* Послесловие к сборнику рассказов Игоря Безрука "Превратности судьбы»

                                        ИСТОРИЯ ОДНОГО РАССКАЗА

     В каком году произошло наше знакомство − теперь не упомнить. Знаю только, что  случилось это на очередном заседании Первомайского литературного объединения имени Бориса Горбатова, куда Игорь Безрук пришел после своего возвращения в Первомайск. Высокий, стройный, с ироничной улыбкой, он сразу же заявил литстудийцам, что считает себя литератором. Помню, за столом тогда  недоверчиво переглянулись, кое-кто снисходительно улыбнулся. Василий же Михайлович Тупиков, ведавший у нас отделом поэзии и считавшийся «главным критиком», так и блеснул своими пронзительными палестинскими глазами.

     − Ну, почитай, послушаем…

     Игорь раскрыл принесенные рукописи, начал читать. И уже после первого прочитанного им рассказа все поняли: да, это литератор. Тем более что, оказалось, уже успел опубликоваться в каком-то казахстанском журнале и даже был отмечен тамошней литературной премией.

     Что и говорить, мы обрадовались такому пополнению, потому что, кроме стоящих стихов, приходилось разбирать и десятки пустопорожних строк, с которыми приходили к нам жаждущие публикаций доморощенные пииты, начиная от школьников и заканчивая пенсионерами.

     − Вышел на пенсию, делать нечего… Дай, думаю, займусь стихами.

     Мне в те годы до пенсии было далековато, но я пытался острить.

     − А я вот, как выйду на пенсию, то займусь балетом. Как вы думаете, − получится?

     Представьте, что даже такую откровенную иронию понимали далеко не все!

     И порою из-за таких вот виршеплетов у нас с Василием Михайловичем случались небольшие разногласия. Я все-таки пытался поддерживать даже самого слабенького автора, давал какие-то советы, призывал не опускать руки, работать, работать и работать… Тупиков же только хитровато посматривал, а потом в пух и прах разносил эти стихи, и незадачливый новичок, схватив свои творения, со стыдом выскакивал в дверь.

     − Василий Михайлович! Ты мне так всех авторов разгонишь!

     − А нахрена они такие и нужны! − интеллигентно картавя, махал он рукой. − Дураков учить − только время тратить.

     В душе я, разумеется, был с ним солидарен. Но к чему тогда мы создавали это литобъединение, зачем согласовывали это решение с Луганской писательской организацией, зачем добивались присвоения нашему творческому коллективу имени писателя-земляка Бориса Горбатова? Впрочем, если будут приходить такие авторы, как, например, этот Игорь Безрук, то все эти наши старания не напрасны. 

     Да, с приходом Игоря, работа литобъединения заметно оживилась. Он практически на каждом очередном заседании читал свои новые рассказы, предоставляя нам возможность подискутировать, как ранее дискутировали о прозе Юрия Путилина или поэзии Станислава Михайлова, которые к тому времени перебрались от нас в Россию. Удивительно, что даже придирчивый Василий Михайлович всегда при этом был благосклонен, молча,  одобрительно кивал головой, потом резко поднимался со стула и, бросив какую-нибудь реплику, выходил курить.

     Более того, с приходом Игоря мы крепко сдружились втроем, несмотря на то, что Тупиков был лет на пятнадцать старше меня, а Игорь на столько же моложе. И были, что называется, костяком нашего литобъединения. Но и при этом я был более мягок при обсуждении виршей  новичков, Василий Михайлович оставался грозой всех начинающих, а Игорь… Игорь зачастую просто молчал и загадочно улыбался.

     Вот так мы доработались, что и не заметили, как от страха быть осмеянными, сначала поредели, а затем и вовсе испарились наши ряды. И на памятное заседание в начале того мая… не припомню какого года, мы явились только втроем! 

      Пришли, посидели, насмешливо глядя  друг на друга, ни кого не ожидая и ничего не читая. Затем Тупиков, иронично посмеиваясь, сказал:

     − Ну, ладно, идемте, поищем где-нибудь выпить…

     Конечно, мысль эта пришлась всем по душе. Но где? Где найти бутылку хоть паршивого вина? Обошли несколько магазинов − голо! Хотя бы уже в каком-то окошечке продавали, как это было совсем недавно, хотя бы в сарае! Увы, нигде и ничего.

     Проделав большой круг вокруг центра города, вышли к магазинчику на поселке бывшей шахты «Мария-Глубокая» (помните у Бориса Горбатова это название − «Крутая Мария»?) И тут облом!!!  И вдруг вижу подкативший к магазину автобус, «ПАЗик», из которого вываливаются… знакомые и чуть ли не родные с далекой юности кореша, в лагерных наколках, с блестящими фиксами и полным набором блатной лексики! 

