Микола ТЮТЮННИК 

С Л О В Н О  Ж Е Н Щ И Н У  П О И М Е Л

Старейшина журналистского цеха Николай Селиверстович Ковган слыл на редкость прямодушным, способным своими откровениями сразить даже далекого от ханжества человека. Причем, истории его повторялись. Допустим, эту я слышал не один раз, даже в присутствии женщин.

      Поехал как-то Николай Селиверстович в командировку, и на одной из железнодорожных станций у него прихватило живот.

      − Що робить − не знаю, рассказывал он. – Бігаю, ніяк не найду туалет. Бачу – написано «М». Я – туди. Та тільки підняв ногу на поріг і… повні штани!

       Причем, как заметил когда-то фотокор Саша Михальский, рассказывал Николай Селиверстович с таким воодушевлением, словно на перроне женщину поимел! 

К А К   П О П А Н Д О П У Л О

Когда-то выступал я в одной из Попаснянских школ. Под конец встречи ребятишки потянулись за автографом. Одни поднесли тетради, другие – дневники. А двое мальчишек, посмеиваясь, попросили расписаться на денежных купюрах.

        И вот теперь я прихожу в школы, как правило, с новой книжкой. И далеко не у всех находятся деньги, чтобы приобрести их. 

С Е Р Д Е Ч Н Ы Е  Т А Й Н Ы  −   В  Р И Ф М У!

Поэт Юрий Моргунов обладал завидным даром экспромта. Ему не составляло труда зарифмовать, например, подслушанный диалог.

      Однажды он пришел на выступление в медицинское училище раньше назначенного часа и коротал время в одной из аудиторий. Там же толклись в ожидании встречи с писателями будущие медицинские сестры. И заодно обсуждали свои сердечные тайны. И какой же был испуг и восторг, когда часом позже Моргунов повторил в стихах весь их разговор, все их девичьи тайны! Некоторые, с хохотом, даже выскочили за дверь.

Т О Т,  Ч Т О  У Ч И Л С Я…

Как известно, раньше члены Союза писателей, не имевшие высшего гуманитарного образования, при желании, могли пройти двухлетние Высшие литературные курсы при Литературном институте имени Горького. Воспользовался этой возможностью и один из литераторов Первомайска. И с тех пор, в течение ряда лет, обязательно вставлял в свои выступления одну и ту же фразу: «вот когда я учился в литературном институте…»

    − А что же это за институт  − в два года? – посмеивались друзья.

    А поэт Станислав Михайлов, при упоминании его имени, всегда, дружески пересмешничая, добавлял:

     − Тот, что учился в литературном институте…

П О Б О Ч Н Ы Й  З А Р А Б О Т О К

Как-то редакцию Попаснянской райгазеты посетило ответственное лицо. Походило с редактором по кабинетам, поговорило с сотрудниками. А когда толкнуло дверь в кабинет отдела писем, от дрожания медленно отворилась дверца двустворчатого шкафа, во чреве которого засверкали… батареи пустых бутылок.

     − А эт-то что т-такое? – опешило ответственное лицо, пожирая глазами Шабалина. – Вы что – так пьете?!

     Положение спас молодой сотрудник.

      − Вибачайте, − сказал вздыхая, − але це все моє. Знаєте, оклад тут невеличкий, грошей не вистачає, ось і доводиться збирати пляшки. Все якась зайва копійка.

      За это святое вранье Шабалин незаметно пожал Леониду Стрельнику руку.

 К У Р Ч А В А Я  Г О Л О В А

Известный поэт и прозаик Микола Малахута всегда обладал безмерной фантазией и мог запросто написать проблемный очерк, даже не выезжая на место действия, всего лишь переговорив по телефону. Тем в молодости и грешил, экономя время для литературной работы.

      И однажды, расписывая своего героя, показал, как тот, выехав из шахты, устало снял свою, припорошенную пылью, каску и встряхнул вороным крылом чуба.

      Через неделю в редакцию пришло письмо – с фотографией. На ней воспетый Малахутой шахтер был лысым. Как электрическая лампочка.

И З В И Н Я Т Ь С Я  –  Н А  Г Р О Б К И!

