Валерий Козырь                                                             

     «Болезнь это стеснённая в своей свободе жизнь.»

                                                                                   /   К.Маркс/

        Поезд со скоростью мчал меня к ненавистному месту работы. К такому, почти трёхчасовому, ежедневному, туда и обратно, путешествию по Нью Йорку из нижнего Бруклина в Квинс, вот уже в течение года, можно было бы и привыкнуть, спокойно дремая до конечного пункта поездки, как это делают соседи по вагону. Но...в животе, как в предчувствии чего-то важного, гуляет «сквознячёк» и особенно болит позвоночник, отвечающий ещё более усиливающейся болью при каждом вдохе. Стареем! И чтобы отвлечься, мысленно погружаюсь в далёкое раннее детство. Но почему именно в тот период его, когда неугодные воспоминания, тщательно скрываемые в последующей жизни, вдруг всплывают именно сейчас? Не потому ли, что ежедневно наблюдаемая картина по месту моей настоящей работы невольно заставляет сравнивать различные уровни заболевания, прикованных на многие годы к постеле людей, в рамках стеснения их жизненной свободы? 

           Позвоночник  - это моя пожизненная ноша, предмет моей постоянной заботы. Я его чувствовал через предупреждающий окрик моей матери с раннего детства: «Андрюша, ты забыл - тебе нельзя подымать тяжести? Поставь сейчас же ведро! Шурик, вынеси из ведра». «Шурик» - это мой отчим, которого я до, примерно , пятнадцати лет считал своим родным отцом. Так ювелирно поддерживалась для меня легенда о, якобы, вернувшимся с фронта Великой отечественной, увешенным орденами и медалями, моём отце, вместо истинного, биологического, погибшего в начале Финской войны и похороненного на территории Карело-Финской области, вблизи станции Лоухи. Родившись  через два месяца после его гибели, естественно, я отца не знал. И по окончании войны ещё четыре года провёл, закованным в гипсе, в туберкулёзном санатории в Крыму. И только в тинейджерском возрасте я спросил как-то маму – «почему отчество моё «Иванович», а отец мой «Александр?» Тем и восстановил семейную правду. Отправляясь в школу, мама всегда проверяла тяжесть моего портфеля и вынимала  лишние, с её точки зрения, учебники, облегчая тем самым мою ношу. Я не прикословил маме, которая так оберегала своего болезненного , единственного ребёнка. Двухлетняя дочка её умерла и это, конечно, накладывало отпечаток на сохранение второго. Раннее моё детство  прошло в костно-туберкулёзном санатории им. Боброва в Алупке, небольшом городке Крыма, в котором мне суждено было в неподвижном состоянии на спине, в гипсовой кроватке провести три года, с четырёх до семи лет. Помню – основными развлечениями тогда были радионаушники, с полюбившейся на всю жизнь классической музыкой.  А ещё, лёжа на спине, я любил наблюдать за огромными пятнами на потолке, образовавшимися от протекавшей после каждого обильного дождя крыши над моей кроватью. Очертания пятен тогда представлялись мне воображаемыми декорациями к сказкам, читаемых, нам воспитателями. Это сейчас для лежащих больных развешаны телевизоры к потолку или на стенах. Вспоминаю 

прекрасный уход за нами, малышами, персонала санатория -  сердобольных нянечек, поваров, медсестёр, врачей, педагогов, учителей. Вынос подкладных суден, подмывание, прекрасное питание с обязательным рыбьим жиром, частая смена выглаженного белья, воспитательная работа, учёба, концерты, шефство школьников из близлежащих школ, приём в пионеры, солярий на веранде и многое другое - всё это были составляющие нашего длительного лечения и воспитания. Я не чувствовал себя жизненно-ограниченным среди таких же как я, лежачих больных детей. А ведь в стране оставался ещё год до окончания войны!                                                                                                                                     

       Но вот, когда в трудное послевоенное время моё хилое тело, закованное ещё на три года, в «кокон»-корсет, везла мама в общем вагоне поезда «Симферополь -Харьков»,  я почувствовал всю трагедию ограниченности своего настоящего состояния, усугубляющегося ещё и мамиными возгласами - «Осторожно! Не толкните больного ребёнка – у него корсет». С вытянутыми вперёд руками, отгораживающими меня от случайных толчков толкующихся в тесно-набитом вагоне пассажиров, под «конвоем» мамы я шёл в туалет. 

       Вспоминаю ещё, как моё хилое тело ходило в корсете, подобно улитке с комплексом неполноценности, сторонясь одноклассников, на два года младше меня. И дети, хотя и  сдерживаемые учителями и родителями, относились ко мне, переростку, равнодушно, как к больному мальчику. Ан кто-нибудь всё же подкрадывался на школьной перемене в коридоре и, постучав по моему «панцирю», писклявым голосом пропоёт -  «тук-тук-тук, кто в тереме живёт?». От занятий физкультуры я был освобождён. Никто со мною не дружил. И сколько раз нехорошие мысли – прервать позорную жизнь – сквозили в моей детской головке при подобных унижениях! Но постепенно всё «перемололось», да и боль в позвоночнике ушла куда-то вглубь и лозунг «..и жизнь хороша и жить хорошо» на долгие годы вышел на авансцену.                                                                                                        А поезд подъезжал уже к нужной станции в Квинсе, прервав воспоминания о раннем детстве. Замедлив ход поезд остановился и в раздвинутую дверь толпа выносит меня на поверхность станции, от которой остаётся ещё пройти быстрым шагом и даже участками бегом /опоздать нельзя/ к четырнадцатиэтажному билдингу, квартира в котором, подобна «дантовому аду» и является местом моей «каторожной» работы. Ежедневно при подходе к ней меня охвтывает беспокойство, словно, как при приближении опасности. Поэтому последние двести-триста  метров и шесть лестничных проёмов дома на шестой этаж я прохожу специально очень медленно, как бы оттягивая время встречи с повседневной неизбежностью. 

