Возвращаюсь мысленно в наш двор, где кроме всего прочего была будка и овчарка Мальва. Взаимоотношения у нас с ней были абсолютно нейтральные. Меня она, видимо, воспринимала как неизбежную часть своей территории, равнодушно давала себя погладить, что называется, без любви и ненависти. Дед ее кормил, пытался воспитывать (без всякого результата). А любила она папу, радостно встречала, когда он приходил с работы, и даже "через не хочу" выполняла какие-то команды. Как я понял потом, время дрессуры было упущено, и Мальва была, хоть и овчаркой, но необученной, в ранге дворняги. Характер у нее оказался строптивый и вздорный, и демонстрировала она его всем незнакомым людям, изредка заходившим по каким-то вопросам к нам во двор. Кому-то она порвала брюки, а кому-то — плащ. Папе пришлось извиняться, компенсировать убытки, что понравиться ему не могло в принципе. Как говорят сейчас, "от слова совсем". В конце концов, Мальва отправилась на ПМЖ к папиному сотруднику, который жил тоже в частном доме в Каменном Броде и очень хотел приобрести овчарку.
Первое время папа интересовался — как там Мальва? Сотрудник был доволен — злая, сильная, настоящая хозяйка своей территории, к тому же, у нее возник роман с соседним кобелем. Видимо, решение о смене собачьей прописки было правильным.

Улиц лик орденоносен в середине 50‑х был, как минимум два раза в году — 7 ноября и 1 мая. День Победы тогда был рабочим днем. Я ходил на демонстрации поочередно — то с мамой, то с папой. Мне нравилась атмосфера праздника. "Утро красит нежным светом…", "Широка страна моя родная…" — Дунаевский создал музыкальное воплощение радости и душевной бодрости. Перед демонстрацией на указанном месте собирались заранее. То есть, праздничное утро было ранним, не медленным и ленивым, как в воскресенье, а таким быстрым, веселым, под духовые оркестры, которые по дороге, не теряя времени зря, уже наяривали марши и вальсы, под громкоговорители, которые занимались тем же, плюс озвучивая какие-то лозунги и призывы. Из приветствий запомнил такое: "А вот идет колонна корейских женщин! Поприветствуем ее! Ура!" Почему корейских — а кто его знает! Быстрый завтрак перед демонстрацией — он тоже праздничный. Холодец, оливье, наполеон… Папа "хлопал" для бодрости 50 грамм "Столичной", и мы "шли на парад", а заранее надутые воздушные шарики трепетали в моей руке. Дедушка оставался дома, но надевал какой-то праздничный китель и благоухал "Тройным" одеколоном. Мама реагировала на это неодобрительно — "Завонял всю квартиру". В ответ на эти претензии он перешел на "Шипр", и мама безрадостно смирилась. Места сбора были разные. Поначалу — в районе Ленинской, и все колонны должны были продемонстрировать верность вождю, пройдя мимо его памятника, вокруг которого сооружалась трибуна. Потом маршрут поменяли, и все шагали по новой и просторной Советской, где трибуна была намного больше, и вдоль нее трепетали флаги с портретами членов Политбюро, а также знамена союзных республик. Сейчас понимаю, что во всем этом было много лицемерия, и радость во многом была показная. И, все же, она была, эта самая радость. Пока стояли в ожидании начала демонстрации, начинались стихийные танцы под баян или духовой оркестр. Плясали краковяк и еще какие-то мудреные пасодобли. Дурачились, короче. Пели, хохотали… И выпивали (прямо из горла, а че — праздник)! Настроение было веселое, что ни говори. Наконец, старшие колонн командовали построение, раздавали знамена и плакаты — не с пустыми же руками идти мимо трибун, и в рваном темпе, то ползком, то бегом, мы приближались к трибуне с местными небожителями. "Ура!" — кричали мы вместе с папой, и рядом все тоже орали, и музыка играла, и с трибун махали приветственно вожди. Чему радовались? Просто жизни. Миру, относительной свободе, весне и грядущему лету в мае, наступающему Новому году в ноябре… Это я так сейчас думаю. А тогда мне было не до размышлений. Главное — громко крикнуть "Ура!" И папа, большой остряк, видя, как я стараюсь, заботливо предупреждал: "Смотри, не пукни". И все смеялись.

