Инна Гудковская (1942-2011)
 

Самолёт болтает: вверх, вниз, снова вверх.
Погода ясная, как и моё настроение. Наконец-то отпуск! Мы летим на все четыре стороны,
а точнее в Абинск. Мы – это я и мой друг Виктор. Абинск – это белое пятно на карте моих путешествий.
Ан-2 бросает резко вниз, хватаюсь за Витькино тощее колено, так же резко снова взлетаем, поэтому я пропускаю мрачный совет друга вести себя прилично – люди же смотрят. Смотрит только один. Он мне годится в отцы, но взгляд у него не отцовский, полный плотского вожделения, и мне неприятно. Остальные желто-зелёные пассажиры заняты только собой и бумажными пакетами. Раза два в салон заглядывает второй пилот, смотрит на весенне-осеннюю палитру пассажирских физиономий и на нас с Витькой.
Мы получаем «добро». Если бы не эти «жертвы аэрофлота», я бы просила пилотов не приземляться. Мне весело смотреть в иллюминатор на маленькие домишки и ниточки – дороги.
Но я от души сочувствую страдающим попутчикам. Дверца в самолёт почему-то плохо закреплена и то открывается, то с треском закрывается, когда самолёт начинает качать. Полной блондинке плохо. Она измученно говорит своему спутнику:
- Вася! Я больше не могу! Я лучше выйду. Вася, здесь совсем невысоко, посмотри.
Вася уже не возражает. А лететь ещё долго, более двух часов.
В Абинск нас пригласили, и очень кстати.
-Приезжайте, - уговаривал в письме Иван,- у нас сад, чистый воздух и море. К нему езды на хорошем транспорте, всего ничего часа два, а главное – никто не будет мешать.
Последняя строчка меня «добила», и я понеслась с письмом к Витьке.
Его долго уговаривать не пришлось. Ему, как и мне, хотелось моря, груш и ещё чего-нибудь… И конечно же хотелось увидеть своих – Аннушку, Ивана, Володьку.
Лет семь назад мы все учились в одном городе, только в разных институтах и сейчас вряд ли смогли бы вспомнить, где и когда познакомились.
У Ивана и Ани есть в наличии один ребенок - «Неня» – как он говорит о себе, а в свидетельстве о рождении он именуется Евгением. Ему три года, он врождённый интеллигент – очень серьёзный и капризный. Но может часами сидеть у Ивана на репетициях, и в отличие от папы – режиссера, невозмутимо за всем наблюдать. Мама Евгения - балетмейстер. У неё, в танцзале, он тоже спокоен. Музыка его не трогает.
Кем будет Евгений? Вопрос не решён, но сомнений в том, что он любит страстно технику, нет никаких.
Мы ему везем в подарок машину и конфеты, а для остальных сами будем подарком.
За день до отъезда Витя принёс игрушку из магазина, и я еле уговорила его положить машину назад в коробок. Скрутить ей голову сможет и сам Женька.

И вот мы в Краснодаре. Некоторых пассажиров, право, нужно только выносить, но мы выходим самостоятельно. Навстречу бегут руки, ноги, и по лохматой голове узнаём нашего циркача Володьку. Совсем недавно неудачи толпой преследовали его и удалось ли ему отбиться от этой оравы – пока неизвестно. Он тискает нас:
- Ребята! Какие вы молодцы! Выкладывайте, что у вас нового?
Молодой начинающий «левак» соглашается доставить нас за червонец.
Всю дорогу Вовка треплется, и трудно понять, что же всё-таки происходит в его личной жизни, да и в работе тоже. Из писем Ивана мы знаем, что Володька, ради агитации в цирковую студию, ездил на моноцикле – одноколёсном велосипеде - по городу: в магазины и на рынок. Он столько наагитировал народу, что ни одной рекламе не под силу, и сейчас работает вместе с Иваном во дворце культуры, руководит народным цирком.




Машина идёт легко. Мысли шофёра тяжелы – его выдаёт лицо. Наверняка, он наш ровесник. Стараюсь смотреть только на своих, но нет, нет, да и гляну в его сторону:
- Это надо же! Червонец! Тут же почти рядом, а он так дорого дерёт, наверное, ещё одну «тачку» прикупить хочет. Поэтому и на этой везёт так осторожно.
Но вскоре забываю о нём и о несправедливости.