                                              «»               «»              «

            Эта дверь для меня открывыается изо дня в день вот уже почти год. Фаня, cутулившаяся маленькая, неопрятная и неухоженная с утра, сердито-молчаливая женщина, в шортах и рубашке чёрно-серой гаммы, никогда не отвечающая на моё приветствие   «с добрым утром», семенящей, быстрой походкой, проводит меня к своему мужу Адику, прикованному к постели вот уже восьмой год. Адик – объект моей работы и я обязан ежедневно приходить сюда и находиться двенадцать часов, с небольшим перерывом на ланч и туалет  в этой маленькой, обветшавшей комнате с потрескавшимся потолком и стенами, с единственным окном, смотрящим на 

фасад совсем близко находящегося соседнего дома, потому и сумрачной, освещаемой в течение дня двумя лампочками из пяти встроенных в давно не чистившейся люстре. Далее я вынужден лицезреть растирожированную репродукцию с картины Шагала «Над городом», висящую на стене над аквариумом с рыбками и телевизором на тумбочке, и этот медицинский столик, занятый аппаратом искусственного дыхания, аккумулятором и различными запчастями к ним, и это антикварное кресло с протёртым и продавленным сидением, и  повседневно её неубранную кровать, рядом с громоской функциональной кроватью, занимающей половину комнаты, на которой в полулежачем положении, и покоится полностью обездвиженное, из-за полного паралича и атрофии всех поперечно-полосатых мышц, длинное, под два метра, тело Адика, определённую позу которому придают масса подушек и валиков, подложенных под различные части его тела. С абсолютно амимичного лица с усами на меня ежедневно с ненавистью смотрит его единственный глаз. Веки другого, из-за язвенных образований на фоне сухости их внутри, зашиты.Я думаю, он люто ненавидит всех, кто стоит на ногах. Из широко раскрытого рта полностью выпадает отёчный язык, а в прикреплённый на шее полиэтиленовый мешочек, непрерывно обильно стекает слюна. В сквозное отверстие на шее /трахеостома/, вставлена трахеостомическая трубка в трахею, соединяющая её с аппаратом искусственной вентиляции лёгких, через которую подаётся воздух в лёгкие, обеспечивая тем самым дыхание. Внизу, за ножку кровати, прикреплен мочеприемник, в который через катетер, введенный в пенис, собирается моча из мочевого пузыря. Вверху, на кронштейне кровати, зависла бутылка со смесями питательных веществ,  стекающих дозированными каплями по полиэтиленновой трубке в желудок через отверстие проделанное в передней брюшной стенке живота. И только сердце без посторонней помощи бъётся, обеспечивая кровоснабжение  и поддержание биологической жизни этого «муляжа». Вот такая картина предстала передо мною при первом посещении и оставалась такой же ежедневно в течение, почти года моей работы здесь.

           Об этой, чрезвычайно редкой болезни, называемой «боковым амиотрофическим склерозом», описанной в 1869 году Жаном-Мартеном Шарко, я упоминал в своих лекциях студентам и врачам, будучи доцентом кафедры терапии медуниверситета. При этой болезни постепенно теряется тонус скелетной и гладко-мышечной  мускулатуры, обусловленных прогрессирующей рассеянной гибелью двигательных нейронов, что в конечном итоге приводит к полному параличу и полной обездвиженности больного с неизбежным фатальным исходом. Но встречаться с этим заболеванием мне ни в студенческие, ни в течение всей моей тридцатилетней врачебной практики, не приходилось. И только, волею судьбы, встреча с таким заболеванием произошла в начале моей хоуматтендской практики, сразу же по приезде в Америку. 

      Поскольку, причина этого редкого заболевания до настоящего времени неизвестна, поэтому и не существует методов лечения. И медицинские усилия в этой ситуации направлены лишь на лечение осложнений и поддержание искусственного дыхания, пищеварения, мочеиспускания, а также обеспечение чрезвычайно важного домашнего ухода родственниками и хоуматтендами. И здесь 

надо спеть панагирик Фане. Только тщательнейшим, физическим и фантастическим уходом  за мужем она смогла добиться отсутствия пролежней – 

главного источника сепсиса с, вполне возможным, фатальным исходом. Конечно же, никакие «чужие оплаченные руки» хоуматтендов, в отличие от бесплатных родных рук его Фанечки, не смогли бы добиться такого эффекта, а следовательно, и продолжительности жизни её Адика. Тело его, вот уже восемь лет покоится на специальном надувном матрасе с шипами и попеременным колебанием воздуха в нём, ежедневным обмыванием всего тела, с последующим массажем, смазыванием кожи кремом и сменой позы его положения в кровати каждые два часа, Адик живёт без пролежней, основной причины инфекции и сепсиса, вот уже восемь лет! По еле уловимым, известным только Фане, движениям единственного глазного яблока, выполняются все капризы и  просьбы страждующего. Позже и я разгадал «шифр» движения глазного яблока -это означает:  к носу вправо – согласие, к виску – 

несогласие, ко лбу – проблема, к щеке – злость, «замолчи», «пошёл вон». Все годы, проводимые в кровати, в фокусе одного глаза Адика только аквариум с рыбками и экран телевизора с серийными теле-шоу - «Поле чудес»  и годами идущий сериал «Все мои дети». Это  и все его развлечения. По последнему он мог бы быть              

