Из книги «Толковали мужики»

Виновником торжества стал Ротшильд, внезапно нагрянувший из своего дальнего зарубежья на родину  на пару недель. Собственно говоря, ожидаемого торжества не получилось, если не считать грандиозного мальчишника, который мы закатили в самом начале  по случаю приезда нашего друга. Всё остальное повернулось к Ротшильду и к нам совсем иным боком, ещё раз доказав справедливость давней народной мудрости – человек предполагает, а Бог располагает. Эта история, став для абсолютного большинства землян малозаметной частью общей истории человечества, за эти такие короткие и такие длинные две недели здорово всколыхнула нашу относительно спокойную устоявшуюся жизнь, в одночасье научив нас многому. Казалось, к сорока ты уже почти полностью постигаешь окружающий мир, чтобы однажды начать в нём жить без оглядки, по-взрослому разбираясь в его хитросплетениях. Но реальная жизнь была, есть и, несомненно, будет сложней и многообразней наших умозрительных конструкций, выстроенных на основе полученного личного опыта, каждый раз, в качестве сюрприза подбрасывая нам фортели особого рода и  добавляя в кровь адреналина, в голову – раздумий и сомнений, а в душу, эту живущую в нас особую материальную и нематериальную субстанцию нашего эго, остающуюся всегда невидимой, но ощутимой, –  новый трепет.

Фимка! Милый, добрый Фимка! Только сейчая я по-настоящему понимаю, сколько седых волос добавилось за эти осенние дни в твою славную шевелюру, которая у тебя , не в пример нам, всё-таки сохранилась.

Как вы, надеюсь, понимаете, эта громкая фамилия для нашего однокашника Фимы, увы, была только кличкой. На самом деле Фима был Ротштейном. Так бывает – не Ленин, не Черчиль, не Рузвельт, не Достоевский и даже не Рабинович – просто Ротштейн.   Но однажды  от собственной бабушки, добрейшей старушки Берты  Соломоновны Фима узнал, что среди его дальних родственников тоже есть знаменитость в лице советского историка, дипломата и даже академика Академии наук СССР Федора Ароновича Ротштейна.    Озабоченный собственным генеалогическим древом Фима не поленился притащить на какую-то вечеринку толстенный «Советский энциклопедический словарь», который подтверждал незаурядность Федора Ароновича, что неизбежно покрывало чело нашего друга некими особыми лучезарными бликами. В краткой энциклопедической справке, увы,   ничего не было сказано о Фиме и его милой бабушке Берте Соломоновне, но для нас это оставалось не главным. Фимка был нашим другом. Мы его, просто, любили  за  незлобливость, доброту и, главное, пожалуй, за то, что никто и никогда от него не получал подлянок.

И всё-таки о Ротшильде. Волею судеб фамилия великих банкиров располагалась в словаре непосредственно перед  справкой о предполагаемом родственнике по бабушкиной линии. Это фатальное совпадение и стало определяющим. Незамедлительно Фима был перекрещён в Ротшильда. Кличка прижилась. Звучало шикарно и совсем не обидно. Наш друг как-то очень спокойно её принял. Может быть, потому, что всё-таки надеялся на  удачный жизненный расклад, в результате которого сможет стать, если не таким же богатым, как семейство французских банкиров, то, по крайней мере, быть не столь бедным, как его родители – скромная Фаня, урождённая Бляхман, и еще более скромный и тихий Пиня,  прожившие большую часть  жизни, по мнению бабушки, «кое- как».

Некоторое время Фимка носил свою кличку на родине, пытаясь закрыть извечные «дыры» в бюджете его небогатой семьи. Потом, гонимая нуждой и непрекращающимися проблемами «пятой графы», Фимкина родня укатила на земли обетованные. А лет пять назад  в поисках лучшей доли наш Ротшильд - Ефим  Пинхусович Ротштейн перебрался в Штаты, чему всячески содействовал почти случайно отыскавшийся дядя по материнской линии.

Ротшильдом с деньгами Фимка стал недавно, получив от американского дядюшки   наследство. Ему достались два приличных дома – в Гарриссоне и Бруклине, сеть прачечных и похоронный дом Бляхманов (по фамилии дядюшки и его отца –  Фимкиного двоюродного  деда, основавшего дело) c десятью филиалами, разбросаными безрадостной траурной мозаикой по штату Нью-Йорк.

Бруклин – огромный, почти безразмерный район Нью-Йорка, пожалуй, наиболее известен нашим согражданам двумя достопримечательностями – Бруклинским мостом и Брайтоном. Бруклинский мост соединяет Бруклин с нижним Манхэттеном – деловым и коммерческими центром не только гигантского мегаполиса. Город Нью-Йорк многие называют финансовой столицей мира, а нижний Манхэттен с Уолл стрит и прилегающими кварталами по праву считаются её финансовым сердцем. Поэтому мост будто бы соединяет весь мир с финансовымии святынями современности. Бруклинский мост давно стал одним из символов столицы мира еще и потому, что по ночам, когда зажигаются лампочки иллюминации, его показывают туристам, как грандиозный световой аттракцион, настоящий, наполненный огнями праздник, сотворённый однажды и, даст Бог, надолго людьми. После рокового дня – одиннадцатого сентября 2001 года – даже опытным провидцам совсем не просто пророчествовать, особенно будущее Америки. Так уж получилось – незыблемость последней в мире уцелевшей империи за несколько трагических часов  сентября была до основанья поколеблена и разрушена.  Мир вошёл в новую стадию своего развития, в которой, если не всё, то слишком многое зыбко и не вечно.

Второй, наиболее знакомой нашим согражданам достопримечательностью Бруклина, много лет является  Брайтон Бич, мягко говоря,  не самый фешенебельный район Большого Нью-Йорка, расположенный на берегу Атлантики и многократно прославленный в песнях многих наших «бывших». О Брайтоне пели Шуфутинский и Успенская, Токарев и Гулько. Здесь, на Брайтоне проживает одна из крупнейших в Штатах диаспор из бывшего Союза. Вы, может быть, не поверите, но порой, находясь в одном из многочисленных местных магазинов, кажется, что ты не в Нью- Йорке, а в самой, что ни на есть родной Одессе, особенно, если прислушаться к голосам и интонациям наших бывших  соотечественников, уехавших однажды за лучшей долей.  Да-да, всё-таки в Одессе. Питер, к примеру, несмотря на близость моря-океана, на Брайтоне просматривается весьма смутно. Наверное, потому, что они с Одессой  всегда были мало похожи по многим понятным и не очень причинам. Но не следует понимать, что Бруклин это то же, что и Брайтон. В этом огромном  городе-районе проживает несколько миллионов. Здесь есть и весьма фешенебельные кварталы с преимущественным проживанием белого и весьма состоятельного населения и те дыры, в которые белому человеку, особенно, ночью я не советовал бы попадать.

