ИГОРЬ  БÉЗРУК

                                                                                                  Маме

Стоя в очереди за хлебом, Степановна краем уха услышала, что в одной из кочегарок, что в двух кварталах отсюда, сегодня будут давать воду, которая осталась в цистерне после отопительного сезона. Вода хоть и техническая, но чистая, можно даже из неё, говорят, чай заваривать. 

Услышав такую новость, Степановна забеспокоилась – ей-то надо и хлеба купить, и воды где-то достать: в последний обстрел городской водопровод повредили, воды нет третий день. Хорошо, накануне набрали, как обычно, ванну, но и та вода вот-вот закончится, завтра задумаешься, на чём готовить. 

Но вот подошла её очередь, Степановна купила несколько буханок хлеба и поспешила обратно домой - успеть на раздачу воды. 

Увидев во дворе соседку, сказала ей о раздаче.

- Да не знаю, - пожала плечами соседка, - мы запаслись на пару дней. Уйдёшь из дома - вдруг опять начнут стрелять, где спрячешься по дороге?

Степановна не стала с ней спорить, но и за водой бежать не передумала – без воды как без рук, к тому же когда отремонтируют повреждённый водопровод – неизвестно.

Дочка вызвалась идти с ней, но Степановна стала её отговаривать: кто останется с ребенком, если они обе уйдут? Девочке хоть и десять, но обстрелами напугана - хуже некуда, при первых свистах мин с ума сойдет. А так хоть не одна - с матерью. Добегут до сараев, спустятся в погреб - там понадёжнее будет, чем в квартире. А она уж как-нибудь доберётся, недалеко ведь – всего в двух кварталах отсюда. И потом, сегодня, может, стрелять не будут – ночью же, бог миловал, не стреляли!

Степановна схватила две большие – литров по пять – пластмассовые «баклажки» и юркнула за дверь. Пути – минут пятнадцать, не больше. Улицу можно быстро пересечь наискось, дальше пробежать мимо гаражей; еще одна дорога, а там и котельная. Сколько раз мимо неё раньше ходила, ещё когда дочку в детский сад водила. Ничего не поменялось с тех пор в этом районе: те же двухэтажные, с черепичными крышами кирпичные домишки в купах акаций и серебристых тополей; те же кособокие, почерневшие от времени сараи против них; те же заросшие бурьяном небольшие дворы, пустынные теперь, не наполненные, как раньше, детским гомоном и мужскими басами, а безмолвные, изрытые воронками от снарядов, сникшие и унылые. И ещё, может быть, простояли бы эти домишки лет сто, если бы не начали обстреливать их ублюдки, окружившие их небольшой шахтерский городок с трёх сторон и каждодневно (хоть день, хоть ночь) посылавшие им стальные «подарки» в виде снарядов и мин.

 Сколько уже обстреливают? Который месяц без остановки, как будто надумали стереть с лица земли полностью. Только за что их так наказывают? Вот она сама - родом с Западной Украины. Брат в далекие пятидесятые, устроившись на шахту, забрал её, четырнадцатилетнюю, чтобы она смотрела за его малолетними детьми. С тех пор и осталась здесь, на Донбассе, вышла замуж, родила своих детей, отработала на одном месте больше сорока лет, - чем она помешала новым властям? 

Взять хотя бы их двор: два двухэтажных дома, шестнадцать квартир, люди разного возраста, разных наций. Русские и украинцы, белорусы и эстонцы, в соседнем дворе - татары. Они всегда жили в согласии, все праздники, проводы в армию, свадьбы, похороны справляли одной дружной семьей. Вечером после работы мужики играли в карты, женщины с детьми - в лото или просто судачили, сидя на лавках. Чем не угодили? Тем, что хотели остаться на своей земле, под крышей своего дома? Тем, что хотели разговаривать и думать на родном, привычном им языке, пусть даже и суржике? 

«У нас работа будет - у них нет. У нас пенсии будут - у них нет. У нас забота о детях и пенсионерах будет - у них нет. У нас дети пойдут в школы и детские сады - у них они будут сидеть в подвалах», - заявил новоиспеченный президент. Вот как она рассуждает о нас, вот как против нас настраивает весь мир, - власть, которая должна  заботиться о нас. Чего тогда мы стóим? Пыль под ногами, паразиты на теле родной земли. Чужие в собственном доме… 

Прожить всю жизнь, чтобы в конце концов нелепо погибнуть от чьей-то злой воли, от прихоти, от ненасытности и безразличия власть предержащих, от бессилия что-либо изменить… Как больно осознавать это. И больнее и  тревожнее не за себя – она хоть какого-то счастья испытала в жизни; тревожнее за будущее своих детей и внуков. Как им дальше жить? Во что верить, на что надеяться?