- Здорово у нас? – вдруг спрашивает «левак», тёплым, как краснодарский воздух, тихим голосом. Трассу с обеих сторон обступили высоченные пирамидальные тополя, а вокруг простирается бесконечная равнина. По ней в немыслимом беспорядке «бродят» загадочные огромные существа и качают головами. Это нефтяные вышки качают нефть: и рраз, и двааа…
Всё, о чём говорится в машине – важно.
- Саня,- это ко мне, - ты всё молодеешь!
- Ещё бы, край-кралька, и ни одной сединки, вот нате вам и не надо малеваться! – подключился Витька. И это завуалированное во времени предательство.
«Левак» уже как будто и не левак, а свой парень, - шутит, травит анекдоты, а экскурсию ведёт – любой гид позавидует.
Приехали. Виктор еле уговорил его взять хотя бы трешницу, и он навсегда исчез, растворившись на трассе. Идём по улице. Я стараюсь угадать хвалёный дом без мезонина и без хозяйки. Хозяйка живёт у дочери в Ялте, а Иван с Анной сняли его на целый год вместе с садом и собакой Розкой. Вовка тоже живёт у Ивана. Он спец по борщам, Иван - по гарнирам к полуфабрикатам. Аннушка готовить не любит, потому что не умеет.
- Места всем хватит! – заявляет она, - в магазинах всё есть, а кукуруза, помидоры в огороде.
Заметно темнеет. Воздух чистый – кружится голова. Смотрю в небо и теряю дар речи. Надо мной несметные россыпи звёзд, ярких, мерцающих. Они кажутся в два, три раза больше наших домашних. А Витька говорит, что ничего особенного, просто на сотни километров вокруг нет химзаводов, и воздух чист.
- Что ты понимаешь? – думаю я, - просто звёзды здесь к нам ближе и всё.
Масса впечатлений обволакивала меня волшебным одеялом, хотелось спать. Но в эту ночь спал только маленький Женька – мы проговорили до утра. Иван, сетуя на то, что давно не бывал «в миру», требовал всё новых и новых подробностей нашей жизни. И мы кормили друзей развесёлой трепотнёй.
Под утро я умолила отпустить меня, хотя бы где-то поспать в углу, но мне предоставляют право выбора, и я ухожу в комнату с окном в сад. Ещё ни разу в жизни у меня не было комнаты с окнами в сад.
Все разбрелись спать. Витька отправился к циркачу… Воет Розка…
Собака Розка на редкость некрасива. Природа скомбинировала в ней таксу с дворнягой и люди это творение не любят. Это заметно, и она их боится. Постояльцы в доме меняются, привыкать к ним нет никакого смысла, вот и плачет Розка по ночам от нелюбви, тоски и одиночества в людской толчее.
Просыпаюсь внезапно. Тишина закладывает уши. Выхожу на крыльцо.
- Солнце! Человечество должно тебе ежедневно петь гимны, за то, что может видеть свет и любоваться тобой!
И я пою что-то радостное, восторженное. Моё сердце вот-вот взорвётся! Солнце хватает меня за руки, тянет с порога, и мы мчимся с ним по бесконечной, широкой улице Его Величества Света. Небо радуется моей свободе. Сколько у меня в запасе дней? Двадцать? Двадцать два! Ой, как много!
Под ногами шуршит тёплая галька - где-то за горами прячется море.
Когда-то оно было здесь, но потом отступило, жаль, что так далеко. Скоро проснуться наши, будут гадать: где это я?
Витька беспокоиться не будет. Ему всё равно. Медленно возвращаюсь.
- Розалия! Гулять хочешь?
Она склонила голову набок, раздумывая. Ошейник расстегнулся легко. Ошалелая Розка несколько кругов благодарности сделала вокруг меня и выбежала в открытую калитку.
Почти как я из дому, но я уже возвращаюсь, а вот возвратится ли она?
К вечеру Розка прибежала, а вот Витьки с Вованом ещё нет. Пошептались и ушли, не сказав мне ни слова. Под шестую, а может, седьмую фугу Баха начинаю тихо, с наслаждением реветь. Слёзы капают на пол – я в него смотрю, и нет никакого желания поднимать голову. Одна слеза упала, другая, ещё и ещё… Стараюсь, чтобы последующие попадали точь-в-точь на предыдущие – одна на другую.
