Николай ТЮТЮННИК 

                                                         Б ы л ь

      Букреев работал на Севере, гонял свой «МАЗ» сложнейшей сибирской трассой. Сначала – в качестве расконвоированного зэка, когда до отсидки оставалось полтора года, а затем уж равноправным советским шоферюгой, укорачивая свой век нечеловеческими условиями труда, но надеясь со временем вернуться в родные края с набитым деньгами лопатником и безбедно прожить оставшиеся годы.

       Впрочем, гонять «МАЗ», в смысле ухарствовать, на той трассе не удавалось еще никому, как не удавалось и Букрееву, хотя шофером он был первоклассным. Две сотни верст, которые отделяли их леспромхоз от ближайшей станции, водители преодолевали в мрачном отупении, намертво вцепившись в огромную баранку и втупившись в медленно ползущую навстречу дорогу. Их городские коллеги, привычно поругивая  пресловутые  российские дороги, которые еще великий Гоголь назвал в числе известнейших бед России, видимо, и не подозревали, что в сравнении с зимними северными трассами, самая избитая российская шоссейка – взлетное поле военного аэродрома. Впрочем, слово «зимние» здесь совершенно излишне, ведь летних трасс в этих местах вообще не существует. Топи да болота, да тайга кругом. И только по зимнику, пробитому во льдистых снегах, можно добраться в нужные места.

      Таким нужным местом в памятную ночь перед Рождеством для Букреева оказалась та самая таежная станция, куда предполагалось доставить, как всегда, срочнейший груз.

      Букреев за годы работы на Севере не привык долго раскачиваться и всегда, как юный пионер, был готов наскоро собраться в путь, нисколько не досадуя на внезапность задания и не оспаривая своего законного права провести ночь, как все нормальные люди, под родной крышей, в тепле и уюте.

       Надо – значит, надо!

       Только ночь-то не совсем обычная, новогодняя ночь,  которая просто немыслима без приключений, неожиданных, надолго запоминающихся встреч и, конечно же, без этого, вконец оборзевшего, мороза. Мороз в такие дни настолько лют, что от него уже не спасает самая теплая  одежда, а если кто из новичков вздумает на улице закурить, то тут же поперхнется колючим, разрывающим горло дымом.

      Букреев долго прогревал мотор своего «МАЗа», привычно, в виде шоферского ритуала, попинал тугие шины и, присев, для порядка заглянул под машину. Как ни легок на подъем, а перед таким рейсом всегда охватит легкое волнение и хочется хоть на минуту отдалить тот важный в психологическом аспекте момент, когда нужно будет выжать педаль сцепления.

      Но только сел, включил первую передачу, легонько тронул, выкатываясь из гаража, - и все стало на свои места. Уж он не шофер и машина – не механизм ревущий. С этой минуты и до конца пути, до дальней таежной точки, они – одно целое, единый, слаженный, мыслящий и надежный организм. Только с годами, проведя тысячи километров за баранкой, перестаешь задумываться – в какой момент переходить на повышенную или, наоборот, пониженную передачу, за сколько метров до препятствия начинать тормозить, и как легко, не подвергая ни себя, ни других опасности, пойти на обгон. Руки, кажется, опережают сигнал мозга, ловко, привычно и чисто механически управляя огромной и неуклюжей с виду машиной. К тому же дорога изучена, хоть завязывай глаза, и даже порой снится  бесконечными заполярными ночами.

       Букреев ехал в одиночку, хотя обычно в такие рейсы посылали, как минимум, две машины, и рад был бы даже случайному и не шибко разговорчивому пассажиру.

       Через полсотни верст, на месте старой охотничьей заимки, находилась любимая шоферней чайная, где многие из этих разбитных и бывалых парней и впрямь накачивались перед дальнейшей дорогой крепчайшим чаем, специально, по заказу, завариваемым для них лупоглазым буфетчиком.

       Чай этот, а точнее – чифир, заваривался таким густым и крепким, что не всяк способен был сделать хоть один глоток. Но кто уж пристрастился (а это, в основном, бывшие зэки) – те кайфовали с упоением, охватив ладонями кружку, обжигаясь, охая и потея. Чай расширял сосуды, вынуждая учащенно биться сердце, до опьянения проясняя, делая невесомой, голову. И после этого можно было смело, не боясь задремать за рулем, вести машину – безо всякой усталости и желания прилечь.

      Букреев точно знал, что завернет сюда, слегка подзаправится, а уж там – помогай Господь! «МАЗ» был полупустой, на ухабинах слегка подпрыгивал, двигатель согревал довольно обширную кабину. Иссиня-белый свет фар был мягок, оставляя за пределами своей власти неясные очертания ползущих мимо деревьев.