Бруклинский дом Ротшильда находился во вполне приличном районе, именуемом Мэрин Парк, был большим, рассчитанным на проживание нескольких семей, и предназначался для сдачи «to rent», то есть в аренду. Второй дом поменьше, но пороскошней был загородным. Много лет назад двоюродный дед построил его вдали от прекрасного, но безумно шумного и в чём-то даже сумасшедшего города Нью-Йорка в лесу на высоком берегу Хадсона в небольшом и очень уютном городке Гарриссон. От Нью-Йорка   до Гарриссона по хайвею (так американцы называют свои скоростные трассы) – не более получаса, что для такого мегаполиса считается сущей мелочью. В этом доме Фиме предстояло жить со стремительно стареющим дядюшкой до конца – таковым было единственное желание дяди Зямы в обмен на переданное  племяннику богатство. Было и второе желание. Оно не доминировало в их отношениях, но периодически возникало в мыслях у старого Зямы Бляхмана – он хотел видеть своего внучатого племянника женатым. Во-первых, потому что  Фимин двоюродный дядя любил комфорт, но терпеть не мог чужих в доме. Жена его наследника могла бы стать для Зямы идеальным вариантом – в доме жила бы своя женщина, которой можно было бы всецело доверять. Она бы скрашивала его каждодневное одиночество, одновременно ухаживая за незлобливым стариком. Но главным, пожалуй, в  желании дяди женить Фиму, была его пожизненная бездетность. Так сложилось. С первой женой что-то не склеилось. Поговаривали, что у них была несовместимость. Вторая жена оказалась не совсем здоровой по этой части, от чего, собственно, и умерла, не дожив до пятидесяти пяти. Потом, просто-напросто пришла старость, когда всё это утратило актуальность естественным образом. А раз не было детей, то, естественно, не было внуков и, тем более, правнуков. Откуда им появиться при таком жестоком «еврейском счастье»? Зяма Бляхман хотел дожить до появления  внуков, пусть и не родных, но всё-таки близких по крови. Ну, короче говоря, вы всё поняли сами, потому что в нашей истории это  не главное, хотя имеет самое непосредственное отношение, потому что одной из основных причин приезда Ротшильда на родину, хотим мы того или нет, было его желание – уехать в Штаты с женой.

Удивительная штука – большие деньги. Они обладают особой магией притягивать к себе ещё большие.  Правда, помимо нормальной светлой головы они нуждаются и в здоровых ногах хозяина. Фима оказался для дяди очень кстати. Дела сразу же пошли живее, а у Ротшильда наконец-то  появились реальные деньги, приносимые реальным делом. Все бизнесы  исправно работали, обеспечивая приличные доходы – жильцы платили ренту, похоронный дом отправлял в иные миры усопших, прачечные стирали грязное бельё живых.

Но тоска по родине нет-нет, да и вставляла  Фимке пару  пенделей  в бок. Главное –он так и не женился. Не получалось. Его сердце никак не покидала  Настя – обыкновенная девушка из соседнего дома, по которой он сходил с ума с девятого класса. Все последующие встречи с прекрасным полом так и не принесли ожидаемых результатов. Израиловские подружки казались какими-то излишне крикливыми и настойчивыми. Американские тёлки представляли собой для Фимы нечто особенное. Ему однажды показалось, что  женщин в  Штатах вообще нет – есть только социальные  субъекты с первичными женскими половыми признаками, в определённое время используемыми для выполнения миссии деторождения и периодического совокупления с супругом для обеспечения некой мотивации создания семьи – одного из самым святых институтов американской ментальности. Может быть, там, за океаном ему просто не встретилась та, которая суждена по судьбе.

Настя первый раз «сходила» замуж неудачно, если не считать любимой дочери Ксюши. Но если для Насти развод оказался событием и неожиданным, и печальным, то Ротшильду он принёс новую надежду. Он понимал, это – судьба, это – его шанс, которым он обязан воспользоваться. О Настином разводе Фимке рассказал я в одном из телефонных разговоров, когда он наконец-то объявился после почти восьмилетнего молчания. Потом  он прислал с оказией несколько сотен «баксов», чтобы Настя смогла заплатить за установку квартирного телефона. Полгода он едва ли не каждый день звонил ей, справляясь о делах и настроениях. О чём они беседовали, я не знаю. Наверное, он расспрашивал о жизни на родине, о друзьях. Может быть,  признавался ей в любви.  Подробности мне не известны  по двум причинам. Во-первых, никогда не пытаюсь лезть в душу к человеку, который туда не зовёт. Во-вторых, Фима всегда был  предельно сдержан, не позволяя себе болтать лишнего. Наверное, он достаточно рано осознал справедливость расхожей народной мудрости – слово – серебро, а молчание – золото.

Двадцать лет назад признания не состоялось. Почему?  Думаю, что всему виной была природная стеснительность Ротшильда, рождённого не красавцем в бедной еврейской семье в полуподвальном жилье с частичными удобствами. Что он мог ей предложить тогда? Жизнь с матерью, отцом и бабушкой в миниатюрной, с позволения сказать, квартире, в которой постоянно пахло плесенью из-за непрекращающейся сырости, с туалетом во дворе. В тотальной тесноте этого убогого жилья к собственной кровати Фиме приходилось добираться порой сложнее, чем  между тесными рядами кресел в переполненном людьми старом кинотеатре? Вряд ли такой роскошью можно было заинтересовать девушку, жившую в большой трёхкомнатной «сталинке» со всеми удобствами? Конечно, теоретически можно было бы потеснить Настиных родителей и брата или снимать комнату где-нибудь на стороне, но… Фима был бедным, но гордым, считая, что мужчине еврею, просто, иначе нельзя.

Сегодняшний Ротшильд выглядел «на миллион». Он возмужал, подкачался, приобрел тот особый лоск, который неизбежно отличает людей «из-за бугра» от наших соотечественников практически в любом возрасте, особенно, после сорока. Его одежда свидетельствовала о достатке и хорошем вкусе. На пальцах не было  перстней, шею не утяжеляла толстенная цепь – почти неизменный атрибут финансовой состоятельности наших «новых». Он был по-прежнему наш – простой и добрый Фима Ротштейн. Он был совсем другим. В его облике, в  каждом его жесте ощущалось какое-то особое достоинство, обретённое в стране, где китайцы, поляки, евреи, японцы, индийцы, голландцы и другие называют себя американцами и, по большому счёту, не считаются людьми второго сорта. Его родина, а, вернее, родины – сначала Советский Союз, потом вильна Украина так и не смогли преодолеть в себе великодержавности и шовинизма. В России украинцы по-прежнему были –  хохлами, в Украине  русские  – москалями,   евреи – жидами и там, и тут, а остальные – чурками либо черномазыми и т. п.  Фима приехал на родину человеком, что, на наш взгляд, для него было главным обретением.