Я с наслаждением плачу. Виноваты Бах, Вовка, Витька. Бах - разбередил душу, и душа поняла, куда скрылись друзья – исповедоваться друг перед другом. Меня не взяли. На исповеди всегда двое – один всё как «на духу», а другой - всё прощает и отпускает.
Вот-вот придут с работы Анна и Иван, и Бах защитит меня от расспросов. Огромный чёрный диск пластинки кружится вокруг своей оси. Слежу за его вращением и постепенно забываю о том, что я Витьке никогда не понравлюсь, потому что в «своих парней» не влюбляются. Орган, мощные аккорды токкаты, заполонили весь мир и каждый уголок нашего теремка и уже никого и ничего не существует. И не существовало. Никогда.
Вопреки всем рекомендациям и запретам врачей четвёртый час лежим на жутком солнцепёке, лишь изредка переворачиваясь. Я обещала своим домашним южный загар, а что и кому обещал Витька, не знаю, но он тоже тут, рядом. Четвёртый час молчим, но я
в мыслях говорю без умолку самые-самые красивые слова. А может это мне так только кажется, что они самые красивые и приятные для Виктора. Мне не приходилось ещё никогда их говорить ни вслух, ни в уме, никому.
- Ты мой дорогой, самый худой и самый лучший. Ничего всё пройдёт, всё образуется…
Я, как Лука, обещаю ему Рай небесный, а ему нужен обычный, земной, с Леной…
А Лена взяла и ушла. Вообще это серая проза, но только я, пожалуй, как никто другой, знаю каково ему, но ничем не могу помочь.
Не знаю, с чем можно сравнить состояние моего друга, но вот уже третий месяц он абсолютно безучастно бредёт по руинам своей любви, раня душу о её осколки. Кажется так, или что-то подобное говорят в этих случаях умудрённые жизнью люди. Но пока с Витькой плохо, я упрямо собираю крупинки и песчинки его веры, стараюсь склеить их.
Знатоки утверждают, что иногда склеенные вещи бывают прочнее новых и служат вечно.
Его Лена идёт по жизни путём сравнения: лучше – хуже. Найдя для себя что-то «более перспективное», она ушла.
Я так не умею. Не могу и не хочу. Люди ведь не бижутерия. Их нельзя сравнивать, их нужно принимать такими, какие они есть. А Витька… он вообще единственный на всём белом свете!
К книгам и журналам было лень прикоснуться. Они, как и мы, разомлели от жары. Душно…
- Шура! Шурок–шнурок, так можно помереть ни за что, ни про что, - пробасил Витька.
Солнце его доконало первым. Встаём и молча пробираемся сквозь кукурузную чащу. Возле самого дома, с ветки срывается спелая, медовая груша и разбивается у моих ног. Осы дружно на неё набрасываются – свежая!
Иван с Аннушкой летом в клубе не сидят. Ездят по полевым станам с агитбригадой и дают по пять, а то и шесть концертов в день. На третьи сутки и я отправляюсь с ними. Хочу всё видеть, знать, запомнить! Здравствуй, Кубань!
В автобусе юноши и девушки, месяц назад закончившие школу, есть актёры и немного постарше. Сам автобус, как театральная уборная, весь заполнен костюмами и бутафорией.
Сажусь впереди. Я ничего не должна упустить. И снова бесконечная равнина, и как она не привычна для глаз! Всё насыщено тёплым, желтым светом с сияющими яркими движущимися точками: красными, синими, голубыми. Это трудяги-комбайны.
В посёлке тихо. Все на уборочной. В правлении колхоза узнаём, куда нам ехать.
И вот, как мираж, в степи возник полевой стан. Под навесом сбитый длинный стол, а вокруг, именно по кругу, стоят автомашины, комбайны, трактора. Перерыв. Заканчивается обед, а после выступим мы.
Говорю «мы», будто и я имею к происходящему непосредственное отношение,
Но обстановка, подготовка производит на меня такое впечатление, что я позволяю себе говорить «мы». Иван на своих длинных ногах-ходулях бегает, распоряжается, и вот уже готов «зрительный» зал и «сцена».
А зрители! Ещё никогда не видела более красивых людей - смуглых, голубоглазых. На коленях комбайнёров, трактористов, женщин-кухарок лежат узловатые натруженные руки, и, как мне кажется, чувствуют себя очень не спокойно.