     Володя Кривенков (погоняло Лапа), Николай Миханько (Мотыль), Коля Редин и Миша Потема, не имевшие никаких кличек. С ними еще какой-то незнакомец, с типичной для хулигана внешностью. Может, был и еще кто-то, сейчас не вспомню.

     Пока мы по-братски обнимались, я понял, что мои старые друзья уже где-то засандалили и разят самогоном. Оказывается, знают нужную точку, где можно отовариться даже среди ночи. Не долго раздумывая, едем туда, покупаем (на троих!) трехлитровую банку и, вместе со всеми, одной компанией − в ближайший лес, на ставок…

     Что было дальше, вы, уважаемый читатель, уже прочли в рассказе Игоря Безрука «Пиит». А если не прочли, то прочтете. Рассказ этот был написан давно, еще, по-моему, при жизни Василия Михайловича. Очень талантливый и не в меру заводной, он бы не обиделся, прочтя о таком своем приключении. Но ушел из жизни сравнительно рано, не преодолев и шестидесятилетний барьер. И не издав ни единой своей книжки. Но при каждом очередном издании коллективного сборника наших литераторов мы обязательно вставляем туда и его стихи.

     А у Игоря, как видите, вышла новая и в какой-то мере итоговая книга. Но это итог промежуточный. Он еще сравнительно молод, но признан как в России, так и за рубежом. Потому что, припоминаю, получал литературные премии и в Израиле, и в Соединенных Штатах… Но более всего его творческим успехам радуются в его родном Первомайске, где начиналась его творческая биография, где и по сей день работает Межгородское литературное объединения имени Бориса Горбатова, где его всегда рады видеть.  

                                                Николай ТЮТЮННИК, 

                                                          поэт, прозаик, переводчик 

                                                             руководитель Межгородского литературного 

                                                                   объединения им. Б. Горбатова.

      А вот и упомянутый в моем послесловии рассказ Игоря Безрука, который называется: 

                                                             П И И Т

     Это случилось в те времена, когда в магазинах почти полностью исчезла водка. Лигачевский период кое-как прошел, горбачевское спаивание еще не наступило, а заложить за воротник хотелось.

     Раньше проще было: как всегда, в первое воскресенье месяца собралось наше литературное объединение, послушали новые стихи и прозу, что-то отобрали на очередную «Литстраницу» в городскую газету, наметили планы дальнейшей работы, потом неуважаемых и слишком молодых отправили домой, сами же набрали закуски, водки и… заседание продолжалось, пусть даже и в другом помещении.

     Глядишь − на душе легко, в голове − просто, ясно, беспроблемно. В общем, как говаривал Н. Г. (Николай Григорьевич), с эдаким среднерусским округлением «о», − хорошо.

     Вот и тогда закончилось наше заседание, и остались мы втроем: Н. Г., Михалыч и я.

     Собственно говоря, в тот день нас собралось всего трое. Но мы нисколько не огорчились, потому как по нашему русскому обычаю трех оболтусов предостаточно для образования плоскостного мышления, так сказать, «соображения». Но «сообразить мы, как ни хотели, не смогли: в магазинах хоть шаром покати. Побежали в «Универсам» − не привозили, пошли в девятиэтажку, − не поступала, побрели в «шестнадцатый» − тоже ничего. Стали на ступенях, загрустили. Наш мужик − он таков: нечего выпить − заплачет. И у нас вот-вот готова была сорваться кристально-горькая слеза сожаления, как вдруг Н. Г. куда-то пропал. С Михалычем даже поболтать не о чем. Нет желания, одно устремление, оно и слово наружу не пускает.

     Очнулся я:

     − А где Н. Г.? 

     − Здесь стоял.

     Видим, − идет. Улыбка до ушей, сияет весь. Мол, друзья «по крови и юношеским передрягам» едут в лес и нас приглашают.

     − Но только не кичиться. Все парни тертые, у каждого по несколько ходок на зону. И не любят, когда кто-то умничает.

     − Да брось, Николай, − ухмыльнулся Михалыч. − Блатные − тоже народ понятливый. Найдем общий язык, поладим.

     И мы пошли: Н. Г., Михалыч и сзади, как самый младший, я. 

     Гляжу, ведет к автобусу. Водила сидит молча, боится что-то возразить.

     Зашли, расселись.  «ПАЗик» показался мне плотным и уютным. Закрытые легкими ситцевыми шторками, окна пропускали совсем немного света, но летом и этого хватало, даже лучше − не так душно и глаза не режет.