Как вы уже знаете, главной целью его пребывания на родной земле была Настя, не давшая ему согласия на брак по телефону, но и не сказавшая «нет». Вот здесь-то, собственно, и начинается главная часть нашей истории. В течение первых двенадцати  дней своего пребывания «дома» Фима почти всё свободное время проводил с ней, с Настей Бельченко.  Днями они гуляли по городу, заходили в дорогие магазины, названные новыми хозяевами «бутиками», в первую очередь, наверное, для того, чтобы хоть как-то оправдать фантасмагоричность цен предлагаемых товаров. Вдвоём, а иногда и с Ксюшей они обедали и ужинали в симпатичных, расплодившихся, как грибы после тёплого осеннего дождя, современных кафе. Цены в них также нередко поражали заокеанского гостя, потому что не только были сопоставимы с ценами дорогих ресторанов Нью-Йорка, но порой существенно превышали их, что было весьма странным для «самостийной», но по-прежнему достаточно бедной  родины.

Его здорово насторожили постоянные отказы Насти от дорогих и не очень подарков. Она не согласилась принять в подарок шубу и роскошное пальто, итальянские туфли и сапожки, французский деловой костюм и вечернее платье. Фима прекрасно помнил её природную скромность, но, чем ближе была дата его возвращения, тем отчётливей он понимал, что так толком ничего понять и не может. Наверное, так часто бывает, когда, общаясь с человеком по телефону, не видя его глаз и мимики, а лишь представляя всё это в своём воображении, начинаешь наделять собеседника или собеседницу  несуществующими качествами. Многодневно-многомесячная самообработка делает своё тёмное дело, всё дальше заводя вас в сладостные заблуждения и грёзы. Однажды во время встречи или нескольких встреч с объектом ваших воздыханий суровая реальность вырвет вас из созданного вашим  убаюканным сознанием  сладостного  мира иллюзий, подменив идиллические картины надежд правдой жизни.  Для Ротшильда эта правда заключалась в том, что Настя упорно не соглашалась уезжать с ним в Штаты. Она не говорила ему ничего дурного, но ни разу так и не сказала, что любит его или, по крайней мере, хочет стать его женой. Его надежды рушились так же стремительно, как падали «Близнецы», подкошенные самолётными крыльями в том чёрном сентябре. Фима злился, понимая, что не имеет на это право. У каждого – своя жизнь. Если повезёт, тот, кого ты любишь, соглашается тебя впустить в неё, параллельно входя в твою. Но всё это происходит, если повезёт.  Он всё отчётливее понимал, что время, расстояния,  реальная жизнь и, наверное, ещё что-то отдалило их с Настей настолько, что сократить это расстояние добротой и нежностью, дорогими подарками и самыми заманчивыми предложениями не удастся. Этот печальный итог его, безусловно, не радовал. Он снова оставался у разбитого корыта,  а возраст всё время подсказывал: «Пора, брат! Пора!» Правда, за сорок лет жизни, полной реальных лишений и проблем, он научился справляться со своими неудачами достойно, по-мужски. Ему предстояло принять правду реальной жизни, какой бы не радужной она ни была.

Оставалось два дня до отъезда. Главная цель достигнута не была. Проблема  виз для Насти и Ксюши  никак не решалась из-за отсутствия у дам загранпаспортов. Но это – не главное. Настя категорически отказывалась ехать к нему, мотивируя свой отказ массой обстоятельств. Некоторые из них были, действительно,  весомыми. Настина мама серьёзно болела, требуя внимания и пусть некаждодневного, но постоянного, участия.  Попытки изучить английский оказались для возлюбленной Ротшильда удручающе безрезультатными. Спустя несколько недель после начала регулярных занятий с преподавателем, Настя уверовала, что никогда не постигнет этой науки, без которой жизнь в чужой стране превратится  в отбывание наказания. Наверное, это всё-таки были отговорки. Истинные же причины её отказов таились совсем в ином. Прямых ответов на прямые вопросы поклонника Настя избегала, каждый раз предлагая Фиме не торопить её и дать возможность во всём разобраться самой. Его раздирали противоречия. Так всегда бывает, когда приходит время распрощаться с надеждой, которую ты долго вынашивал внутри себя, но сбыться которой не суждено, а, следовательно, пришло время расстаться, потому что реальность оказалась иной. Ему не хотелось в это верить, но продолжение затеи всё больше утрачивало смысл. О бесперспективности его попыток говорили Настины глаза, слова, жесты поступки. Она была очень благодарна ему за помощь и чувства, но не могла ответить взаимностью, понимая, что абсолютное большинство знакомых и родственников, включая постоянно хворающую мать, узнав об её решении и отказе, непременно,  назовут её полной дурой либо законченной идиоткой. Но иного решения она принять не сможет. Так тоже иногда бывает в нашей прагматичной жизни, в которой симпатии абсолютного большинства, нравится нам это или нет, всё больше склоняются к материальным благам, подменяя чувства достатком или   роскошью.

Фима не впадал в отчаянье, хотя осознавать своё поражение, а, по сути, это было реальным поражением зрелого мужчины на любовном фронте, ему не хотелось. Собираясь на последний ужин к Насте, и приводя себя в порядок в двухкомнатном гостиничном люксе, он с грустью переворачивал ещё одну страницу своей жизни, видя лишь один положительный     итог его отношений с Настей – отрицательный результат есть тоже результат. Пройдёт время. Обыденная жизнь с её каждодневными хлопотами затянет раны, зарубцевав их и оставив отметинами неблагосклонной судьбы. Останется память. О Насте. О славной женщине Насте, которая оказалась по-настоящему порядочной. Она любила и любит его, как друга, но, увы, не больше. Это не её вина. Может быть, в чём-то это её беда. Она могла бы изменить свою жизнь к лучшему.

– К лучшему, – подумал  он. – Это для тебя, Фима, такой вариант лучший. А ей, видимо, лучше так, как есть сейчас и будет потом – полунищенская жизнь в вечной беготне отныне и присно. Кому она такая нужна?! Тебе – нет. Ей – да.