внесенным в книгу Гинеса, как человек, не пропустивший ни одной, из многолетних сотен, серии сериала в течение восьми лет! Жизнь Адика проходит по выработанному, выверенному до минут, стереотипу. Утреннее обмывание всего тела и переворачивание в удобную для него позу каждые два часа, внимательно следя за жизне-обеспечивающими магистралями, чтобы по неостородности не оборвать или не прижать их и не перекрыть, в этом случае, подачу питательных веществ в желудок, воздуха в лёгкие и выведение мочи катетером из мочевого пузыря. Далее следует  промывка дренажной системы гортани. Для чего трахеостомическая трубка извлекается из гортани и воздушной грушей изгоняется из отверстия  трахеи, вздымающуюся бульбами  накопившуюся за ночь слизь. Затем наружное отверстие в гортани обрабатывается облепиховым маслом, трахеостомическая трубка вставляется в гортань, магистрали, ведущие к аппарату, промываются шприцем и вновь соединяются с аппаратом искусственной вентиляции легких. Бутылка заполняется питательной смесью и регулируется частота капель поступающих в желудок.   Наконец, больной укладывается в удобное положение, фиксируемое подушками и валиками и накрывается простынёй. На два часа Адику обеспечен отдых и комфорт. Только после этого жене можно уходить  на кухню завтракать, а с «телом» остаётся хоуматтенд. В его задачу на ближайшие два часа входит – следить за ритмичной работой аппарата дыхания, равномерными каплями питания и периодически вытерать, обильно вытекающие изо-рта слюни. И главное - постояно «держать связь» с единственным глазом больного, который также внимательно следит за всеми системами, обеспечивающими его жизнь. И если что-нибудь настораживает Адика, лицо его багровеет и единственное глазное яблоко, подобно метроному, производит  движения из стороны в сторону. Это значит - необходимо срочно искать причину его недовольства. И хоуматтенд судорожно ищет причину. Глазное яблоко Адика «показывает» вверх. Что вверху? Какая проблема? Некоторое время Фаня «любуется» расстерянностью хоуматтенда - она уже на расстоянии распознала 

 причину его недовольства и со снисходительной, полу-улыбающейся, кривой гримасой на лице, берёт ремконтроль и включает телевизор. «Только и всего?» - 

думаю я. Она читает мои мысли и кричит: «Да, только и всего. Вы что забыли, о сериале «Все мои дети» в десять часов? Присылают тут всяких неумех». Ещё несколько непотребных выражений и оба они уже смотрят на экран. Но бывают ситуации, когда  Фаня также не понимает причины «агрессии» Адика. И тогда на помощь приходит заготовленная картонная панель с нанесённым на ней алфавитом. И, по еле заметной фиксации глаза поочерёдно на буквы алфавита, складываются слова  и угадывается, наконец, проблема его беспокойства. Но нередки случаи, когда и это не помогает и тогда жена приходит в ярость и на жизнь, пославшую ей такое испытание, и на хоуматтенда, «приходящего сюда лишь для того, чтобы заработать деньги» и на самого Адика. «Ну, что ты хочешь? Что?!» - кричит она, швыряя алфавит. «Как мне всё это надоело». И затем, срывающимся голосом, с        

визгом и хаотическими движениями рук, с перекошенным, потным лицом, заключает: «Когда же всё это кончится?!!».  Глаз Адика «обижается». Наконец, проблема устранена и буря утихает. Жена целует амимичное лицо страдальца, и глаза её наполняются слезами. Глаз Адика также выражает жалость...но к себе! Он 

\понимает, что и навешанные на него трубки, и этот ритмичный звук дыхательного аппарата, и этот раб-хоуматтенд, и его, обреченная ухаживать за ним, ещё молодая рабыня-жена – всё это составляющие его возможности -  жить и жить!! Хотя бы для того,чтобы только продолжать смотреть на рыбок в аквариуме и ТВ- сериалы.

         Но это только утренняя часть жизненного стереотипа  Адика...                                                                               

                                 «»                 «»               «»

          В многолетней врачебной практике приходилось наблюдать многих несчастных больных, прикованных к постели на всю оставшуюся жизнь, в отделениях госпиталей и в домашних условиях. Большинство из них были ещё совсем юными жертвами спортивных, дорожных, случайных бытовых происшествий, либо роковых, свойственных молодости, просчётов демонстрации своей удали, граничащей с безрассудностью. Так, в памяти моей шестнадцатилетний парнишка Серёжа, местный абориген Алупки, вызывал восторг своей отточенной техникой прыжка, вниз головой, с десятиметровой скалы в ограниченную камнями впадину крымского моря, глубинoй всего полтора метра! Перед прыжком он окидывал взглядом, собиравшихся ко времени его ежедневных «атракционов», летних курортников, друзей –сверстников. Делал разминку, подходил к краю скалы, с головокружительной высоты сосредоточенно смотрел вниз и под выкрик кого-нибудь из местной братвы «давай, Серёга» отталкивался от края скалы, красиво взлетал и летел в абсолютно горизонтальном положении, с вытянутыми руками вперёд и носками назад. Поразительно было его приводнение – хлопок ладонями об воду, мгновенное погружение, конвульсивное движение тела и ...и восторженный крик восхищения наблюдавших! Это ему и требовалось. Как же ему льстило это внимание приехавшей публики и его друзей- сверстников, для которых он и осуществлял этот смертельный и бессмысленный трюк!  Я видел эти трюки и невольно вспоминал один из рассказов Моэма, в котором девушка, в поисках заработка, прыгала с вышки в колодец с водой, установленный в зале ресторана для привлечения публики, часть из которой была постоянной, только из-

за желания быть свидетелем рокового её неудачного прыжка. И дождались – не попав в проём колодца она разбилась! Не дай Бог случится подобное с 

хвастунишкой Серёжей. И случилось! С той лишь разницей, что после очередного своего рокового, безумного прыжка, из-за тяжелой травмы позвоночника с поврежедением спинного мозга, остался жить, но  прикованным к постели на всю жизнь. Во всех наблюдаемых мною случаев у спинальных больных, «приговоренных к пожизненной кровати»,  начальной реакцией на случившееся было состояние депрессии, связанное с ощущением утраты самоидентификации и самоуважения, душевной болью, потерей целей и веры, чувством одиночества и ненужности, быть объектом семейной опеки. Но постепенно приходит вера и надежда, поддерживаемая врачом, родными, друзьями, на возможный выход из тесных, ограничительных  рамок болезни и затем лишь происходит переоценка ценностей и установок. Таким образом лишь формируется новый взгляд на себя и 