     В автобусе сидело шесть или семь авторитетных парней. Лучший друг Н.Г. похоже был среди них самым чтимым. Пахан или не пахан (я в этой терминологии не смыслю), но он, как потом сказали, в нашем шахтерском городке имел определенный вес. Лет за сорок, как и Н.Г., такой же крепкий, сбитый, с огромным ощущением мощи и, тем не менее, приятный балагур, без артистизма и позы. 

     Веселые, правда, были все. Уже хлебнули, прямо из бутыля, который стоял тут же, у ног. Заскочили прикупить закуски, а тут и мы, как снег на голову.

     Друг-авторитет (он оказался тезкой Николая Григорьевича) предложил  «разговеться» и нам.

    − Да неловко как-то прямо из бутыля…

    − Ничего, есть и стакан. Правда, надколотый.

    Налево от двери сидел высокий, с осанкой офицера. Приветливое лицо, открытый взгляд, строго отточенный профиль. Довольно темный брюнет атлетического склада. Такой непременно нравится женщинам.  Одет неброско, но со вкусом: джинсовая рубаха (темно-синий натуральный «левис»), фирменные брюки, белые «штатовские» кроссовки. Я мысленно назвал его «корнетом». Сидел один. За ним − глубокий, казалось, дед с лицом, пожеванным, как губка. На вид все семьдесят. Но по глазам − от силы пятьдесят. Глаза живые, горящие. Но не от алкоголя, в чем я убедился, когда позже встретил его на улице. Рядом с дедом − приезжий (как узнали позже, с северных краев), обличьем похож на славянина, но будто лет двадцать ишачил в казахских степях, на раскаленном солнце, продуваемый беспощадными ветрами. К нему также относились уважительно (гастролер или в бегах?), но в нем я ничего больше не мог найти особенного, лишь тихая озлобленность таилась в глубине черных колючих глаз. Он поднимал их редко и редко говорил, должно быть, зная цену слова. Напротив, на другом ряду, − авторитет (я вкратце упомянул о нем, близкий друг Н.Г.). Он все раздавал восторги прежним временам. И, наконец, через сидение сидел высокий, худощавый парень со спокойным, но пронзительным взглядом. Такая вот компания.

     Не вспомню точно, но, кажется, никого не упустил. А если позабыл, значит, не показались они мне ни яркими, ни интересными.

     Автобус снялся с тормозов и покатил вниз, по направлению к виднеющемуся лесу. Начало мая, но припекало по-летнему. Добравшись, отпустили автобус, а сами расположились недалеко от ставка, на пригорке, где гулял ветерок. Постелили газеты, на них припасенную снедь: черный хлеб, сырые яйца, сало, колбасу…

     Не прошло и полчаса, как начатая еще в автобусе трехлитровая банка опустела. Затем опустела и купленная уже на наши с Н.Г. и Михалычем деньги. Довелось мне, «корнету» и Володе, которого я вначале принял за старика, садиться в подвернувшееся такси и ехать за пополнением спиртного. Так что к началу чтения стихов мы уже заправились основательно.

     Михалыч скинул пиждак, Н.Г. − тоже. Он, видно, был очень рад неожиданной встрече с друзьями далекой юности, особенно со своим тезкой, Николаем. Они то и дело доставали на свет божий былые времена и вспоминали, вспоминали…

     Каждый наливал себе сам, согласно собственным запросам, когда и сколько захочет. Мне такой обычай даже по душе: можно сачкануть, почувствовав, что больше не лезет. Но до такого, слава богу, не дошло. Все пили, как заливали бездонные бочки, и, на удивление, почти не пьянели.

     Открыли баночку кабачковой икры, выуживали ее чем придется: кто нож нашел, кто черпал корочкой хлеба, как скребнем. Но наступил момент, которого я больше всего опасался: Михалыч оставил анекдоты и решил перейти к стихам.

     − Верхарн! − выкрикнул исступленно.

     Я тронул его за плечо.

     − Михалыч…

     − Не вякай! − отрезал он, будучи уже в облаках.

     Парни осклабились.

     − Шо… за верхарн?

     − Поэт такой, − сухо объяснил Н.Г. − Читай, Михалыч… Или, может, что-то свое прочтешь?

     Михалыч начал. Все-таки Верхарна.

                                       Пусть ты истерзана в тисках тоски и боли

                                       И ты мрачна! Но все ж, препятствия круша,

                                       Взнуздав отчаяньем слепую клячу воли,

                                       Скачи во весь опор, скачи, моя душа!

     И дальше: о дорогах, о плоти, о крови, возвышенно, так увлеченно, что, кажется, сам он все выстрадал и описал. Слегка приподнялся, рукой взмахнул свободно и опустил. Потом еще, еще, еще, насколько стих его затронул и взволновал.

     Парни меж тем пили и закусывали, уплетая колбасу и кабачковую икру.