Забыто — не забыто… Что-то, все-таки, остается в памяти. Причем, хорошее запоминается легче и помнится лучше. Видно, человеческий мозг так устроен. И, может быть, это поможет не только восстановить все разрушенное, но сделать лучше, удобнее, красивее… А как иначе? Большинство людей хотят того же, просто делают иногда совсем не то, что хотят. Но желают друг другу, особенно по праздникам — только счастья и благополучия. На то и надежда. Особые пожелания всегда — к Новому году. Вроде, и праздник такой, что больше грустного в нем, чем радостного — все становятся на год старше. Что хорошего, казалось бы… Но веселятся все от души и радуются в надежде, что вдруг вместе с новым годом действительно придет новое счастье. Для меня в те годы встреча нового года начиналась с установки елки, которая помещалась в крестовину в углу зала. Сначала на ее ветвях появлялись конфеты и мандарины, их запах смешивался с ароматом хвои, и это было первой приметой праздника. Но главное — елочные игрушки. Они были разные, мне нравились все, но особенно — какие-то просто волшебные матовые шары розового, желтого и салатного цвета. Они были так хороши, что их хотелось съесть. Как сказала мама, шары были немецкими, и ей их после войны подарил какой-то ухажер. Вообще, по ее редким воспоминаниям, за ней ухаживали многие, особенно в студенческие годы. Она была яркой, смешливой, статной девушкой, похожей, как ей говорили, на знаменитую актрису Дину Дурбин. Училась в Харьковском медицинском институте, и была врачом по велению души. Причем, врачом — детским, отзывчивым и заботливым. Ее называли очень хорошим диагностом — практически, не ошибалась, ставя диагноз. Старалась быть в курсе всех медицинских новаций, читала научные журналы (потом ее новаторство вышло боком в моей судьбе, и журналы она читать прекратила). Из всех кавалеров (среди которых был и ставший потом местным олигархом Аркадий Лесничевский) она выбрала симпатягу-морячка Давида (какую-то роль, видно, сыграло и то, что так же звали погибшего в войне брата). В глазах многих они, вероятно, были идеальной парой. По крайней мере, в 50‑е годы это было недалеко от истины. Фраза Аркадия Гайдара из "Голубой чашки" о том, что "жизнь, товарищи, была совсем хорошая" в то время была и о нашей семье. Взаимная любовь делает возможным счастье без богатства — это точно. Счастье отражалось в тех матовых шарах, оно сверкало в елочных гирляндах и вращало пропеллеры самолетиков и дирижаблей, украшавших нашу елку. Кроме них тогда среди модных елочных игрушек были ракеты, космонавты, початки кукурузы, солдатики… Кстати, солдатики (и оловянные, и пластмассовые) были и среди моих повседневных игрушек. Но любимыми они так и не стали, не было во мне, видно, военной жилки. В общем, появление елки (украшали ее примерно за неделю до нового года) знаменовала приближение праздника. Видимо, новогодними подарками меня тогда не баловали, потому что память о них не сохранилась вовсе. И сам новогодний вечер проходил в "рабочем" режиме — спать я отправлялся по расписанию, а родители, думаю, сидели за столом под радио и патефон, а с появлением телевизора — под "Голубой огонек". Праздник продолжался ежедневными походами на городскую елку, которая работала в режиме карусели, и устанавливалась на центральной площади. Но главным было посещение новогоднего представления во Дворцах культуры имени Ленина или Маяковского и получение вожделенного подарка. В ДК Маяковского было хорошо. И Дед Мороз со Снегурочкой плясали в хороводе, и подарки за рассказанные стишки и спетые песенки давали (цветные карандаши и раскраски), и потом в зале был детский спектакль с мультфильмами. Но в ДК Ленина все было интереснее и, что ли, качественнее. Это как первый и высший сорт. Почему-то мне родители чаще приносили приглашение именно в ДК Маяковского. Но огорчение, если и было, то — мимолетным.