окружающий мир и осознанность, что жить всё равно стоит. И надо знать, что и как делать, и самое главное – надо делать! А если функции самостоятельного жизнеобеспечения угнетены окончательно и ты понимаешь, что существуешь                                                                 

только благодаря неимоверной семейной опеке твоих любимых родных, их тяжелейшему уходу за тобой в ущерб их ещё нормальной жизни, тогда приходит антигуманная мысль – до какой же степени должна быть ограничена в своих рамках жизнь, чтобы от неё отказаться вообще, ещё до финального её биологического конца ? Где этот предел?  И есть ли он?

                                       «»             «»            «»                                                              

Часы ежедневной дороги туда и обратно к моему пациенту дают возможность выхватывать из памяти различные ситуации из истории моей жизни. Часто, закрыв глаза, я просматриваю их как ретро-кино. Реже анализирую их с позиции правомерности своих поступков на том или ином этапе. Ошибок возрастных, характерологических, объективных и субьективных, эмоциональных, 

легкомысленных, наивных и других – тьма!  Ах, да я сказал, что еду к своему  «пациенту» - разве я врач?  Нет, сейчас, увы, нет. Я им был там, когда на карте огромного европейско-азиатского пространства красовались четыре буквы «СССР».  В том государстве я жил, получил образование и специальность врача, ученую степень кандидата медицинских наук и ученое звание доцента. Теперь этого государства нет и моей професии также нет! Уезжая в Америку я снял «дорогостоящую рубаху» врача, а перебравшись через океан, одел «полотняную рубаху» хоуматтенда. 

        В эмиграции я понял, что надежда на работу по моей специальности, с учётом возраста и незнания английского языка, утопия. К тому же, нужны были «быстрые» деньги, как вклад в общий семейный бюджет на оплату жизненного существования нас -  меня с женой Тамарой, дочери Лиды, её мужа  Евгения и внучки Наденьки. Главным в стратегии обустройства нашей семьи в Америке предпологалось  занять врачебную нишу - сначала зятем Евгением, затем доченькой Лидой, имевших оба, ещё с прошлой жизни, дипломы врачей.  Поэтому, приехав в Нью-Йорк сразу же после кратковременного обучения, уже через месяц, я вынужден был работать хоуматтендом. Однако, тактика задуманного такого «блиц- крига» провалилась и «вростание» в качественную жизнь Америки затянулась на многие годы, прежде 

чем Евгений всё же, через большие усилия  и препятствия, им же выстроенные, занял достойную нишу врача-анастезиолога. А затем дочь переквалифицировалась 

с, полученной на родине, профессии кардиолога, в диетолога. И жизнь их постепенно наладилась! А я влился в огромную армию хоуматтендов на несколько лет. Работа не доставляла удовольствия, а примитивные навыки её, после врачебной специальности, унижали. «Чем выше летаешь, тем больнее падать!» - это обо мне. Но положительным моментом работы хоуматенда для творческих людей, к которым относил  себя, явилась возможность видеть какой-то отрезок жизни других людей – их судьбы, их рассуждения, традиции, отношения в семье между родными  и т.д. Потому как живёшь непосредственно в их семьях, среди них. И это для меня представлялось интересным и любопытным. 

           На «Grand  street» в вагон  вошла шумная ватага китайских женщин с оранжевыми полиэтиленовыми сумками, набитыми провизией и, перекликаясь на 

 ходу, рассыпались по свободным местам вагона, продолжая перекрёстный спич. Крики их, подобно болотному лягушечному кваканью, и запах рыбы прервали мои мысли. И на следующей станции я перешёл в следующий вагон, но утеряв нить 

 воспоминаний, стал пассивно рассматривать публику. На станции Newtowen вошёл высокий мужчина, по-видимому ирландского происхождения,  с кожаным жёлтым портфелем, в длинном пальто и в красивых начищенных длинноносых туфлях, с бумажным стаканчиком старбурского кофе в руке. Аккуратным и образованным мужчиной я считал его до той поры пока он, не заняв место вдоль вагона, поставив свой  дорогой кожаный потфель на грязный пол и начал пить кофе со  сникерсом. Закончив трапезу, он облизал палец, выбросил пустой стакан под сиденье скамьи, на котором сидел, и на этом утратил свою особенность среди общей безликой массы. То, что европейца удивляет, для американца – свобода поведения!

                               «»                  «»                  «»         

Как всегда, хмурая Фаня не ответила на моё приветствие. Непричёсанные волосы, потная и мятая одежда были маркером её утренней усталости, причина которой мне ясна. Дело в том, что распорядок дня у Адика начинается с семи утра. Поэтому в течение часа Фаня работает сама, без приходящего к восьми помощника - хоуматтенда.. Адик видит как тяжело маленькой, худенькой супруге ворочать одной с боку на бок его полностью обездвиженное двухметровое тело, подобное мешку с центнером песка, но упрямство его устойчиво – хочет только с семи.Это его каприз! Фаня не прекословит. Прежде всего всё тело Арика нужно намылить, обмыть тёплой водой и насухо вытереть. Затем приступить к смене простыни. А это уже сопряжено со значительным физическим напряжением. Потому, как 

 повернуть этот «мешок с центнером песка» на бок и, придерживая одной рукой, ухитриться второй скрутить в канат под ним лежащую простынь до середины к его туловищу и затем обратно, перевернув «мешок с центнером песка» на другой бок, вытянуть её из-под него – задача чрезвычайно тяжелая, требуящая навыков, ловкости и значительных физических усилий. И затем свежую, проглаженную накануне, простынь подложить под Адика в той же последовательности в обратном порядке. Эта операция ухода сродни выносу на себе раненного с поля боя 