Так, всё с одними и теми же думами, не заметив как, добралась она до котельной. И правда - воду раздавали. Людей немного -  человек двадцать. Часик постоять - на два-три дня воды хватит. Степановна пристроилась к хвосту очереди.

Вокруг всё больше такие же, как она, - пенсионерки. Те, кто помоложе, в большинстве своём уехали. А им, не имевшим на стороне родни или не видевшим иного выхода, куда было ехать? Своё бросить жалко – вдруг разворуют, не наживешь потом - алчных на чужое молодцов везде хватает. Да и оставшиеся соседи всем сходом решили: будем держаться вместе - гуртом легче выжить. На том и остановились: одна займет очередь за хлебом, другая про воду где разузнает; скопом повалившийся после обстрела забор поставят, затянут клеёнкой выбитые окна – мужиков во дворе давно не осталось, бабы всех пережили. Да и при обстреле: услышала где одна свист мины - по всему дому пробежала, простучала, предупредила, и все по погребам да в подвалы. В одиночку не пережить. Эх, жизнь, жизнь…

Степановна смотрела на лица стоявших в очереди женщин (а среди них оказались и знакомые с соседних дворов), смотрела и ничуть не удивлялась, как быстро состарила их (даже молодых) война, троекратно возросшая боль за родных и близких, за невозможность самим что-либо изменить. Не у всех было к кому уехать, не у всех было, за что уехать, не всем уютно вдали от дома, в чужой далёкой стороне.

Казалось, теперь и поговорить не о чем. Раньше было, сойдутся бабы - всем косточки перемелют, все городские сплетни переберут; теперь же стоят всё больше молча, с тяжёлыми думами на лице. Редко, кто улыбнется, редко, у кого теперь просветлеют глаза… 

Степановна тяжело вздохнула, но как только собралась продвинуться дальше, сердце как в тисках сжало – до ушей донёсся знакомый тонкий свист – мины! 

В соседнем дворе громко ухнуло. Бабы завизжали, бросились врассыпную, некоторые даже побросали ведра. Рванула к ближайшему дому и Степановна, но до подъезда не добежала, споткнулась, упала в пыль, содрала до крови правую ладонь, но баклажки из рук не выпустила.  

Снаряды пролетали мимо, дико жужжали, но падали в соседних дворах. Гул от взрывов то усиливался, то затухал. 

Степановна вскочила на ноги, бросилась к подъезду, из-за двери которого выглядывало несколько женщин. В этом доме большого подвала не было. 

Степановна втиснулась в подъезд, но устоять на ногах не смогла, опустилась на пол, попыталась отдышаться. 

Взрывы не прекращались, женщины испуганно жались к стенам, хотя и знали: попади снаряд сюда, стены не помогут.

Степановна с трудом перевела дух, посмотрела на женщин, которые были рядом. Испуг не сходил с их лиц, да и у неё самой лихорадочно колотилось сердце. Сразу же подумала о своих, вроде как их район не обстреливают, значит, они должны были успеть спуститься в погреб. Скорее всего, уже спустились. Там поспокойнее, думала Степановна.

Но вдруг другая мысль вспышкой опалила мозг: убегая, бабёнки совсем не закрыли кран, вода-то вся вытечет, как потом быть?

- Бабоньки, бабоньки, - затараторила Степановна. – Про кран-то забыли!

Женщины глянули на неё как на помешанную: какой кран, какая вода – уцелеть бы только! Но Степановна прокралась к двери, выглянула наружу. Кран на самом деле был открыт, вода струёй лилась в оставленное кем-то ведро, перетекая через край.

- Что ж они кран-то оставили, клуши? Кран-то оставили, - запричитала Степановна. – Закрыть бы надо. Ой, горе-горечко.

- Куда вы, женщина, совсем с ума сошли, неуж не слышите, что стреляют!

Еще раз ухнуло. Где-то неподалёку.