Ощущением праздника осталось в памяти возвращение отца из командировки в Москву в фестивальном 1957 году. Он привез невиданные раньше конфеты, а также пластинки и книги. Главной пластинкой на несколько дней стала та, где на итальянском языке пели "Эй, мамбо!" Помню, мы сидели на диване и втроем подпевали что есть мочи. И смеялись. Вообще, в то относительно безоблачное в моей судьбе время мы пели (напевали) часто. Почему-то особенно полюбились нам строки из радиоспектакля "Надя Коврова, честное слово, мы потеряли покой…" Дальше не помню. Но, как раз, именно покой тогда мы не теряли. Потерян он был намного позже. А тогда самым грозным замечанием из уст папы было: "Надо на тебя пожаловаться Дагу Хаммаршельду". Кто это такой, я понятия не имел, но представлял его, как персонажа из журнала "Крокодил", на страницах которого было полно карикатурных изображений кровожадных империалистов и прочих "поджигателей войны". На одном из них страшный старик во фраке и цилиндре с жутким видом сидел и грыз громадную куриную ножку, олицетворявшую, видимо, то ли Африку, то ли Европу. Но, кстати, грыз настолько аппетитно, и натурально, что мне, к изумлению родителей, захотелось тоже попробовать (изумлению, потому что к отсутствию аппетита у меня в то время уже привыкли). Папа сказал: "Полезный журнальчик". Повзрослев, я узнал, что Хаммаршельд был Генеральным секретарем ООН, которого недолюбливал Хрущев… Чомбе, Мобуту, Лумумба — эти африканские фамилии были, наверное, на слуху у всех жителей нашей страны. Уж если я, ребенок, запомнил их на всю жизнь, это говорит само за себя. Как-то в очереди, в которой мы стояли с папой (за чем — уже не помню) кто-то сказал сокрушенно: "Убили Лумумбу, гады". И все с сочувствием вздохнули. А дед говорил: "Лубумба и Чомба". И тон у него при этом был грозный. Короче, Хаммаршельду папа так и не пожаловался, а вот пластинку "Эй, мамбо" поменял на другую, где Владимир Трошин пел "Осенние листья" и "Тишину". Тоже очень хорошая. Но я жалел, что "Мамбу" мы уже отпели. Кстати, поменялся он со своим заводским товарищем Жорой (Георгием Захаровичем Сиротенко), очень хорошим, добрым дядей, каким я его запомнил. Его внучка Таня стала впоследствии известна всему миру, как Татьяна Снежина. Теперь памятник ей стоит в городском сквере Луганска, а ее "Позови меня с собой" и по сей день зовет в мир музыки и стихов. Среди книг, которые привез папа, было подарочное издание "Чапаева", ставшее подарком мне на день рождения, и роман Владимира Беляева "Старая крепость". Сегодня думаю, что роман — так себе, идеологии в нем чуть больше, чем литературы. И все же… Папа читал его вслух, а мы с мамой лежали на диване и слушали. И это было здорово. А то, что в голове у меня по-прежнему сидят имена героев этого романа — Петьки Маремухи и Витьки Тиктора, что-то да значит. Все-таки, это — литература. А идеология… Так где ее нет? Став взрослым, я перечитал книгу, многое меня разочаровало, но отдельные части написаны увлекательно и живо. А увлекательность письма, как говорит хороший писатель Юрий Поляков, это — вежливость автора. Вот так.

Всесоюзной кузницей, житницей и здравницей Луганск, конечно, никогда не был. Главные его отличительные приметы, говоря современным языком, "брэнды" или "трэнды" — тепловозы, "Луга-Нова" (то есть, водка) и "Заря". Я бы добавил еще и конфеты. Но это было актуально в 60–70‑е годы, когда местная кондитерская фабрика поставляла для нужд членов Политбюро (!) такие прославленные сорта конфет, как "Курочка Ряба", "Планета", "Футбол", "Шайба", "Гулливер", "Апассионата"… И качество у них было приличное, и упаковка сделана с выдумкой (что для советских изделий, надо честно признать, было не характерно). Потом все куда-то исчезло, а фабрика стала филиалом для донецких хозяев. Прямо, иллюстрация вечной истины: "все проходит".

