию подготовила Л.Цай