- Слышу, что стреляют. Но вода ведь вытечет, - не стала больше препираться с бабами Степановна и, пригнувшись, выскочила из подъезда. 

Бомбили соседний квартал. Может, сюда не переключатся?

Степановна подбежала к крану, но вместо того, чтобы закрыть его, подставила под струю одну из своих баклажек. Другую сунула в наполненное ведро. Обе ёмкости стали быстро наполняться. Вода лилась, снаряды рвались. Степановна только съёживалась при каждом новом взрыве, но тары из рук не выпускала. И всё бормотала безостановочно:

- Я успею, успею.

А после каждого взрыва:

- Спасибо тебе, боже, - больше ничего на ум не приходило. Перекрестилась бы, да руки заняты. Но бог простит – не для себя старается, не для себя мытарится под вой снарядов. Они сказали - «помешанная». Помешаешься тут, когда на тебя день и ночь как снег на голову сыплются снаряды и мины. Только еще разобраться надо, кто более помешанный, они - те, которые пытаются вопреки всему выжить, или те, которые горят желанием стереть их с лица земли. Садисты, ублюдки… не фашисты – хуже фашистов! Только куда уже хуже…

Ещё один снаряд пролетел над головой, рванул где-то поблизости, ближе, чем ложились предыдущие. Пристреливаются, что ли, сволочи? Наверняка прознали, что здесь котельная, узнали, что воду раздают, но без наводки попасть не могут. И всё же…

Защемило где-то под ложечкой. Старое спасительное чувство самосохранения. Предчувствие. Сколько раз оно выручало её в жизни, редко когда обманывало. Значит, беда приближается, сучит скрытно мелкой поступью. Пора уходить. Вот и вода, слава богу, набралась.

Степановна торопливо закрыла кран, закрутила крышки баклажек и трусцой, пригибаясь, как могла быстро посеменила домой - некогда отсиживаться в чужих подъездах, дома за неё наверняка уже беспокоятся.

Перебежала Харьковскую, проскользнула между пятым и полуразрушенным седьмым домами, но не успела пересечь пустой двор, добежала только до гаражей – позади так ухнуло, что аж земля содрогнулась, из прилежащих домов посыпались стекла.

Степановна не устояла на ногах, упала возле стены одного из гаражей и съёжилась, машинально прикрыв собой баклажки. Как и думала - все-таки  угодили в котельную. Как и предчувствовала - в неё только и метили. Мало им людской кровушки, надо бы еще и город уничтожить…

Стали стрелять чаще, словно нащупали нужную зону, но вряд ли снаряды будут ложиться точно. 

Искрой мысль - «скорее уходить!». Степановна поднялась и, несмотря на продолжающийся обстрел, всё-таки пошла вперед - будь что будет! Держалась поближе к стенам гаражей. Забежать за ближайший из них, передохнуть… 

Пошла быстрее, но только миновала второй гараж, стоявший тылом к первому, как новая вспышка ослепила мозг: ей показалось или нет? В узком пространстве, меж гаражами…

Вернулась - не показалось. В щели между гаражами котенком свернулся мальчик. Лет трёх-четырёх, не больше.

- Мальчик, - сказала Степановна, - малыш, ты чего здесь? Откуда?

Малыш поднял на неё испуганные глаза. В полумраке щели он был похож на загнанного щенка.

- Ты чей? – спросила Степановна, но малыш ничего не ответил, только разревелся: «Мам, мам!», - ещё больше разволновав старушку.

- Ну что ты завыл, не реви, не трави душу, - сказала она как можно мягче. И стала осматриваться – не видно ли кого где поблизости. Должна же мать искать своего ребёнка, не могла же не заметить, что его нет рядом.

- Пойдём отсюда, выбирайся… - Степановна взяла в одну руку обе баклажки, другую протянула малышу: - Иди сюда.

Раскаты нового взрыва сотрясли округу.

Степановна упала на землю, прижалась к стене, мальчик тоже втянул голову в плечи. Как только стихло, снова протянула свободную руку:

- Пойдем отсюда, здесь нельзя сидеть, здесь мы не спрячемся. Иди ко мне, - дотронулась до него. Мальчик испуганно дёрнулся и снова завыл: «Мам, мам!», - воем своим, как ножом, полоснув по сердцу Степановны. Как его успокоить?

- Не бойся. Где ты живешь, помнишь? Пойдём, найдём твою маму.