Приехали артисты! Наверное, актёров Большого театра встречают с меньшим восторгом, чем наших агитковских. Это надо видеть. Искренняя, почти детская радость и аплодисменты. Такие не привычные аплодисменты для этих мозолистых рабочих рук!
Ребята чувствуют всю ответственность, понимают, что аудитория в ожидании чуда.
Боги, да, боги урожаев в ожидании чуда. Ребята выкладываются до конца, пляшут и поют от всей души. Босая Аннушка пляшет на стерне «Цыганочку».
Неподалёку сидящий молодой тракторист упрямо смотрит перед собой и лишь изредка косит глазом на Аннушку. Глянет, глянет и снова опустит глаза. Неужели не нравится? А мне нравится, очень. Как-то давно Аня спросила меня, глядя открыто своими огромными славянскими глазами: есть ли в ней хоть что-нибудь цыганское.
У неё прапрадед был цыган, это одно, да вот, и сидеть долго на одном месте она со своим Иваном не могла. Я смотрела на её длинные абсолютно белые волосы, светлое лицо в веснушках и честно врала, что, конечно же, есть.
Тракторист продолжает упрямо смотреть в землю… И я поняла: он просто смущён и боится смотреть на Анютины ноги! А белокурая цыганка носится алым пламенем по стерне, уводя за собой очарованных зрителей в табор, на волю вольную, цыганскую…
Поздним вечером, когда уже почти стемнело, дали последний концерт. Я долго буду помнить выступление в овощеводческой бригаде. Здесь светлое, чисто выбеленное овощехранилище было похоже на настоящий театр, но зритель был другой. Артистов приветствовали женщины, их возраст был различен, но всех объединяла радость и красота. Перед началом выступления некоторые, в основном пожилые женщины, тихонько поднялись и вышли. Иван, который должен был начинать концерт стихами о женщинах войны, о мужестве и преданности, даже опешил. Но слушательницы, как внезапно вышли, так и появились. Только теперь на их головах, вместо линялых, были ослепительно белые платки и косынки. Праздник! Потом нас угощали яблоками, грушами, арбузами – большими и тёплыми.
Виктор оставался дома. Как и прежде выражение отрешённости присутствовало на его лице. Утром Иван звал его с собой, а я не настаивала. Мы устали и все завалились спать без задних ног. Но мне не спится. Выхожу на крыльцо. Вспоминаю этот необыкновенный день и Витькину ироническую улыбку по поводу того, что же я там такого увидела. Мне было не до иронии. Я просто рассказала, как по степи ехал верхом
на коне настоящий кубанский казак в картузе с красным околышем набекрень и, конечно же, с кудрявым чубом. Как в кино…
Яблоки гулко падают в ночь, но Витька уже спит…
Я представляю, как дрожат его ресницы, как нервная тень скользит по его лицу, и, что ему снова снится Лена.



За чаем Вовка циркач предложил отметить наш приезд по-человечески. Предложение было принято единогласно. Володя приведёт в гости из своей студии двух симпатичных подружек. Наверняка, хочет познакомить их с Витькой.
Хозяева ринулись за провизией по магазинам, а мы с Витькой – в сад.
Розка возится у будки, шумит листва на старых деревьях. Сливы ещё не дозрели, не «трясутся». Они прочно сидят на ветках, как и Виктор, а я стою внизу и клянчу по одной.
Каждая слива, как маленькое сердце, розово-лилового цвета с густыми прожилками своих вен и артерий, блестит и просвечивается на солнце. Витька без зазрения совести ест их сам, лишь изредка подавая мне одну-две.
После падения в детстве со старой сосны я боюсь высоты, но хочу слив, хочу, чтобы меня не мучили с самого утра! Витька демонстративно отправляет очередную сливу в рот. Я, наконец, смертельно обижаюсь и ухожу.
- Пусть ест, хоть лопнет, пусть думает о своей Ленке, пусть знакомится с новыми красавицами, спортсменками - комсомолками! Пусть, пусть и пусть! Надоело, хочу домой! Хочу покоя.
Сажусь на крышку погреба. Розка тихо подходит ко мне, кладет голову на колени и смотрит на меня всё понимающими черными жемчужинами глаз.
- Что, Розалия, гулять хочешь? – наклоняюсь к ней. Розка оживляется, радостные искорки пробежали по её жемчугам, она облизывает мои руки, старается дотянуться к лицу.
Я снимаю ошейник…

 Лето 1972 г.