Так рассуждал наш Ротшильд в тот момент, когда в его номер кто-то негромко постучал. Шум льющейся в умывальник воды не заглушил этот стук, показавшийся нашему герою каким-то необычным. Он почему-то пошутил сам с собой: «Так в дверь стучится судьба! Эх, мужчина, вы всё шутите! Это, пожалуй, не к добру, тем более с вашим непрекращающимся еврейским счастьем!». С этими несказанными вслух словами он и направился к двери, набросив на плечи сорочку и убрав полотенцем с лица остатки пены для бритья.

В проёме открытой двери стояла Ксюша. Да-да, Ксюша! Он поначалу даже не поверил своим глазам. Но в его номер входила, действительно, Ксюша, с которой они должны были встретиться через час двадцать. Её приход несколько встревожил, потому что означал, что произошло нечто непредвиденное.

–  Что случилось, Ксюшенька? Что стряслось? Что-то с мамой?

– Нет, слава Богу, всё в порядке. Все здоровы, и наш ужин не отменяется. Он состоится вовремя. Бабушка приготовила ваш любимый «наполеон». Торт получился роскошным. Прочие угощения, думаю, тоже запомняться надолго. Полный «хай-фай».

– Действительно, слава Богу. А то я что-то занервничал, так неожиданно увидев тебя здесь. Чем тебя угостить? Я сейчас позвоню в ресторан, – несколько нервно, но,  уже  успокаиваясь, проговорил хозяин, желавший быть по-настоящему гостеприимным. – Извини, я сейчас оденусь, а ты всё-таки реши, чего бы ты выпила или съела. Я быстро. Одна минута,  не больше. Съешь пока яблочко. Очень даже ароматное, – сказал он, подвинув вазу с фруктами на край стола, у которого остановилась девушка. – И обязательно сядь, пожалуйста. В кресло. Оно вполне удобно для отдыха. Я сейчас. Я сейчас.

Через минуту с небольшим в дверях спальни стоял роскошный сорокалетний мужчина в элегантном костюме и белоснежной сорочке. Его элитарный галстук украшала скромная, но, наверное, дорогая золотая булавка с небольшим бриллиантом.  Комната наполнилась легким незнакомым ароматом, по-видимому, дорогого мужского одеколона. Девушка волнительно восприняла этот ароматный шлейф, но внешне осталась спокойной.

– Итак, ты решила, чем мы будем

тебя угощать?– Спасибо большое. Я в полном порядке. Если есть прохладная минеральная

вода, этого вполне достаточно. У нас очень мало времени.– Вода имеется, только без газа. Я предпочитаю такую. А что за спешка? –

спросил Ефим, наливая воду в стакан, который предварительно протёр чистой салфеткой.Девушка отпила воды. Поставила  стакан на журнальный столик, повернув его

вокруг оси несколько раз, и будто бы, понимая, что время  поджимает, начала:

– Дядя Фима! Не тратьте силы зря! Не старайтесь! Она вас не любит! По крайней мере, так, как вам хотелось-бы. Это правда! Плохая, неприятная для вас, но чистая правда. Она законченная однолюбка. Я подозреваю, что в своей жизни она никогда никого не полюбит, кроме отца. Кроме него ей никто не нужен. До последнего дыхания она будет надеяться на то, что однажды он к ней вернётся. Но этого никогда не произойдёт, никогда, потому что  она ему давно  не нужна, но она всё равно будет надеяться. Они такие разные. Мне даже трудно поверить, что когда-то они были вместе. Она – тихая серая мышка. Ей и мужики-то толком не нужны. Сколько отец пытался её как-то растормошить. Сколько сил потратил. Не вышло. Она замечательный человек – верный, надёжный, преданный, обязательный, трудолюбивый, добрый. Но в ней чего-то не хватает, может быть, какой-то особой искры, куража, нежности, ласки. Она постоянно какая-то зажатая, скованная, неуверенная в себе. Это не потому, что она не любит меня, отца или бабушку, не потому, что она эгоистка. Нет! Она, просто, такая. Её уже не исправить. Бабушка часто шутит, что ей в роддоме подменили дочь: « В кого ты такая получилась?! Ума не приложу! Ни рыба, ни мясо! Сомнамбула какая-то, а ни дочь!» Вы ведь знаете нашу бабушку – ей палец в рот не клади. А вот отец счастлив. Несколько лет прожил один. Тосковал, маялся своим одиночеством, но не возвращался к матери. Потом встретил женщину. Люба  обыкновенная, милая, приветливая, симпатичная. Главное, она его реальная половинка. Я иногда бываю у них в гостях. По правде говоря, я порой завидую ему. Он по-настоящему счастлив. Но я хотела поговорить с вами не об этом.

Едва договорив последнее слово, Ксюша  разрыдалась, отчего Фима почувствовал  себя  неловко, словно был виновником её слёз. Он подошёл к рыдающей девушке, погладил её волосы и, протянув стакан с водой, попросил:

– Ну что ты! Не надо плакать. Это неправильно. Не стоит расстраивать себя и окружающих слезами. Мир и жизнь так прекрасны! Не надо, прошу тебя, не надо, девочка, не надо! Поверь мне, в мире так много реального, настоящего горя, рядом с которым наши многие проблемы кажутся надуманными и в чём-то нелепыми. Не плачь, пожалуйста, не плачь!

Ксюша встала с кресла и прижалась к стоявшему рядом Фиме. Он обнял её и поцеловал в лоб. Так они простояли несколько минут, пока всхлипывания Ксюши не прекратились. Потом девушка вздрогнула и отстранилась. Фиме показалось, что вместе со слезами из неё ушла робость, с которой она пришла к нему. Несколько минут она молчала, словно готовилась к чему-то очень важному. Какими-то особыми клетками мозга или сердца Ефим понимал это. Он не станет ей мешать, предоставляя полную свободу принятия решения. Он чувствовал – внутри девушки происходит  некая борьба, в которую он не должен и, может быть, даже не имеет права вмешиваться.  Взрослый добрый Ротшильд просто смотрел на Ксюшу, пожалуй, впервые обратив внимание на то, что рядом с ним красивая молодая женщина, а не дочь его несостоявшейся жены. Ксения, беспорнго, была   привлекательна. В ней не было журнальной и плакатной красоты девиц, рекламировавших шампуни и помады, сигареты и прокладки. Но она была, несомненно, красива. В отличие от матери, маленькой, хрупкой, незаметной женщины, дочь, унаследовав отцовские гены, была высокой и статной. Густые шелковистые тёмно-русые волосы  бархатными волнами спадали с её плеч, которые он только что впервые обнял, пытаясь успокоить от внезапно нахлынувшего смятения. Глядя на Ксюшу, Ефим почему-то вспомнил Голливуд. Ему показалось, что девушка могла бы стать кинодивой, особенно, в роли знатной барышни прошлых веков. В ней так органично сочетались простота и благородство европейской женщины, что казалось, будто бы она сошла со страниц Бальзака или Стендаля, Тургенева или Чехова, Флобера  или  Толстого.