Степановна осторожно взяла ладошку мальчика в свою ладонь. Его рука больше не дрожала, но он продолжал всхлипывать.

- Вот и ладно. Пойдём скорее, - потянула малыша за собой. Немного затихло, но не было уверенности, что через минуту выстрелы не возобновятся.

- Давай, скорее! 

Две баклажки в одной руке оказались слишком тяжелы, но она старалась не обращать на них внимания. Доведёт малыша до ближайшего дома - станет полегче. 

Вышли из-за гаражей, впереди – две пятиэтажки.

- Это не твои дома? – спросила Степановна, но ответа не получила. 

Снова тонкий свист прорезал воздух. Гахнуло где-то в районе котельной. 

Степановна инстинктивно заслонила собой мальчика, прижала к себе. Будут ли ещё стрелять?

- Где твой дом, не помнишь?

При упоминании о доме мальчик расплакался с новой силой. 

- Ну, тише, тише, - подхватила она его свободной рукой, прижала к груди, перебежками добралась до одного из домов. Рёв мальчика уже начинал раздражать, было бы это в другой обстановке отшлепала бы такого нытика не задумываясь. Но тут другое дело. От взрывов и отчаяния сама готова расплакаться - что о малом дитяти говорить. 

Степановна, как могла, попыталась подавить в себе раздражение.

Свист и уханье не прекращались. Что делать? Неровен час сам попадёшь под снаряд.

Прижалась к стене, снова стала осматриваться. На одном из домов, что наискосок к этому, заметила надпись крупными белыми буквами – «люди», чуть в стороне от надписи - спуск в подвал. Сколько метров отсюда? Двадцать, тридцать? Сможет ли она добежать к нему с ребенком на руках и тяжёлыми баклажками?

- Не реви, не реви, - успокаивала мальчонку и все ещё думала – сможет, не сможет добежать?

Где-то за домом ухнуло - совсем рядом. Но если стреляют из одной пушки, может, у неё будет время между выстрелами?

Степановна оторвалась от стены, бросилась к подвалу, но рвануло в очередной раз, опять земля содрогнулась. Одна из баклажек вырвалась из рук, но поднимать было безрассудно, старушка понеслась дальше, сильнее прижимая ребенка к груди. Лишь бы не угодили в спину - спину она не прикроет.

Но вот и спуск в подвал. Из света в мрак – ничего не видно. Постояла минуту, чтобы привыкнуть, отдышаться. Где-то в глубине - тусклый огонёк, значит, есть люди. Пошла на него. Запах кошек, затхлости и сырости врезался в ноздри.

На кое-как сколоченном топчане лицом к ним сидела почти высохшая женщина неопределенного возраста, глядела на тускло горящий огарок свечи и мерно покачивалась. Казалось, наружные обстрелы совсем её не тревожат, но разве можно к ним привыкнуть?

Степановна поздоровалась, женщина с трудом подняла глаза, стала присматриваться. Свет огонька бледно дрожал на её изможденном лице.

- Вы случайно не из этого ли дома? - спросила Степановна. – Мальчика не знаете?

Женщина недоуменно уставилась на Степановну - может, не дослышивает?

Степановна повторила вопрос. По лицу женщины скользнули зыбкие тени. Наверное, услышала, перевела взгляд на мальчика. Но будто не понимала, чего от неё хотят.

- Я говорю, мальчик не из вашего ли двора? Не знаете ли его мать?

Женщина обернулась, стала кого-то тормошить:

- Семён, проснись.

- Что? 

- Тут про мальчика спрашивают?

- Какого ещё мальчика? - глухо раздалось из-за её спины.

- Ну, глянь. Спрашивают, не из нашего ли двора. Я не вижу.

- Кто спрашивает? Какой мальчик?

Из-за плеча женщины выглянула изрядно помятая, заспанная физиономия.

- Не Люськин, часом, малец, из второй квартиры? Он часто по двору один шлялся.

- Мож, Люськин, мож, не Люськин. А Люська где? - заворочался мужик и снова исчез в темноте.

- Почём я знаю… - буркнула женщина.

- Значит, знаете? – полегчало на сердце у Степановны. – Хорошо, что знаете. Ладно. А то я уж грешным делом переживала, куда мальца девать, не с собой же брать - у меня самой на плечах двое.