      И так – верста за верстой, верста – за верстой, слегка убаюкиваясь и забывая, что за кабиной – уже под пятьдесят, и стоит только отворить дверцу, как в лицо пахнет свирепым морозом, свыкнуться с которым, как помнил Букреев, удавалось далеко не всем…

      В чайной, на старой заимке, которая была единственным приятным местом на всей трассе, его встретили радостно.

      − О-о, Букрей! Подруливай, дорогой!

      Буфетчик суетился, как повитуха возле роженицы, улыбался, заглядывал в глаза.

      − Чайку? Сто пятьдесят?

      Если бы дело было в конце пути, перед отдыхом, Букреев бы с удовольствием накатил и сто пятьдесят. Но в дорогу – это гиблое дело. Обязательно разморит, потянет в сон. А под конец замучает и жажда.

      − Чайку, конечно. Я же – на станцию.

      − На станцию, на станцию, - разрывая пачку чая, обрадовано почти запел буфетчик. – А я жду, жду, думаю – неужели сегодня в ту сторону никого не будет?

      − А что такое? – наблюдая за ним, усмехнулся Букреев. – Посылочку передать?

      − Не-а…Человечка одного прихватить. Прихватишь?

      − Нема базара.

      Буфетчик заварил чай, открыл банку консервов в масле. В томате Букреев не признавал.

      − Ешь, а я пойду соберу.

      Собирал он долго. Букреев успел поесть, попить, посидеть в машине. И лишь тогда, с правой стороны, неуверенно постучали. Букреев потянулся к ручке, открыл. Что-то непонятное, до глаз завязанное шарфом, с превеликим трудом влезло в кабину. Взглянув на это обвязанное и обмотанное, казалось, вдоль и поперек существо, Букреев тихо засмеялся. И впрямь – человечек! Откуда такого занесло?

       Человечек, в тулупе, валенках, в завязанной под подбородком собольей шапке, был явно морозонеустойчив, и за те несколько минут, которые потратил на преодоление десятка метров – от чайной до машины, видно, успел окоченеть. Букреев, ни о чем не спрашивая, тронул с места. Сидит рядом живая душа – и ладно!

       Душа же, привалившись к спинке сидения, вообще перестала подавать признаки жизни. Ни оха, ни вздоха, ни писка…Только легонько покачивалась, когда под колеса попадали кочки или Букреев привычно щелкал ручкой переключения скоростей.

       Проехав несколько километров, Букреев закурил, совершенно не подозревая, что сладостный для него дым выведет пассажира из состояния, казалось бы, полнейшей прострации.

        Человечек зашевелился, повернул амбразурку, за которой скрывались глаза, в сторону водителя.

        − Что, тоже закурить? – весело спросил Букреев, радуясь появившейся возможности поговорить.

        − Я не курю, − просочилось сквозь шерсть шарфа по-детски тоненькое.

      Букреев на миг замер, отвлекся от дороги, и машину тут же подкинуло на выбоине.

       − Ты что – девчонка?! – изумился он. – Да  кто ж тебя в такой мороз из дома выгнал?

      Боже, как он тосковал когда-то по таким вот нежным, чарующим девичьим голоскам, по стройным, гибким фигуркам! Как хотелось увидеть близко-близко чьи-то любящие, наполненные слезинками нежности глаза, взять в руки тонкие трепетные пальцы. В молодости он проходил службу в маленьком южном городке, стоявшем на берегу огромного, как море, озера. По вечерам в их открытые кубрики влетали  волнующие до дрожи женские голоса. Услышав их, парни замирали, чувствуя, как помимо, казалось бы, их воли начинало твердеть молодое, жаждущее любви, тело… Кто-то демонстративно вздыхал, кто-то отпускал неприличную шутку, кто-то просто посмеивался. И каждый вспоминал о своей.

      Уже позже его, Букреева, не дождалась. Она и со службы-то, говорят, не очень честно ждала, а из тюрьмы и вовсе не собиралась.

       Букрееву стало веселей. Ему захотелось увидеть лицо пассажирки, которое ни в коем случае не могло оказаться невзрачным. Обладательницей такого голоска непременно должна быть только писаная красавица, каких некогда снимали в старых сказочных фильмах.

       Девушка, похоже, об этом догадалась, стащила варежки, освободила туго завязанный шарф. Доверчивые, как у несмышленого котенка, глаза с детским любопытством оглядели шофера.

       Букрееву и хотелось бы расспросить ее: что и зачем привело – занесло! – такое нежное создание в эти глухие, нелюдимые, чисто медвежьи места, да не хотелось разочаровываться, услышав довольно банальную историю о дочери, решившей в кои-то веки навестить сбежавшего от матери буфетчика-отца. Пусть останется недосказанность, загадка, тайна, которые подтолкнут его к самой невообразимой фантазии. Наслышан ведь от друзей-шоферов о самых невероятных историях, когда к ним в кабину подсаживались не только бежавшие от  московской богемы красавицы-певички, но и старушенции, на все сто предсказывавшие их дальнейшую судьбу…

      Ослабив шарф, девушка снова надела варежки.