И, все же, здравницы, даже всесоюзного масштаба, в округе Луганска тоже были. Кременная, Новопсков, Веселая Гора, Зеленая Роща (которая, кстати, во времена моего детства называлась Лысой Горой). Зеленую Рощу можно смело назвать курортным поселком, где недалеко от пляжей Северского Донца расположены несколько детских оздоровительных комплексов (пионерских лагерей — звучит привычнее). Там же — Дом отдыха, построенный в 30‑е годы по всем канонам военного коммунизма, и заводской санаторий-профилакторий, одно время (в 80‑е годы) вполне отвечавший представлениям о комфортном, беззаботном отдыхе, да еще и с элементами лечения. Летом 1955 года родители взяли меня с собой в Дом отдыха на Лысой Горе. Кое-что в памяти осталось. А именно то, что все мне там не нравилось. Свое недовольство я выражал, как умел. А умел, как вспоминал папа, громко. Спустя 25 лет мы по совету врачей повезли дочь, которой было столько же лет, сколько мне в том злополучном Доме отдыха, на оздоровление в Ялту. Там по степени громкости она определенно превзошла меня. Сказать, что эта наследственность сильно порадовала, не могу. Но здоровье — превыше всего. На следующий год родители решили, что я поеду с мамой в пионерский лагерь в ту же Лысую гору. Она там была врачом и жила в комнате при медпункте. Папа не возражал. Меня определили в отряд для самых маленьких. Первый день прошел относительно спокойно, хотя отсутствие детсадиковых навыков и привычек сказывалось на настроении. Ночью, с тоской осмотрев палату с тридцатью спящими незнакомыми пацанами, я решил вылезти в окно и отправиться на поиски маминого домика. И сейчас помню тот ужас, с которым я, подвывая, носился в кромешной мгле по территории лагеря и никак не мог найти медпункт. Слава богу, кто-то из вожатых вышел в туалет и столкнулся со мной. По-моему, мы испугались в равной мере. Узнав сквозь мой рев, что я сын докторши, он отвел меня к потерявшей дар речи маме, где я и пробыл какую-то часть потока. Вместе с нами в лагере по маминой протекции отдыхала моя старшая двоюродная сестра Майя. Она перешла в десятый класс и была, на мой взгляд, очень красивой девушкой. То, что я не ошибаюсь, подтверждало повальное ухаживание за Майей старших "пионэров", как она их называла, и даже сотрудников лагеря. Один из них, недавно демобилизовавшийся из армии, показывал ей в моем присутствии, как выполняется команда "упал-отжался". Сильное было зрелище. Но Майку оно не заинтересовало. В конце концов, сжалившись надо мной, приехавший на родительский день папа забрал меня домой. Дедушка был доволен. "Нелагерный ребенок" — констатировала воспитательница отряда, куда я был прикреплен. Еще раз я попал в этот же лагерь после шестого класса. В окно не выпрыгивал, но считал дни и часы, когда закончится эта пытка. "Нелагерный", это точно. Опыт продолжился после второго курса института, когда неизбежный трудовой семестр обернулся работой вожатым в лагере "Ласточка". То есть, я оказался по "другую сторону баррикад", где тоже все было не так просто. Приветствия, речевки, ежедневные отчеты, дежурства, построения, линейки… Но я искренне старался, чтобы дети (а я вновь оказался в самом младшем отряде) чувствовали себя комфортно. Мы играли, устраивали конкурсы и соревнования, читали вслух, пели… Несколько лет еще потом, случайно встретившись на улице, ребята узнавали меня, останавливались, с теплом вспоминая лагерь. Не скрою, это было приятно. Не помню точно, с каким номером выступал на "Консоле" (концерт сотрудников лагеря)… Что-то мы пели, традиционно танцевали со швабрами. А вот вожатские посиделки после отбоя (не возле костра, а за столом) отпечатались в памяти более рельефно. После одной из них, на которой показавшееся поначалу безобидно вкусным "Рожеве мицне" и "Биле мицне" ("Биомицин" в народе) лились рекой, выполняя роль и вина, и воды, я еле добрался до нашего отряда. С огромным трудом поднялся на второй этаж, где под комнату вожатых оборудовали чердак, но спать не мог — "все кружилось и вертелось". Промучившись до утра, зеленый и помятый еле дополз во главе отряда на линейку, и тут выяснилось, что пришла моя очередь вести лагерь на пляж. Тропинка шла вдоль некрутого, но обрыва, и мне постоянно казалось, что пионеры прыгают туда вместе с мячами, горнами и барабанами. А вслед за ними — собаки и кошки, которые прогуливались неподалеку. Старшая пионервожатая подошла ко мне, посмотрела с брезгливостью (и немного с жалостью) и сказала гениальную фразу: "Не можешь — не пей". Вот я и не пью. На прощальной вечеринке, которая завершала поток, уже после отъезда пионеров, вино так же лилось рекой, но я, наученный печальным опытом, отдавал должное салатам и котлетам, щедро выставленным на стол юными поварихами. Тут в полной мере проявилась моя инфантильность и, скажем так, неторопливость общего развития. Вечеринка развивалась, как сказано в классике, ступенчато. Возлияния, тосты, танцы… Я тоже танцевал, причем так получилось, что все время с одной и той же пышной, круглолицей