– А ведь какому-то счастливчику это чудо однажды достанется. И, может быть, как это, увы, часто бывает, он так и не сможет по достоинству её оценить. А жаль. Дочка получилась у Насти высший класс, – подумал Ротшильд, продолжая любоваться девушкой, которая могла бы  стать его падчерицей. – Нет. Падчерица – слово какое-то недоброе, колючее и с чернотой. Она была бы для него дочерью. Пусть не родной, но обязательно дочерью, которой он непременно отдал бы всё, в чём бы она ни нуждалась. По вечерам, сидя на веранде в Гарриссоне, они вместе пили бы чай или вино и любовались Хадсоном и огнями Вест Поинта. Он повез бы их в Нью - Йорк на Тайм Сквер, в музей Метрополитен, в музей современного искусства – посмотреть на лилии великого француза[1]. Жаль, что уже не сможет показать ей свой город с высоты любимых гигантов-«Близнецов». Когда-то по случаю его официального вступления в наследство они с Робертом и Эдом пропустили по несколько шотов[2] в «The Greatest Bar in The World»[3], находившемся в поднебесной выси одного из высотников Всемирного Торгового Центра. Здесь в баре, с высоты ста шести этажей другие небоскрёбы нижнего Манхэттена казались рядовыми домишками, несмотря на их сорока-, пятидесяти- и более -этажное величие. Высотники слегка покачивались на ветру, от чего становилось немного не по себе. От неимоверной высоты и покачиваний, от величия открывавшейся взорам панорамы и безразмерности огромного города, лежащего у их ног захватывало дух. Современные варвары превратили одно из самых красивых мест мира в Граунд Зирроу – в нулевой уровень, в огромный безобразный котлован, ставший для ньюйоркцев и миллионов других порядочных землян страшной черной дырой в человеческой истории, незаживающей раной, напоминающей о тотальном несовершенстве мира людей, не желающих жить в мире и добре.

Сколько раз Фима думал об их совместном будущем с особым чувством ожидания чуда и счастья. Так, наверное, чувствуют дети в преддверии Рождества и Нового года, когда окружающий мир на время превращается в настоящую большую сказку с дворцами и Санта Клаусом, с Белоснежкой и гномами, с Девой Марией и ее Великим Младенцем. Но, главное, что-то необыкновенное, замечательное, приносящее особую радость и истинное счастье, непременно, произойдёт. Они гуляли бы по Пятой авеню, вместе радуясь огромной ёлке в Рокфеллер Центре, он купил бы своим дамам нарядные бальные платья в «Лорд энд Тэйлор», самые лучшие духи в «Мэйсис», а потом бы они поужинали в дорогом ресторане с «мартини» и хорошим шампанским. Наверное, всё это и называется простым и таким удивительным словом «счастье». Размышляя об этом, он даже улыбнулся. Правда, улыбка получилась грустной. Ксюша сказала правду. Его мечтам, увы, сбыться не суждено. Насильно мил не будешь и на одном уважении нормальной семьи не построишь.  Этой улыбки Ксюша не заметила, потому что на время, подойдя  к окну, отвернулась, будто бы пытаясь сосредоточиться.

Вот она резко повернулась к нему лицом. Глаза светились каким-то особым светом. В них была сила, в них была нежность, в них ему виделась жертвенность и мольба. Его внезапная гостья олицетворяла собой Женщину с самой большой буквы, готовую обнять и согреть весь этот несовершенный мир и, может быть, попытаться его хотя бы немного исправить, сделав добрее. Ефим почувствовал вызревшую в ней особую решимость, по-видимому, предполагавшую что-то очень важное. Её облик, как ему показалось, приобрёл некую жёсткость или взрослость, от чего внешность девушки не только не утратила привлекательности, но обрела иные, особые контуры благородства.

– Первое! Если можно, я буду обращаться к вам на «ты», как это принято у

вас в Штатах. Мне так будет легче продолжать этот разговор, потому что мы станем равными.– Нет проблем, – не задумываясь, ответил Ефим, не видя в её предложении

ничего сверхъестественного. – В Штатах это абсолютная норма. В английском ведь слова «вы» толком и нет, только  универсальное «you».

– Второе. Выслушав меня, если можно, не давай ответа  сразу же. Насколько я знаю, время у вас, то есть у тебя, ещё есть. И третье. Каким бы ни был твой ответ, этот разговор останется навсегда между нами, и никто никогда о нём не узнает, кроме двух человек, находящихся в этой комнате.  По крайней мере, до поры до времени.

– Не вопрос. Я умею хранить чужие и свои тайны и секреты. Без этого на Западе я, наверное, и не прожил бы. Если там ты не будешь держать язык за зубами, когда того требуют обстоятельства, вряд ли уцелеешь и в жизни и, тем более, в бизнесе. На сей счёт ты не волнуйся. Можешь быть со мной предельно откровенной. Фима ещё никого не подводил в жизни.

– Я знаю. Мне мама много рассказывала о тебе. Она часто говорила, что более порядочного и обязательного человека в жизни не знает.– Спасибо. Приятно слышать, тем более от твоей мамы, которая мне очень

дорога, не смотря ни на что.– Так вот. Пусть всё, что я сейчас скажу, тебя не удивляет. Я долго об этом

думала. Ещё вчера мне казалось,  что никогда  не решусь на этот разговор. Решилась. Так получилось. – Ксения вздохнула и, помолчав несколько секунд, продолжила. – Не мне рассказывать, что в жизни бывает разное. На то она и жизнь. С мамой у тебя ничего не получится. Увы, это – чистая правда, изменить которую ни я, ни ты, никто другой не сможет. Она мне говорила об этом и не раз. Она тебя очень уважает и даже любит, но совсем не так, как хотелось бы тебе. Но в нашей семье есть ещё одна женщина. Она относится к тебе очень серьёзно и хочет стать твоей женщиной и женой.– Вот как? Если не секрет, кто же она? – Ефим искренне удивился, очевидно,

не ожидая такого поворота событий.

Его милая собеседница ещё раз глубоко вздохнула, снова на несколько мгновений задумалась, словно ещё раз проверяя правильность своего следующего шага, опять подошла к окну и,  теперь уже  повернувшись к нему лицом, тихо сказала:

– Это я.