      − Руки мерзнут? – не зная, с чего начать разговор, спросил Букреев. – В кабине вроде тепло.

      Девушка шевельнула мягким подбородком, освобождаясь от шарфа, шмыгнула носом.

       − У меня и в плюсовую температуру мерзнут. Не знаю, как и доеду.

       − Дое-едите-е! – бодро, нараспев, произнес Букреев. – Наберитесь только терпения. Терпение – наивысшая сила. Без него на Севере не прожить. Кто нетерпелив, тот в лагерях вешается.

       Сказал – и пожалел. Правильно говорят: язык мой – враг мой. А промолчишь – сойдешь за умного.

       Однако девушка или недослышала (в такой-то шапке!), или не придала значение словам, которые конкретно указывали на знакомство словоохотливого водителя с лагерной обстановкой. Да и чему удивляться – Север!

       После этого они долгое время молчали. Букреев почему-то стеснялся лишний раз повернуться к пассажирке, поэтому не знал, бодрствует ли она или потихоньку уснула.

Но девушка снова завозилась, припала лицом к боковому стеклу.

      − Что вы? – спросил Букреев. – Может, надо… чего?

      Она с мольбой взглянула в его сторону и опустила голову.

      Букреев все понял, притормозил. Огромные, затвердевшие до плотности металла, шины с хрустом прошлись по обледенелым кочкам. Трехминутный перекур!

      Однако прошло и три минуты, и четыре, и пять, а девушка не возвращалась. И тогда только Букреев понял, что что-то случилось. Он взял в руку монтировку и, открыв дверцу, вылез из кабины.

       Мороз, знаменитейший рождественский мороз, поприжал вовсю. Мигом (сказать – не поверят!) заледенели зубы. Букреев прислушался и, не заметив ничего подозрительного, пошел вокруг машины.

       Девушка стояла у заднего правого колеса и, опершись на него двумя руками, тихонько и жалобно плакала.

       − Что такое? – громко спросил он. – Что случилось?

       − Я не могу, − обреченно выговорила она. – Я не могу-у-у…

       Букреев повернул ее лицом к себе и моментально все понял.

       Он стащил и засунул за пазуху свои рукавицы и, ни слова не говоря, принялся за одежду девушки. Она не сопротивлялась, не мешала. Она стояла и, зажмурив глаза, продолжала плакать. Слезы тут же застывали на ее щеках и жутковато блестели под звездами.

       Букреев расстегнул шубку, крепкий мужской ремень, стягивающий пояс теплых брюк. С пуговицами  справиться уже не успел, быстро сунул одеревеневшие пальцы в рот. Отогрев, продолжил. Под брюками находились шаровары, затем трусики. Букреева тут же бросило в жар, словно с обжигающего мороза мигом перенесся в жаркую русскую баню…

        − Садись, − сдерживая дыхание, почти по-родственному сказал он и сморщился от жалости при виде белеющего тела. – Я за машиной побуду.

        Затем он вернулся, проделал всю операцию по раздеванию в обратном порядке. Девушка уже не плакала, но не смела поднять глаз. Снова упаковав ее, Букреев подвел свою пассажирку к кабине, помог взобраться, залезть внутрь.

        Всю оставшуюся дорогу они молчали, думали каждый о своем. Разные были у Букреева  девушки: и серьезные, и не очень. Одних, казалось, любил, даже ревновал. Других же легко передавал друзьям. Но ни к одной из них не испытывал таких искренних, почти родственных чувств, когда в душе рождается благодарность за предельную открытость, искренность и доверчивость, которые возможны только между очень близкими людьми. Говорят же, что бывает любовь с первого взгляда. Однако он хорошо понимал, что ничего между ним и его нынешней пассажиркой, наверное, уже не будет. Ибо ситуация, в какой они оказались, никогда не позволит ей переступить порог стыдливости. По этой же причине, она никогда не расскажет о случившемся ни будущему мужу, ни детям. Все останется между ними. Хотя оба будут помнить этот случай всю свою жизнь.

       На станции девушку уже ждали. Перед тем, как выйти, она неожиданно потянулась к Букрееву и чмокнула его в щеку.

       Букреев получил груз, выпил в буфете стакан спирта и завалился у знакомого кладовщика спать.

       Назад он возвращался один и, притормозив у приметного места, где они останавливались ночью, долго сидел, уронив голову на баранку. Затем словно очнулся, заторопился, включил первую скорость и уже не останавливался до самой чайной, где обязательно должны были знать ее домашний адрес…