- Ну, мальчик, иди к тетё, они твою маму знают, они тебя домой отведут, - сказала Степановна и хотела уже было попрощаться, но малыш как почувствовал, что его бросают, заревел навзрыд, вцепился крепко в её руку, не отпускает. 

- Ну что ты опять? Кончат стрелять, увидишь маму. Побудь немного здесь. Иди поближе…

Она подвела малыша к топчану, усадила рядом с тёткой.

- Не бойся, мальчик, садись, - женщина немного подвинулась, но, видно, зацепила что-то ногой – звон пустых бутылок, как звук снаряда, разорвал тишину. Степановна аж вздрогнула.

- Что ты там мечешь? - опять заворчал мужик.

- Не бойся, малыш, не бойся, мама скоро придет, - Степановна вздохнула с облегчением. – Ну, я пошла.

- Ступай с богом, - сказала тётка. 

Мальчишка продолжал рыдать. Степановна поспешила уйти из подвала, ещё бы чуть-чуть, и она не выдержала – сама бы разревелась. Но они же сказали, что знают его мать. Значит, он не пропадет и она спокойна.

Степановна поднялась по ступеням наверх, зажмурилась от яркого света. Теперь всё остальное вытеснила мысль об уроненной баклажке, надо бы за ней вернуться – пять литров воды терять не хотелось. 

Канонада не стихала, но обстреливали соседний квартал. Есть надежда, что успеет подхватить баклажку и прошмыгнуть домой, осталось ведь недолго - минут пять-шесть пробежать, ну, десять, если перебежками, от дома к дому.

Степановна рванула к баклажке, схватила её и - наперерез к ближайшему дому, завернула за угол, позволила себе немного отдышаться. 

Впереди - открытая дорога, достаточно широкая,  чтобы быстро перебежать; начнут палить, от осколков укрыться будет негде. 

Пока перебегать дорогу Степановна не решилась. Волна обстрелов, кажется, катится в её сторону – звуки взрывов растут и крепнут.

В который раз старушка подумала о своих. Успели ли они добраться до сарая, спуститься в погреб? Чай, сами сейчас думают, где их мать до сих пор бродит, не случилось ли что с ней?

Степановна уныло глянула вокруг: дворы в воронках, деревья повалены… дома зияют пустыми выгоревшими глазницами, черепица с их крыш сорвана… где-то догорают останки сараев, дымятся руины… Еще свежа память об отечественной войне прошлого века. Ей самой тогда было три года, сама попадала с матерью под обстрелы, как сейчас с этим мальчонкой. Не стерлось из памяти-то. Теперь вот вернулась треклятая, как наказание какое-то. За что только?

Мальчонка! Снова наполнилось тревогой сердце - зачем она оставила его там? С кем? С двумя алкашами? Они же оба были вдрызг пьяны, мужик еле языком ворочал. А она что сделала? Все равно, что бросила несчастного на улице под вой снарядов - вот бестолковая!

Подставила под акацию обе баклажки, принакрыла какой-то картонкой для сохранности, сама потом рванула обратно, зигзагами, от дома к дому. Ворвалась в подвал как ураган. Так и есть, никому мальчонка и на дух не нужен. Женщина с мужичком на топчане дрыхнут, только храп стоит, мальчонка вжался в темный угол, не хнычет – воет по-волчьи.

- Ну всё, всё, не реви, - схватила его в охапку Степановна, - я тут. Пойдешь пока со мной, а там разыщем твою мамку.

Прижала к себе, потянулась из подвала и вновь перебежками, вихляя, от дома к дому, под свист и уханье. Но уже всё равно – дом близко, ангел-спаситель за спиной – она словно чувствует на себе его горячее дыхание.

Но вот и родной двор. Сюда, вроде, снаряды не долетали. Тереховы, видно, давно в погребе – дверь их сарая приоткрыта. Сарай Степановны с другой стороны – против детского сада. Побежала туда, одной рукой прижимая к груди мальчонку, в другой сжимая обе наполненные водой баклажки. Дверь не на замке. Вздохнула с облегчением - значит, здесь они. Миновала тамбур – крышка подвала тоже открыта. Опустила на пол баклажки и мальчонку, глянула вниз. Из погреба на неё уставились две пары испуганных глаз, но все целы, невредимы.

- Ну, вот я и вернулась, - сказала и улыбнулась. -  Как вы тут? Заждались, небось?