Ксюша снова отвернулась, глядя в окно, будто бы там, на небесах были начертаны слова поддержки, потом подошла к столу, взяла стакан, сделала несколько глотков и, сев в кресло,  продолжила:

– Я устала от этих похотливых, одноизвилинных и самовлюблённых жеребцов. С ними не о чем говорить. В своём подавляющем  большинстве  они убоги. Мне жаль их. Мне тошно с ними. Одни разговоры о деньгах, шмотках, мобилках, тачках, кабаках и тёлках. Мне нужно совсем другое. Я всегда хотела быть рядом с мужчиной с большой буквы, с джентльменом, который бы видел во мне не только объект сексуальных удовольствий, но женщину-человека. А для этого нужна мудрость, опыт, интеллект, благородство. Здесь всего этого, увы, совсем не много. Такие мужчины исчезают, как ископаемые мастодонты. Не знаю, изменится ли это когда-нибудь. Я серьёзно увлеклась тобой задолго до твоего приезда. Мама мне много рассказывала о тебе. Ты для меня был каким-то сказочным героем, великодушным, мудрым, добрым. Естественно, я не смела думать о тебе до недавних маминых откровений. Она абсолютно точно решила остаться здесь и не выхолить за тебя замуж. А я этого хочу. Ты мне нужен всерьёз и надолго. Мне кажется… Нет, я даже уверена, что умею любить по-настоящему. Я буду… Нет, я, пожалуй, больше ничего не стану говорить, если ты меня, конечно, не попросишь. Но ты, пожалуйста, помни о нашем уговоре в начале моих откровений. Не говори сразу «нет».  Это будет необдуманно, а потому неправильно. Я настроена очень серьёзно, хотя прекрасно понимаю, что насильно мил не будешь. Какая грустная штука эта жизнь. Тот, кого любишь ты, мечтает о другой. Тот, кто обивает твои пороги, тебе совершенно безразличен. Иногда кажется, что все мы в этом мире заблудились, будто какой-то злой рок нас специально разбросал по свету, чтобы мы маялись, не найдя тех, кто нам действительно предназначен судьбою. Как это несправедливо. Почему? – всё это время она смотрела ему в глаза, словно пыталась прочесть в них возможный ответ. Ксюша умолкла, и Ефиму показалось, что сейчас она снова начнёт плакать. Но он ошибся. Девушка грустно улыбнулась, подошла к нему, поцеловала в правую щеку и вышла из комнаты.

Ротшильд в этой жизни не был новичком и профаном. Ему за сорок прожитых лет пришлось повидать столько и такого, что некоторым хватило бы ни на одну жизнь.  Но то, что произошло сейчас, никак не вписывалось в его представления о существующем мироустройстве. Ситуация была – мама не горюй. Он приехал жениться на женщине, которую любил всю свою сознательную жизнь, а в любви ему признаётся её дочь. Да-да, она признаётся ему в серьёзных взрослых чувствах. Что это? Ирония судьбы или её истинный дар. Шутка, воспалённая фантазия молодости, ищущей второпях своё я, свой жизненный путь?! В её признании он не почувствовал ни йоты фальши.

– Нею двигала не алчность заполучить богатенького «буратино» зрелых лет. Она хочет того же, что и я, зрелых, глубоких чувств, которых не могла найти в своём окружении. Про абсолютную убогость современных парней она, конечно же, преувеличила. Не всё так мрачно, как ей представляется. Вон, какой славный парень получился у Ханиных. А у Панютиных? Вокруг немало отличных ребят. Они и умны, и красивы, потому что вскормлены в условиях почти абсолютного изобилия. Многие из них по-настоящему эрудированы, потому что имеют неограниченный доступ к любой информации, вооружены классными компьюртерами со всевозможным софтом к ним, Интернетом и прочими благами цивилизации, о которых нам в юности даже не мечталось. Но, главное, многим из них нет нужды недосыпать и недоедать, зарабатывая на жизнь и экономя на всём, как это много лет приходилось делать мне. Им, пожалуй, можно только позавидовать. Весьма вероятно, многое в их разговорах – бровада, не более. Понты и спесь пройдут с приходом зрелости. Так было, есть и, вероятно, будет всегда.  У каждого поколения по-своему. В сущности, вокруг немало достойных молодых перспективных мужиков. Их только надо уметь видеть. Хотя в чём-то, конечно, она права.  Недаром, пожалуй, так часто о тотальной деградации  твердит Владимиров. Как неплохо было бы с ним поговорить.  Сашка, пожалуй,  один из немногих, с кем можно было бы потолковать по душам. Нельзя. Я  своих слов не нарушал и нарушать не стану, – размышлял наедине с самим собой Ротшильд,  застигнутый врасплох  этой прелестной  девушкой, стремительно вошедшей в его жизнь в каком-то совершенно новом,  неожиданном качестве, предложив ему жизненную головоломку и так же стремительно покинув его на время. Ротшильду показалось, что Ксения на некоторое время оказалась старше его, по крайней мере, более опытной и зрелой женщиной, попытавшейся наставить его – взрослого мальчика-мужчину на путь истинный, словно говорила ему: «Ротшильд! Не дури! Посмотри внимательно на окружающий тебя мир, на тех, кто живет рядом с тобой. Не проходи мимо своего счастья! Не будь великовозрастным  слепцом!»

Конечно, к такому повороту событий он оказался, откровенно, не готов. Что делать?  О такой женщине можно было бы только мечтать. В ней  так много достоинств. У Ксюши нет недостатков. По крайней мере, он ни одного пока не заметил. К ним, вероятно, можно было бы отнести её максимализм в оценках окружающих юношей. Хотя, кто знает, какие парни ей реально попадались по жизни? Может быть, ей пока что, действительно, не везло. А вот что делать ему? Отказаться от неё? Это, пожалуй, было бы одной и самых непростительных ошибок в его жизни, как, впрочем, и его немедленное согласие.  Взять её в жены? Но вправе ли он? Может ли он, прожив всю предыдущую жизнь порядочным человеком, воспользоваться привязанностью и доверчивостью этой милой девушки? Какой-то час назад он видел её в качестве своей дочери. Пусть приёмной, но дочери. Ещё недавно все его мысли были о Насте, её матери. И вообще, можно ли совершать такие поступки с бухты-барахты.