девушкой. Она рассказывала про учебу в кулинарном училище, о своих подружках… Спрашивала о моей учебе, плотно прижимаясь и крепко положив руку мне на плечо. А я рассказал о новинках журналов "Юность" и "Иностранная литература", ощущая по ее горячему дыханию, что команды "стоп, "биомицин" она в тот вечер не давала. После очередного танца она сказала: "Приходи через часок к нашему домику". Я взволновался, смутился, ответил, что, наверное, не смогу, завтра рано вставать. Она на меня посмотрела, усмехнулась, произнесла: "Ясно, малыш". Больше мы не танцевали. Я, проклиная свою застенчивость, поплелся к нашему домику. Под утро явился мой друг, с которым мы делили на двоих вожатский чердак. Он пришел довольный, с загадочной улыбкой. На мой горестный рассказ о неудавшемся свидании он ответил коротко: "Ну, и идиот же ты". Я не возражал. Все еще было впереди. Конечно, еще много чего случалось в жизни, но об этом случае — и жалею, и не жалею. А в Доме отдыха "Зеленая роща" потом бывали всей семьей несколько раз, и в центральном белокаменном корпусе с колоннами и лоджиями, который в отличие от жителей острова невезения был прекрасен снаружи и страшный внутри, со своими туалетами и умывальниками в конце коридора. Жили и в маленьких деревянных домиках, где была иллюзия изолированности от коллектива, но не было удобств — все на улице. Зато работала чудесная библиотека, как говорили о ней — "не разворованная", где можно было взять почитать и редкую книгу, и последние номера литературных журналов. По утрам мы делали зарядку на спортивной площадке, а вечерами в летнем кинотеатре показывали кино. В общем, издержки коммунального проживания компенсировались другими прелестями и, конечно, солнцем, воздухом и пляжем на Донце. Пару раз (спасибо профкому) мы отдыхали в заводском профилактории. Что говорить… Свет и воздух. Повторю Остапа: "Как в лучших домах Европы и Филадельфии". Номера с удобствами, столовая, похожая на ресторан, зимний сад, бильярд и настольный теннис… Да и библиотека тоже — приличная. Там мы с дочерью написали первый сценарий для ее телевизионной передачи "Класс!", который главный редактор компании "Эфир‑1" Николай Северин, быстро прочитав и не сделав никаких правок, запустил в производство. Это было чудо. Через две недели программа вышла в эфир. Но это уже, как говорят, другая история.

"В городе Сочи — темные ночи…" Звучит банально и несовременно (хотя — название неплохого фильма). Куда ближе к истине — "в городе Сочи Олимпийские игры", потрясшие не только результатами, но и феноменальными церемониями открытия и закрытия. А еще Сочи — это реальная мечта из жизни отдыхающих 50–70‑х годов. "В Сочах" отдыхали все, в том числе, и мы. После двух не совсем удачных попыток оздоровить меня в Зеленой Роще решено было везти "худорбу", как называла меня мама, на Кавказ, в Сочи. Набраться сил перед школой. Сказано — сделано. От поездки осталось сказочное впечатление. Теплое море, в котором я плавал с кругом, но это счастью не мешало, ароматы вечнозеленых деревьев, цветов… Хотелось все время повторять: "Магнолия… Ривьера… Дендрарий…" Мне купили тюбетейку, самшитовую палочку и дудочку. Мы ходили в столовую, где к нам регулярно выходила тетя-повар и спрашивала: "Ну, как вам сегодня наш борщ? Это же чудо-борщ". Но даже чудо-борщ не сделал меня "натоптанным", как надеялась мама. Я оставался очень худым, что меня совсем не беспокоило. А маме хотелось перемен. Они наступили чуть позже и стали трагичными для меня. Но тогда, в Сочи, все было прекрасно. В том числе, и ресторан "Прибой", куда меня взяли с собой (оставлять, слава богу, было не с кем). Официант заговорщицки посоветовал заказать "люлю". Я заинтересовался. Оказалось, что это шашлык "люля-кебаб", который я из уважения и любопытства отведал, но "чудо-борщ" мне нравился больше. Домой мы вернулись в отличном настроении, и я действительно, почти полгода не болел, что было отмечено, как рекордный результат. Болел я часто, и не прошел мимо ни одной детской болезни, не считая всяких там простуд, бронхита и гриппа. Скарлатина, коклюш, ветрянка — все было изведано и лечилось мучительно. В том числе, народными средствами, которые не шли мне впрок. Особенно настойчиво пытались меня поить адским коктейлем — молоком с содой, маслом и медом (часто добавляли туда сок алоэ и какао). Результат был всегда один и тот же — рвота до изнеможения. Это озадачивало папу, поскольку ему этот напиток нравился. После военного голода он уважал все продукты и не мог понять, как это может быть не вкусно. Помню, когда в очередной раз я лежал с температурой в постели, к нам пришли гости — мамина подруга с сыном-крепышом, младше меня на год (он и во взрослой жизни остался крепышом, добившись успехов в тяжелой атлетике). А тогда он подошел ко мне, улыбнулся и спросил: "Болеешь?". Я кивнул. Он нагнулся и, подмигнув, сообщил, как самую ценную информацию: "А я стакан сметаны съел". Потом я весь вечер думал, что надо начинать есть сметану, иначе дело будет плохо.