После окончания литературного института Леонид Стрельник работал редактором Белокуракинской районной газеты. И как-то откомандировал своего корреспондента в дальнее село. Тот в село не поехал, понадеявшись на свою память, и вскоре положил  на стол редактора хвалебную заметку о передовике, который, как потом оказалось, давно умер. И после публикации разразился скандал.

      − Зараз же їдь і вибачайся! – потребовал Стрельник.

      − А куди я тепер поїду? – надул губы горе-кореспондент. – На гробки?

С Д В И Н У Л  Б Ы  И  К Р О В А Т И

В ноябре 1984 года  вместе с поэтессами из Северодонецка  Зиной  Новоточеновой и Таней Литвиновой я ездил на Республиканское совещание молодых писателей в Киев. Жили в доме творчества «Ирпень», в не отапливаемых деревянных  коттеджах, согревая свои озябшие тела и души только в столовой. А тут еще поэтическая братия, опьянев от стихов (и не только!), принялась по вечерам стучаться в дверь моих землячек.

     − Коля, ты бы переселился к нам, − просили девчонки, − а то нам уже самим страшно…

     Однако перебраться в женское «общежитие» я так и не решился.

     − Вот если бы с нами приехал Гриша Половинко, − насмешничали девчата, − он бы не только здесь ночевал, но и кровати сдвинул.

В С Е Г О-Т О  И  Д Е Л О В

На том же Республиканском совещании к нашему столику луганчан прибился поэт из Крыма Володя Куковякин, который вскоре поразил кое-кого из нас своими необычайными «способностями».  Любому из сидящих за столом он предлагал спрятать у себя определенную  вещь, а сам, вернувшись из соседней комнаты, всего лишь по отпечаткам наших пальцев безошибочно находил этого человека. И я, знавший этот фокус почти с детства,  просто поражался восторгу и наивности нашей литературной всезнайки да и вообще талантливой поэтессы Татьяны Литвиновой, которая принимала «ясновидение» Куковякину за чистую монету. А это всего-навсего Зина Новоточенова, заранее сговорившись с Володей, оставляя отпечаток своего пальца на поверхности зеркала, указывала им на нужного человека.

     К слову, окрыленный успехом, Володя пошел еще дальше. Как-то, при всей честной компании, он принялся «читать» мысли Зины по ее глазам.

     − Так, − гипнотизировал ее своим взглядом, − самый памятный вечер… Парк… полумрак… вы сидите с ним на скамейке… Он обнимает тебя за плечи, за талию, затем… − повышал свой голос.

      Зина притворно вскрикивала, умоляла дальше не продолжать. А я, сплюнув, выходил в коридор.

Ч Т О Б Ы  З А П О М Н И Л

В день открытия в Первомайске памятника Бориса Горбатова стоял жесточайший мороз. Огромная толпа собравшихся у Дома пионеров медленно раскачивалась, пытаясь хоть как-то согреть себя. Нам же, стоящим на деревянном подиуме, «выплясывать» было бы неловко, и я с сочувствием поглядывал на легкомысленную шапочку Горбатова-младшего, на осенние полуботинки Евгения Долматовского… «Дофорсился» и я – своими новенькими модельными ботинками, к концу довольно продолжительной церемонии подморозил пальцы. Вот и вспоминаются теперь стихи Юрия Кузнецова об отце, который в день приезда товарища Сталина жестоко – на память! -  высек сына.

                                                Отца на Север увели с крыльца.

                                                Об этом сын не говорит ни слова.

                                                Отшибло память. Он забыл отца.

                                                Но Сталина он помнит, как живого.

З А Г Л Я Н У Л  Н Е  Т У Д А

Историю эту мне поведал когда-то Шабалин.

А случилось это в те времена, когда не только школьники, но и журналисты пользовались обыкновенными перьевыми ручками, обыкновенными синими чернилами.

      И вот как-то решил Василий Михайлович долить свою чернильницу. Достал из шкафа синюю бутылку, всколыхнул, пытаясь определить наполненность, даже посмотрел на свет. Черна, как ночь в ноябре! Тогда поднял ее над головой и, перевернув горлышком вниз, хотел заглянуть  внутрь. Что последовало за этим – ясно и без слов! Из висящего в углу зеркала на него глянула испуганно моргающая сине-фиолетовая рожа.