– Да-а-а-а! Мир-таки перевернулся с ног на голову. В этом странном мире людей всё, действительно, настолько напутано, что кругом голова. Бабушка, светлая ей память, всегда говорила: « И хто знает, шо в этих людей в головах делается и чем они думают!» Как моя любимая Бэбочка была права. Да, Бэба, твой внук попал «под раздачу». Правда, дай Бог, чтобы все так попадали. Люди бы-таки стали жить лучше.

Ротшильду показалось, что в номере стало душно. Он выпил прохладной воды и  открыл окно. Свежий осенний ветер принёс в его комнаты прохладу, терпкий запах опавшей листвы и её шорох. Этот приятный шум увядающей на время природы ему показался славной музыкой грусти. Свой монотонный бал правила осень. Снова деревья станут похожими  на чёрные скелеты. Унылая серость неба и всего окружающего пространства навеет тоску и ощущение несбыточности надежд. От хандры, как обычно, по утрам спасёт работа с бегатнёй, обязательными и не очень встречами, совещаниями и прочей суетой, а по вечерам глоток «Гленливета» или «Надуры» и иногда хорошая сигара. Вот и всё! Но, если обычно в такие дни он грустил по-настоящему, то сегодня его грусть была светлой, потому что жизнь, отбиравшая у него счастье, о котором он мечтал, тут же предложила шанс обрести иное.

В конце концов, он имеет право пригласить её к себе в гости? Он имеет право познакомиться с ней поближе, пожить рядом, почувствовав человека, любящего его. Он не воспользуется её доверчивостью и чувствами. Он будет рядом с ней и вместе. Он не позволит себе никакой вольности по отношению к ней. Пусть их рассудит время и реальная жизнь. Они отменные советчики и лекари, судьи и спасители.  Пусть она поживёт в его доме, в его стране. Кто знает, понравится ли всё это ей? Кто знает, сохранится ли её отношение к нему спустя недели и месяцы тесного  общения? Не рассеется ли в её сознании, созданный  собственными фантазиями  ореол, витающий  над его головой?

– Я много в своей жизни отказывал самому себе. Не доедал, чтобы были сыты родители и бабушка. Не допивал, потому что не хватало денег или нужно было идти слишком рано на работу. Я не был потребителем в отношениях с женщинами. Я не воровал и не подличал. Я не собираюсь ничем подобным заниматься в дальнейшем. Я имею право дать этой девочке и себе шанс, которого, весьма вероятно, в жизни может и не быть? Настя? Она сделала свой выбор, на который я никак повлиять не могу. На всю оставшуюся жизнь мы останемся верными друзьями, но быть вместе – нам не суждено. Что ж, и на том спасибо. Да и чего ты, Фима, собственно хотел по прошествии  большей половины жизни? Странное сочетание «большая половина». Наверное, это не правильно. Если половина, то половина. А, если большая, то уже никак половиной быть не может. Хотя люди часто говорят именно так. Странная штука человеческий мозг. В нём всегда такая каша. Половина, не половина. Тебе, дураку, только что призналась в любви женщина, о которой можно только мечтать, а ты размышляешь о какой-то чепухе, – Фима улыбнулся, подумав, что хотел бы видеть Ксюшу рядом с собой и обнять так же, как сделал это несколько минут назад, пытаясь успокоить. Ему хотелось погладить её волосы и снова ощутить этот удивительный аромат молодости.

– Нужно одеваться. Нужно идти на прощальный ужин к Насте. Нужно подвести ещё одну черту, под которой, увы, снова нулевой результат. Ксюша..?! Время, только время покажет, что это было – сон, розыгрыш судьбы или её милостивый дар за столько лет каторжной работы. Во  имя чего? Денег? Да, без них родимых и трижды проклятых ты – никуда. Сейчас здесь даже нужду справить без них не дадут – плати милок гривеньку-другую, чтобы не обделаться. А ещё хотят, чтобы в подъездах не было насрано. Стоп! О дерьме больше ни слова – только о хорошем. Кажется твоё еврейское счастье к тебе, Фима, начинает менять позу, поворачиваясь приличным боком.

Милый, добрый Ротшильд! Кто мог тогда предположить такой поворот?! Мы почти не сомневались, что Настя в конце-концов примет правильное решение и уедет с тобой туда, где можно жить по-человечески, вырвавшись из нашего бесконечного дерьма, в котором, увы, нам приходится кувыркаться пожизненно. Мы, конечно, пыжимся, пырим пальцы-шмальцы, постоянно убеждая себя и других, что однажды здесь всё будет хорошо. Болт! Ничего хорошего и никогда, по крайней мере, при нашей жизни, здесь ожидать не следует. Старых, нажравшихся до отвала уродов, сменять новые, еще более жадные и алчные. Они продолжат дерибан под новыми знаменами и транспорантами, назовут себя «фиолетовыми» или «нежно салатовыми». Их, быть может, даже научат правильно говорить, правильно вести себя на официальных приемах, держа вилку в левой, а нож в правой руке. Они снова долго и обстоятельно нам будут вещать с телеэкранов о том, что в казне денег нет, а по сему многое из ими же обещанного выполнить пока не удастся, что до наступления лучших времён нужно подождать насколько лет, сократив запросы и потребности до разумных пределов. Новые, непременно, будут винить во всём бывших, обещая их наказать по всей строгости закона. От всего этого в который раз станет мерзко и тошно, а, главное, от понимания того, что ничего хорошего для нас они снова не сделают ни за пять, ни за десять, ни за двадцать лет. Дай Бог, чтобы нашим детям или внукам пришлось бы пожить в нормальной стране с человечьим, а не мерзким звериным лицом. Хотя многие из наших соплеменников ко всему этому привыкли, не подозревая, что можно жить по-иному, по-человечески. Настя, увы, одна из нас. Она родилась здесь и вросла в этот мерзкий мир всеми своими клетками, став навсегда его неотъемлемой частью. Болеющая мама, не совсем благополучный брат, периодически впадающий на месяц-другой в очередной запой, стремительно взрослеющая дочь... Нет, никуда она отсюда не уедет. Она из тех червячков, которые точно знают, что родину не выбирают, несмотря на то, что персики и абрикосы, яблоки и груши, мякоть ягоды-черешни и даже самой захудалой вишни-дички – слаще дерьма...

Мы конечно, искренне хотели, чтобы всё получилось по-твоему, но реальная жизнь оказалась сложнее в своей непредсказуемости. О том, что происходило в эти осенние дни мы узнаем потом, после твоего отъезда и ...