девчонкой-санитаром. Затем, смазав кожу в  местах возможных пролежней кремом и накрыв их  мягкими прокладками, уложить его на бок, укрепив позу 

подушками и валиками. Причём, ни одной складки на простыне быть не должно! Поэтому-то и встречает меня Фаня, уже измученной и злой. Затем уже мы работаем слаженным дуэтом и молча приступаем к очистке и промыванию магистралей, соединяющих дыхательный аппарат с трахеей от накопившейся там слизи, пристально следя за  его работой, а также работой многочисленных проводников, поддерживающих функции пищеварения, мочеиспускания, стараясь не повредить их. Завершающий этап этой тяжёлой утренней работы заканчивается укладкой Адика в комфортное для него положение в кровати с помощью подушек и валиков. И Фаня, наконец, идёт приводить себя в порядок и завтракать. Я остаюсь с клиентом один на один. Тихо. Только мерно работает дыхательный аппарат. Я слежу за количеством капель в минуту, стекающих ему в желудок, вытираю слюни. Адик своим глазом дублирует мои наблюдения. Он недоверяет хоуматтендам - об 

этом говорила Фаня. Но мне его очень жаль. До его любимого сериала ещё два часа. О чём он думает сейчас в эти свободные два часа? О свободе? О молодости? О первом свидании? О трудностях и радостях жизни? Об оставшихся там друзьях 

в его родном Херсоне? А может читает стихи на память? Или только равнодушная злоба на мир вообще и на всех людей, ещё передвигающихся на своих ногах? Из  редкой словоохотливости Фани я знаю неприглядную их семейную историю. Эмигрировав в Америку, они поселились в штате Огайо, в городе Кливленде возле озера Эри на севере США. Им повезло и вскоре оба устроились на работу. Он в строительную организацию, она – в швейную мастерскую. Жизнь быстро налаживалась. Да, вот надо же... Сын Лёвочка старой своей развалиной «Маздой» сбил насмерть десятилетнего мальчика, но был оправдан судом. На адвоката  ушли все накопления. И в тот же день после судебного вердикта, связавшись по телефону с их знакомой, принявшей участие в их судьбе, выехали на той же проклятой развалюхе «Мазде» в Нью-Йорк, опасаясь мести родни убитого мальчика. Может об этом, в который раз, думает Адик? Ведь, как всё хорошо начиналось. А теперь нужно начинать всё вновь. Да и пошли всевозможные, непредвиденные нагромождения, которые грудой наслоились после переезда. А затем уже и болезнь...   У меня к нему печальная жалость и я хочу войти с ним в словесный контакт: «Адик, помнишь ещё хрестоматийного Николая Островского, прикованного к постели на всю жизнь? Какой силы-воли был человек! Помнишь, его лирическую любовь к своей преданной жене Раечке? Как  он говорил шутливо – «Одним глазом я уже ничего не вижу, а другим – лишь очертания любимой женщины». Глаз Адика «запрыгал». Это знак, что он сердится и «посылает меня к чёрту». Услышав мой голос, влетает Фаня и кричит: «Что Вы там такое говорите? Следите за ним..!». Я слежу – за каплями, стекающими в желудок, вытираю ему слюни. Только бы не забыть включить телевизор в десять часов! 

                                              « «                «»               «»          

 Но тяжесть состояния Адика усугубляется ещё и сопутствующей моче-каменной болезнью. В связи с чем периодически возникают приступы почечной колики с закупоркой мочевыводящих путей,  последующей анурией и нестерпимой болью. Но больной не может кричать из-за полного паралича голосовых связок и только 

единственный глаз, на фоне смертельно-бледного лица, с тоской смотрит на вас и как-бы «кричит» -«Помоги же! Сделай же что-нибудь!». И Фаня, научившаяся со 

временем угадывать «немой язык» мужа, /позже и я овладел этим «искусством»/, тотчас размыкает катетер и через него шприцом промывает мочевой пузырь. Масса мелких камушек,  вырываясь на свободу, облегчают состояние его. Но не всегда это помогает. И тогда, а это бывает довольно часто, трое парамедиков эмбуленса поднимают его с кровати со всеми жизне-обеспечивающими аппаратами, проводящими катетерами и шлангами, предварительно переводя электро-питание на аккумуляторное, перекладывают на каталку и доставляют в госпиталь. Я и Фаня сопровождаем «кортеж». На  операцию,  предлагаемую ему при каждом прибытии, Фаня согласия не даёт, боясь потерять и это ещё живущее тело мужа. Тогда, после оказания помощи и дачи каких-то советов врачом, эмбуленс возвращает Адика на постоянное ложе. Двое парамедиков переносят его с носилок на кровать. Я придерживаю голову, Фаня - портативный аппарат, поддерживающий дыхание. 

Последний переключают в электросеть и  Адик  готов для дальнейшего просмотра нескончаемых серий «Я и мои дети».

                                                «»                    «»                  «» 

Но следует сказать, что мозг Адика функционирует в нормальном режиме и это нормально для его заболевания. «Он считает, помнит даты рождения родственников и знакомых» - с гордостью говорит Фаня.  При помощи алфавита соглашается или нет с какими-то событиями. «Адик, какой сегодня день?, Четверг?, 27?». «Адик, а когда у Аллы День рождения?, 7 апреля?». Адик отводит глазное яблоко к носу – это означает «Да». «Всё помнит...» - с гордостью, как  о ребёнке, говорит жена. Иногда она обсуждает с ним какой-то эпизод сериала и 

Адик глазом «высказывает своё мнение»  «Да» или «Нет». Если же я пытаюсь с 

чем-то не согласиться, вступая в  беседу, то она обращается  к Адику и находит у него подтверждение своей правоты. «Большинство» победило – я повержен! 