     Приезжий забурлил, из его отвисших губ сорвалось лошадиное «бр-р-р…» Володя громко икнул, тут же ругнувшись и вытирая обрывком газеты губы. На Михалыча посматривали, как на скомороха.

     А Михалыч продолжал читать. Закрыв глаза, стихая, где ему казалось надо тише, и поднимаясь там, где нужно было натянуть струну:

                                Нет цели, нет надежды, нет силы, ну так что ж!

     Н.Г. был погружен в себя, искал в призыве музы свой уголок, свою печаль и боль, свою надежду.

     − А я Омар Хайяма уважаю, − неожиданно прервал молчание авторитет. − Колек, когда он жил?

     − У Игорька спроси, он все знает.

     Я долго вспоминал. 

     − Если не забыл, то родился он, кажется, в одиннадцатом веке, в сорок восьмом или сорок девятом году.

     − Молодец, помнишь, − расцвел авторитет. − А такое вот…

                               Когда тело мое на кладбище снесут −

                               Ваши речи и слезы меня не спасут.

     Я был слегка удивлен его познаниями классической поэзии.

     Михалыч тем временем открыл глаза и затрепетал, поразившись, что его никто не слушает. Но продолжал, снижая ноту за нотой:

                               И каждой порой пей, пей пламенный напиток…

     И все же общий галдеж, видно, крепко задел его. Он замолчал и безвольно опустил уже поднятую в такт стиха руку.

     − Все? Вот хорошо! − захлопали ему.

     Кто-то налил, протянул ему полстакана.

     − Выпей, друг!

     Михалыч выпил, но закусывать не стал. Поднялся на ноги, отошел в сторонку. Потом опустился к ставку, неожиданно, даже с какой-то злостью, сбросил рубаху, галстук, брюки, туфли, носки и бросился в воду.

      − Эй, ты что, сдурел?! − закричали ему. − Май-месяц, вода ледяная!

      «Корнет» и мы с Н.Г. подхватились и тоже спустились к воде.

      − Михалыч, ты что?! Плыви к берегу! Хватит, освежился. 

      Парни у «стола» молча наблюдали за происходящим.

      Потом поднялся друг Н.Г., тоже подошел к нам.

      − Знал бы, − не наливал, −  сказал озабоченно. 

      − Да он не из-за водки, − сдержанно объяснил Н.Г. − Обиделся, что его не слушали. А говорил же ему: не нужно никаких стихов, не литобъединение все-таки.

      Друг-авторитет коротко взглянул на Н.Г. и крикнул Михалычу:

      − Вылезай, тебе говорят! А то судорога схватит! Обидчивый какой…

      Михалыч понял, что его раскусили и, уже не скрывая злости, крикнул:

      − Да пошли вы все!.. Верхарн поэт, а вы!.. 

      − Давай, давай, вылезай! − крикнул и «корнет». − А то утонешь и больше ничего не прочитаешь.

      Михалыч услышал последнее слова и снова рыкнул:

      − Да пошли вы!.. Я вам больше и не собираюсь читать.

     Парни засмеялись, понимая, что старик сейчас успокоится, подплывет к берегу и они помогут ему выйти на сухое. Михалыч действительно еще некоторое время постоял по грудь в воде, весь бледно-синий, как русалка, и, подергивая от холода отвисшей челюстью, двинулся к берегу. Но протянутую «корнетом» руку все равно не взял, сделав вид, что не заметил.

     Я кое-как схватил Михалыча за запястье и стал тянуть. Он был тяжел и грузен, как кабан. Но подтянулся, выбрался сначала на корягу, потом на берег.  «Корнет» взял его под руку, железной хваткой сдавив предплечье, и мы повели этого упрямца на пригорок, где продолжалось пиршество.

     Несмотря на ледяные ванны, Михалыч окончательно окосел и парням пришлось снова искать транспорт, чтобы отвезти его домой. Надеть на него одежду мы так и не смогли, и повезли нашего пиита в пустом автобусе в одних мокрых трусах. Михалыч, пробуждаясь  на короткое время ото сна, продолжал бушевать, воздавая дать уважения Верхарну и упрекая своих сегодняшних собутыльников:

     − Верхарн поэт! А вы-ы-и-и…

     Доехав до автовокзала, я вышел, а Н.Г. повез Михалыча в Горское, где его целый день ждали дома.

     Потом мы не раз вспоминали то воскресенье, чудачества Михалыча и наше волнение с усмешкой.  Но было ли все происходившее чудачеством, я до сих пор не отвечу. Но точно помню: домой я брел с неприятным осадком чего-то недосказанного. Мною, Михалычем или Верхарном-поэтом.

1991 г.                                                                      Игорь БЕЗРУК