Апофеозом моих дошкольных болячек стало подозрение на наличие лишая. На свою беду я поиграл с соседскими котятами, после чего на голове у меня появилась сыпь, и мама решила, что я заразился лишаем. То, что это было не так, выяснилось значительно позже. Мама не стала ждать, она решила действовать и повезла меня в Старобельск, в детскую инфекционную больницу. Там я перенес пытку, достойную гестаповских застенков. Мне намазали каким-то клеем голову, намотали несколько слоев марли, а потом, когда все это засохло, оторвали эту шапку вместе с волосами. Сегодня, когда большая часть волос мною уже утеряна (кстати, не из-за той ли экзекуции?), я, наверное, прошел бы через эту процедуру не так болезненно. А в пять лет было ужасно больно. Уже когда мы вернулись домой, пришли результаты анализов — лишая не было. Но мама сказала: "Ничего страшного отрастут новые волосы, и они будут еще лучше". Не скажу, что это меня утешило. Боль непонимания осталась на всю жизнь. Как раз в те годы в широкую медицинскую практику вошло лечение антибиотиками — пенициллином и стрептомицином. О том, что чрезмерное употребление этих препаратов чревато аллергическими осложнениями, видимо, тогда не задумывались. Лекарства были испытаны и на мне. Рука у мамы была тяжелая, и уколы она делала ощутимо, хотя папа говорил: "Подумаешь, как пчелка укусит, и все". "Ничего себе пчелка" — думал я, потирая место укола и вытирая слезы. Кстати, это не добавило любви ни к пчелам, ни к меду. Поначалу лекарства действительно помогали очень эффективно. Но, видимо, поскольку применялись слишком часто, в награду за это я получил жестокую аллергию, первый приступ которой проявился после того, как я съел несколько ягод клубники. Сначала я покраснел, потом все стало чесаться, потом стало трудно дышать, и только вовремя подоспевшая "скорая помощь" спасла, сделав внутривенный укол хлористого кальция. Как выяснилось, аллергия — это на всю жизнь. Теперь клубнику только нюхаю.

Моя худоба по-прежнему не давала покоя родителям. Им казалось, что я плохо развиваюсь. Хотя читать я научился в 6 лет и стишков знал на память целую кучу. В одном из журналов мама прочитала статью о лечении гормонами и решила применить на практике полученную теорию. Случилось это после окончания первого класса. Она сделала мне серию уколов, после которых я действительно начал поправляться, как на дрожжах. Потом выяснилось, что схема лечения предполагала продолжение с постепенным уменьшением дозы лекарства. Это сделано не было. И я стал "жиртрестом" на долгие семь лет. Только в восьмом классе после изнурительных тренировок в секции велоспорта (спасибо тренеру Валентину Иосифовичу Портнову, фронтовику, очень доброму человеку) я похудел до почти приличного вида. Но это все было потом. А пока школа превратилась для меня в подобие ада. Мама, конечно, тоже переживала. Но худым я уже не был, это точно. Незадолго до своего ухода она мне сказала: "Прости меня, сыночек, за те уколы". И заплакала. И я плакал вместе с ней.

Было и прошло. Но не бесследно. Память, словно первая любовь, избирательно немилосердна, окунаясь в детство вновь и вновь, падая в случайные мгновенья, где добром отсверкивает зло… Счастьем было просто ощущенье, что осталось больше, чем прошло.