   Фаня имеет педагогическое образование, полученное в Украине, в родном её городе Херсоне и преподавала русский язык и литературу в старших классах школы. Стараясь как-то с нею духовно сблизиться, наладить духовный контакт, на основании близкой ей теме русской литературе,  начав: «Фаня, вот русская классическая литература всегда учила тому, как оставаться человеком в невыносимых, экстремальных положениях, не предавать ни себя, ни других; эта проповедь имеет универсальное образовательное значение. Не так ли? И я вижу –вы прекрасный воспитанник русской литературы на примере вашего отношения к  мужу. У Достоевского есть...».  Я не договорил фразу, когда она, может быть, уловив фальш в моём вопросе, грубо оборвала мою пафосную «увертюру» к бесседе: «Хватит болтать.! ...Адик мой, давай я тебе усики подправлю» - достав ножницы из несессера и начала  тщательно обстригать их, зло посматривая на меня. «Вот теперь мой Адик будет красивенький» - лепетала она. Затем поднесла ему зеркало: «Ну как?» - повидимому получила положительный «ответ» и села на кровать, ещё раз выстрелив в меня стрелой негодующего зла..  Духовное общение не получилось.                                                                     

          Подошло время переноса Адика с кровати в кресло. Это как бы создаётся для него иллюзия его жизненной активности. Но чем это достигается?!!.Это самый 

трудоёмкий процесс в совместном с Фаней ухода за ним. Переворачивая его с боку на бок, подкладываем под него брезентовую ткань с отверстиями по углам, за 

которые цепляем крючки подъёмника. Обездвиженное тело одной рукой я медлено поднимаю над кроватью ручкой подъёмника, подобно подъёму  ведра из деревенского колодца, другой – направляю «груз» под командный голос Фани типа «майна» - «вира» в правильное положение над центром кровати.  Фаня поддерживает голову Адика с полиэтиленовым мешком, в который обильно продолжает  стекать слюна. «Стоп» - кричит она. Тело зависает над кроватью и Фаня передаёт голову Адика мне. Через круглую прорез в брезенте над областью ануса происходит акт дефекации. Для облегчения прохождения каловых масс Фаня одевает перчатку, смазывает её вазелином и достаёт каловые массы в виде козлиных шариков, которые обязательно показывает Адику - оба  довольны. Когда нет стула, даётся магнезия и тогда...о, ужас! Я опускаю описание в этой части процедуры. После этих мероприятий подвешенное, как рыба в неводе, тело Адика с 

помощью подъёмника переносится в кресло. Усадка в удобное для него положение                                                               

– это также сущий ад, но занимается этой операцией уже только сама Фаня. Фиксацию головы под определённым углом плоскости квадрата необходимо осуществлять  под контролем сердитого глаза мужа, «помогающего» ей найти        

точку комфорта. Вся эта операция сопровождается каким-то словесным сюсюканьем –«Адик так.? ..а так?... а так?... Ну, я не знаю как!...а так?», затем  визгливыми окриками и бранью в сторону хоуматтенда, «который, ну ничего не          умеет делать и прислан сюда только, чтобы отсидеть и получить деньги». 

          Наконец, Адик сидит в кресле, Фаня возле него на стуле и оба смотрят телевизор. Обруганный хоуматтенд, насупившийся и оскорбленный, заправляет ,     постель, выносит использованный хлам в мусоропровод.     

       Через два часа начинается процес переноса тела с кресла на кровать в обратном порядке и так же с эмоциями с обеих сторон, но теперь уже на тон ниже, иногда и дружелюбно. Последний этап - зарядка. Все конечности, во всех суставах рук, ног и пальцев Адика, необходимо сгибать и разгибать по десять раз каждый. Такие упражнения проводятся четыре раза в день под строгим наблюдением «узурпатора» Фани.    Такие вот «быстрые деньги»!

     Тяжелый день для меня закончен. Но сейчас, укрытый простынью Адик в кровати и Фаня в кресле, продолжают смотреть телевизор. Я жду «отмашки» для возвращения домой. За окном чёрная ночь, впереди двухчасовый путь обратно, стрелки часов почти на восьми. Но Фани доставляет удовольствие держать меня до последней секунды. «Адик, ну может быть отпустим Андрея уже? – спрашивает Фаня у Адика и, вроде бы, получив положительный ответ от него, отпускает. О, Боже, я пулей вылетаю из этой «квартиры ужасов» после двенадцатичасового дежурства, уставший, как после тяжелой работы станочника в грохочущем цеху машиностроительного завода, в котором когда-то работал, после неудачной первой  попытки поступления в медицинский институт. 

                                                 «»            «»           «»

На обратном пути к дому вагон не загружен людьми. Место моё всегда у окна. Я усаживаюсь в удобную позу и знаю, что буду думать об Адике. Я не могу переключиться от впечатления каждодневного, многочасового наблюдения за          

жестоко страдающим, обездвиженным, с совершенно отсутствующими функциями самостоятельного жизнеобеспечения Адиком и отдающей ему всю себя 

непомерным , изнуряющим физическим трудом, в течение многих лет, Фани. И это  сформировало в моём сознании вопросительную доминанту: «А не лучше ли тебе, Адик, освободить себя от одноглазо- созерцательной комнатной жизни  и не мучить, обреченную на муки ухода за тобой, твою Фанечку?». Такие мысли не пришли бы в голову мне в той стране, откуда прибыл, где врачевал сам под эгидой клятвы Гиппократа и сам же преподавал студентам деонтологию /учение о проблемах морали и нравственности/. Но в Америке, в которой мораль и медицинская деонтология отступают под натиском доллара, свобода мышления это допускает. Здесь пожилые граждане по почте и по радио получают рекламы кладбищ на выбор; безнадёжным онкологическим больным объявляется диагноз, лишая их, хотя бы, призрачной надежды на благоприятный исход заболевания. Здесь разрешены беcконтрольные медицинские рекламы сомнительного содержания и другие недопустимые вещи с позиции здравомыслия. Свобода слова и свобода выбора в демократической стране – объяснение этому. Только не всегда это в пользу больным. И здесь уже готовят общественное мнение и к принятию закона об автоназии. А в некоторых штатах /Орегон, Калифорния/ он уже имеется.