Теперь Ротшильд знал, что предстоит сделать за эти короткие сутки, отпущенные ему для того, чтобы решить едва ли не главную задачу жизни. Он снова пригласит Настю и Ксению к себе – официальные бумаги  с приглашением он им уже отдал. Договорится о паспортах. Несколько сотен баксов, и никаких проблем. Настя, пожалуй, не приедет. Ксюша, скорее всего, это предложение примет. Хорошо бы, чтобы она успела к Рождеству. Хотя это почти не реально.  И всё-таки надо попытаться. Она поживёт у него столько, сколько захочет. Он познакомит её с дядей, с мудрейшим стариком Эдом, милой Бэтти, с Робертом и его женой, Сашкиной дочерью Наташей. Они устроят грандиозное пати с отменным вином (Роберт знает в этом толк). Они будут сидеть у камина в Гарриссоне. Старый Зяма, воспрянув духом, в сотый раз будет рассказывать историю о том, как пьяная компания привезла в его похоронный дом одного зануду, которого один нерадивый придурок чуть не сжёг. Благо, перед кремацией он увидел, как усопший повернулся в гробу на бок и даже что-то проговорил. Они выйдут на берег Хадсона. Да-да, Хадсона. Это только здесь его перекрестили в Гудзон. Они будут любоваться рекой и огнями Вест Поинта, каждый, мечтая о чём-то своём. Потом они с Робертом выкурят по хорошей сигаре, а девушки, быть может, поболтают  вдвоём. Как хорошо было бы, чтобы Ксюша понравилась Таши (так Роберт называет свою жену), а ещё лучше, если бы они подружились. Таши – большая умница, с её помощью Ксюша сможет быстрее привыкнуть к новой жизни, такой непростой и во многом не похожей на здешнюю. Потом он покажет гостье Тайм Сквер, Манхэттен, праздничность ночного Бруклинского моста, статую Свободы, Музей эмиграции, естественной истории, Метрополитен, Линкольн центр, Рокфеллер центр, обязательно пригласит в знаменитую таверну «Питер Люгер»[4] заранее заказав места. Они съедят лучший в мире стейк с хорошими солениями, но, увы, не самой вкусной картошкой по-домашнему (ну, не умеют американцы делать настоящую жареную картоху!). Они поедут на недельку во Флориду. В Ки Ларго закажут акваланги, старик Мэтью на своей милой посудине доставит их на риф и, конечно же угостит золотым баккарди с Кока Колой и    льдом, как старых закадычных друзей. Они будут парить, как две неразлучные птицы  над рифом, акулами и баракудами, любуясь подводной красотой возрождающегося рифа. Если повезёт, они увидят огромную черепаху, которую два года назад перед Рождеством им с Наташей показывал Роберт. Потом они поедут в Ки Вест. Увидят самый южный дом Штатов, дом-музей старика Хэма, в котором он писал «Острова в океане», будут пить пиво и вино с живыми устрицами в «хэппи ауэр»[5] , любоваться закатом и, даст Бог, будут счастливы…

P.S. Я хотел расстаться с тобой, мой добрый читатель на последнем многоточии, давая тебе возможность догадаться самому, каким получился финал этой истории. Но  подумал, что ты на меня будешь в обиде за такой эксперимент. Обычно люди говорят: «Сказав «а», говори уже и «б». Кто-то с этим может не соглашаться. Я же упорствовать не стану и расскажу продолжение, тем более, что это предполагает вторая часть названия  рассказанной истории, тоже состоящая  из многоточий. У них, у этих маленьких знаков препинания есть своя огромная сила. Каждая точка в одиночку завершает фразу, мысль, абзац, рассказ, повесть и даже роман. И уж если она поставлена, то маленькому или большому повествованию – конец. Точка – нередко финал, едва ли не приговор, если финал получился без счастливого окончания. Три точки собираются вместе неспроста, словно в растерянности, потому что будто бы и всё сказано, да только не до конца. Есть ещё нечто впереди. Пусть неопределённое, нерешённое, недосказанное, но есть, и, обязательно будет, потому что, что-то непременно произойдёт. И каждый раз мы с надеждой ожидаем чтобы это что-то оказалось хорошим и добрым.

До сих пор наше повествование изобиловало многоточиями, потому что реальная жизнь для моих героев водночасье оказалась до обидного неопределённой с размытыми границами, перспективой и горизонтом. Это всегда изматывает нормальных людей, лишая их доброго расположения духа и сна, уверенности в себе и завтрашнем дне. Но мою историю ожидало продолжение, о котором я и расскажу.

Ксюшин визит на Рождество не состоялся. Но в апреле она прилетела в JFK (так американцы, большие любители всевозможных сокращений и аббревиатур, называют один из крупнейших в мире аэропорт Джона Фицджералда Кеннеди). С трапа самолета она спускалась не одна, а с лучшим Фиминым другом Сашкой Владимировым. Ему удалось вырваться на месяц  к любимой дочери, зятю и другу. Все вместе они праздновали сначала  Сашкин день рождения, потом день рождения Ротшильда. Друзья родились под созвездием Тельца. Наверное, поэтому их дружба и была такой крепкой и долгой. На большой веранде в  Гарриссоне был накрыт огромный стол. Они пили роскошные вина, которые специально заказывал Роберт, любовались Хадсоном и старинными очертаниями замков Вест Поинта, вспоминая детство и юность под ароматным дымом хороших сигар.

Через восемь месяцев к нашей всеобщей радости Ксюша стала Фимкиной женой. Год спустя она родила ему сына, которого счастливые родители назвали Александром. А через полтора года у маленького Сашки родилась сестра, названная матерью Наташкой в честь лучшей подруги, которая стала для малышки крёстной. Старый Зяма, наконец-то дождавшийся двух внуков, был безмерно счастлив, постоянно заказывая для них по Интернету и почте бесконечное множество дорогих игрушек. Он никак не мог налюбоваться своей новой родственницей, оказавшейся великолепной матерью и отменной хозяйкой, и, конечно же, с упоением регулярно рассказывал ей и приезжавшим гостям историю о воскресшем покойнике. О том, что Ксюша была потрясающей женщиной, Зяме говорили постоянно светящиеся счастьем глаза любимого племянника. Появления третьего внука Залман не дождался. В возрасте девяносто одного года он однажды не проснулся. Фима не стал кремировать дядю в Похоронном доме Бляхманов. Он похоронил его по нашим обычаям на небольшом кладбище близ Гарриссона. Если бы родился парень, он назвал бы его Залманом в честь дяди. Но Бог подарил Ксюше и Фиме ещё одну дочь, которую они назвали Марией. Кто знает, может быть, они так решили потому, что однажды её далекая предшественница подарила землянам Великого Младенца, несущего миру людей добро и свет третье тысячелетие…

г. Днепропетровск- Нью Йорк