         И я снова погрузился в тему, которая уже следовала за мной неотступной тенью в лунную ночь,. Мысли снова, по инерции виденного ежедневно в «квартире ужаса», сформировались вне свойственной мне ментальности. В какие-то моменты бдагожелательного настроения, что бывало очень редко, Фаня вспоминала, каким нежным, добрым, любящим, услужливым, предупредительным, послушным был её муж и отец в течение их жизни.  Я слушал и согласно кивал головой в такт её откровений: «Он так любил меня! Мы летали с ним от счастья, как на этой картине Шагала.. Он жалел меня. Видите я маленькая, он высокий. Сын в него по росту. Он не разрешал поднимать мне тяжести – жалел меня. Воду, когда мы жили во флигеле после замужества,  из колодца, находящегося на противоположной стороне улицы, носить не разрешал – освобождал от тяжестей. Носил только он. Потому как жалел меня!». Я мысленно акцентируюсь на, несколько раз повторенном, слове «жалеть». Да, жалел Адик, когда был молод и здоров свою дорогую Фанечку! И летал с ней, крепко держа её в объятиях, как на картине Шагала, висящей на стене в поле зрения твоего одного глаза. Но в моём поле зрения сейчас лежишь ты, безнадёжный, тяжелый больной, эгоистически                     

 цепляющейся за жизнь свою в ущерб нормальной жизни своей любимой Фанечки, которую ты когдато жалел и «летал» с ней, как на картине Шагала. И твоя

маленькая, мелкокостная, хрупкая, нервно-истощенная Фанечка, занимается повседневным каторжным трудом - уходом за тобой, двухметровым, полностью обездвиженным человеком, сама уже ставшая комнатной затворницей, вот уже в течение  многих лет, покидая квартиру лишь на время продуктовых покупок! Куда-там «ведро воды», которым Фаня иллюстрирует «жалость» твою к ней!  А после тяжелейшего физического  дня, к ночи  - стирка, сушка, глажка простыней на каждодневную смену белья тебе. И её поверхностный сон, под шум дыхательного аппарата, прерывыается постояной необходимостью ночного ухода за тобой. В общем – продолжение дня в ночное время! Я вспоминаю свои нелёгкие врачебные ночные дежурства без права сна...но это - несопоставимо! О, бедная, бедная Фаня..И  это длится уже долгих восемь лет и сколько же ещё предстоит дней, месяцев, лет?!! .Какая же тут «жалость» к тебе, Фаня?! Твой муж, как-бы облаченный саном императора-диктатора, находясь на смертном одре, одним своим глазом повелевает выполнять все его требования и капризы. И Фаня, как 

рабыня, обречена выполнять волю своего «господина». Какая же тут «жалость» к ней?!  Ну, допускаю, водителем ритма поддержания жизни больного мужа, с           

которым прошла жизнь в её лишениях, радостях и в каком-то последующем благополучии, является преданная любовь с религиозной клятвой «...и в горе и в      

радостях...».

            Но... а если рассуждать прагматично, объективно, без эмоций, как бы из вершины мироздания. Человек, исчерпавший себя в жизни, т.е., не имеющий уже никаких целей, ориентиров, в силу сложившихся обстоятельств, в данном случае болезни, должен уйти из неё. Земная жизнь в своей совокупности, это та же работа, которую ты делал и, наконец, закончил и... стал «безработным» на ней. И понял, совершенно объективно, что ты уже никогда не будешь востребован. У тебя нет больше мыслей что-либо предложить Всевышнему «работадателю», который «принял тебя на работу» в  жизни на Земле и ты отработал время, оговоренное его «контрактом». У Всевышнего больше нет работы для тебя. Ты исчерпал себя полностью на Земле. Ты безнадёжно болен и  должен сойти с Земли, только осознано и без паники.  Но Адик не готов из «жалости» к супруге покинуть этот мир. 

          И в мыслях всплывает врач Кеворькян, отправлявший на тот свет безнадёжных больных, избавляя их от неимоверных страданий и от сознания тяжкого бремени для близких. Его осудили... может быть и правильно, если в гуманный направляющий вектор вплетались элементы человеческого, вечного порока – наживы. «Адик, ты испытываешь страх, как человек с развитым чувством достоинства,  перед унижением и прижизненной потерей своего «Я»? Ведь правда -  унизительно быть близким в тягость, утратить власть над своим телом,                     

превратиться в какое-то иное, непохожее на себя, существо?» - мысленно я задаю ему вопрос. Также мысленно я держу перед ним панель с алфавитом и по фиксации единственного глаза на буквы я угадываю его отрицательный ответ.          

На станции «West 4 Street» человек в вилчере лихо развернулся и выехал из распахнувшейся двери вагона. На мгновение мы встретились взглядами. Глаза его были добрыми. На мир он смотрел двумя глазами!

 А может быть общественное мнение об автоназии и правомерно - углубляюсь я          ещё глубже в своих рассуждениях. Тогда самоубийство, причиной которого стала 

 тяжелая болезнь, отвергать трудно, а осуждать невозможно.  И я предполагаю, что наступит время, когда с американской предприимчивостью появятся офисы «по самостоятельному уходу из жизни» и станут обычными в структуре стереотипа службы города. Сотрудник такого офиса определит конечный результат жизни в понимании пациента и окончательно уточнит бесповоротное желание родственников, назначит дату физического прекращения жизни и способ реализации специалистом совместно с психологом.

     А если коснуться проблемы автоназии ещё шире, как проблемы цивилизации, то зачем тогда человеку,сознательно принявшего решение об уходе из жизни по разным причинам, прибегать к непрофессиональным методам,часто обрекая себя на муки ада и окружающих, испытывающих чувство страха от -  обезображенных 

огнестрельных ран, странгуляционных борозд на шее, обезображенного муками тела,  принявшего яд, или расчленённого  на куски несчастного, бросившегося под 

поезд. Это аргументы для обоснования, в уже близком будущем, «офисов эвтаназии». Эко, куда меня занесло!  Но, безусловно, сдерживающим моментом в

принятии достойного решения ухода из жизни, конечно, является ещё и религия – «Бог дал, Бог и возьмёт твою жизнь, когда ему это будет угодно». И в мучениях, и в безнадёжной пассивности религия предлагает обращаться к Богу через молитвы и думы о нём. Религия внушает, что любое страдание – испытание от Бога: «Кого он больше любит, того строже и испытует. Вспомни Иова многострадального, тело которого было одето червями и струпьями, а кожа лопалась и гноилась. Неужели тебе хуже, чем Иову?». Но я думаю, что такая вера, применительно к страданиям больных, существует в теоритическом аспекте богословия. Как быть, если близкий человек долго и страшно мучается от болезни и хочет уйти с достоинством? Слушать его мольбы и шептать молитву?   

           Но вернёмся к Адику, важному аспекту - взаимоотношения безнадёжного, обездвиженного больного  и  с в о б о д ы,  ухаживающих за ним родственников. Адик не религиозный, не утратил власть над своим разумом и чётко сознаёт, в каком положении он находится,  видит какие страдания он приносит своей любимой жене, на сколько он ограничивает её свободу нормально жить пока она ещё здорова и относительно молода. И тем не менее,  его выбор -  жить! Пусть  эта жизнь будет унизительной, пусть он своим немощным  видом будет пугать и вызывать жалость окружающих его людей, пусть он будет в тягость своим близким, пусть за него «дышит» лёгочный аппарат, пусть его экскременты отводят дренажи и из его ануса выковыривают овечий кал, пусть его мучают боли, пусть возле него неотступно сидит хоуматтенд и «рабыня»- жена,  пусть....пусть... Но жить, жить и 

только жить своей маленькой,  поверхностной, эгоистической жизнью, хотя бы для того,  чтобы своим единственным глазом смотреть на рыб в аквариуме и вечный ТВ-сериал «Все мои дети»!  

Да, такие рассуждения не могли бы возникнуть в моём сознании там, откуда я эмигрировал, у которого врачебная деонтология и, следовательно, гуманнизм к больному закладывается будущему врачу со студенческой скамьи. При                    

демократическом же капитализме автоназия – понятие экономическое и под него подведена база гуманнизма. Но Фане, бывшему советскому педагогу, уход за           

безнадёжно больным мужем является естественным и гуманным, и альтернативы в такой ситуации для неё не существует!

                                        «»                «»               «»

Через год я сменил кейс.Точнее меня сменили по просьбе Фани, по её какой-то жалобе на меня. Но думаю, что я ей просто надоел. Позже узнал, что более двух-        трёх месяцев там никто не выдерживал – так что я, с годичным стажем, был             

 «рекордсменом». А как-то, спустя полгода, на один день, снова пришлось  быть у Адика, на подмене заболевшего хоуматтенда. В течение этого дня пребывания там Фаня была предельно вежлива со мной, хотя я и подзабыл уже приёмы ухода за её Адиком. Но это было и неважным сегодня. Она не хотела со мною ссориться, а может быть, на эмоции просто уже не было сил. В этот день она отменила даже 

тяжелую пересадку Адика с кровати на кресло. И я думаю, она это сделала для меня. Потому, как  ей очень и очень хотелось говорить со мной. Она «фонтанировала» словами пока отдыхал Адик, стараясь рассказать обо всём, о чём в течение года общения со мной не находила нужным делать это. Я узнал о её трудном, без отца, детстве, трудных поисках своей жизненной стези, об особенной любви к русскому языку и литературе, поэзии, любви к  выбранной профессии школьного учителя, эпохи школьных сочинений по литературе, выпускных вечеров и благодарных ей школьников  и... о необдуманной эмиграции, лишившей всего того, что окружало её там на Украине. После паузы молчания она, совсем тихо, прочитала неизвестно чьё-то четверостишье:

                                         «Плетясь в невидимом тумане, 

                                          Судьба грустна.  Невыносимо!                                                                        

                                           Года бегут подобно лани,

                                           И жизнь проходит как-то мимо.»

И затем: «Знаете, Андрей, из всех хоуматтендов Вы были лучшим. Вы интересный, интеллигентный человек, хорошим мне были помощником. Другим лишь бы отсидеть здесь и получить деньги. Адик очень скучал о вас. Правда, Адик?».  Глазное яблоко Адика сместилось вниз. Это подтверждало сказанное Фаней.           

            Я поблагодарил их обоих,  Я понимал, что это был день, когда Фане очень и очень хотелось говорить с кем-то по человечески. 

                                        «»               «»             «»

А спустя ещё полгода, от присоединившегося уро-сепсиса, Адика не стало. Никто не вечен в этом мире – непререкаемая аксиома. Но никогда не останавливается и жизнь. И все тревоги, и печали, и многолетний каторжный труд ухода за мужем, и безнадёжность, и озлоблённость на жизнь – всё это вместе взятое оказалось совсем маленьким по сравнению с жизнью и развеялось у Фани, как дым. Так устроен мир. И после многолетнего «срока заключения» и выхода на «свободу» из-под «домашнего ареста» я встретил её возле театра «Милениум» на Брайтоне. Мы 

вместе сделали вид, что не заметили друг друга. Но ухоженность и необычайная стройность её были заметны.