     А время-то обеденное!

     Постучал в дверь и, не дождавшись ответа, пошел в столовую заместитель. Машинистка прибегала, видно, приносила отпечатанные материалы. А он все тер промокашками и  прочими клочками бумаги побуревшее от сих процедур лицо, мысленно ругаясь и кляня себя за глупость.

«О Р Е Л»

Сидели с Леонидом Стрельником на каком-то литературном празднике. Сидели в середине длинного ряда. А как раз на проходе, который, как известно, и попадает в телеобъектив работающих в зале операторов, гордо и осанисто  восседал один из наших литераторов.

      − Хочеш  на нього епіграму? – тихо спросил меня Стрельник.

      − Давай…

      − Як горний орел на вершині Кавказу… такий-то сидить… на краю унітазу!

У  Н А С,  В  Д А І

Леонід Стрельник готував якось для газети матеріал про працівників державної автоінспекції. 

      − Може б, ти написав про нас і якогось вірша, − попросили його, коли вже були напідпитку. −  Хоч коротенького.

      − Та будь ласка!

      − У нас в Г А І – одні х…..

      Так ледь не побили! – скаржився вже потім Льоня.

 Ш Е С Т О Й  В О П Р О С

На заседаниях  областного  литературного объединения имени Владимира Сосюры, как правило, рассматривалось несколько вопросов. Иногда их было три, иногда – четыре, иногда – пять. Но шестым пунктом всегда шло неофициальное мероприятие, т. е. застолье. И все вновь принятые в этот творческий коллектив, интересовались: а что это за «шестой» вопрос, о котором ничего не сказано в пригласительной записке, но который волнует литстудийцев больше всех остальных? 

П О С Л Е  В С Т Р Е Ч И  Н А  Б Е Р Е Г У

Прекрасный украинский  кинорежиссер и актер Леонид Быков как-то сказал:

    − В списке, который возглавляет Василий Шукшин, я счастлив буду оказатися под. номером 100!

     Такие же чувства у меня к поэзии Анатолия Жигулина, земляка по рождению, который издавна запомнился мне такими строчками: «Когда я вспоминаю раннее детство, я думаю по-украински…»

      Три десятка лет частенько читаю и перечитываю его стихи и не перестаю восхищаться.

      Но что бы напечатаься с ним в одном журнале!.. Об этом и не мечтал. Но вот выходит альманах «Слобожанский Луг», в котором представлены классики и современники семи областей Украины и России.

     − З прозаїків ти тут один, − сказал мне редактор этого издания Григорий Половинко, указывая на страницу 85.

     − Спасибі, друже.

     Быстро листаю страницы: кто тут еще? И вдруг – Анатолий Жигулин! Рассказ о себе, стихи. Лучшего подарка я для себя и не пожелал бы!

     И вспомнился случай, рассказанный моим земляком, белгородским поэтом Владимиром Молчановым. Привожу его полностью.

     «После дружеской встречи на берегу реки Воронеж, поэт Анатолий Жигулин, приехавший из Москвы погостить у матери, не появлялся в писательской организации несколько дней.

      Когда же, наконец, появился, мы к нему:

      − Что случилось, Анатолий Владимирович? Где Вы запропастились?

      − Да понимаете, тут такое дело, − смущенно сказал Жигулин. – Мы же тогда с вами немного увлеклись, а мать после очень волновалась за мое здоровье. И чтобы не повторилось подобное, «арестовала» мои брюки – спрятала их в шифоньер, замкнула его и  забрала ключи. Я знаю, что задняя стенка шифоньера не прибита полностью. Брюки, конечно, можно было достать, но мне очень уж не хотелось огорчать мать…»      

В  О Т М Е С Т К У  –  Ш А П К У

Как-то, по заданию редакции газеты «Сбойка», я работал с группой журналистов в городе Свердловске Луганской области, где под конец рабочего дня наведался к старому товарищу, шахтерскому поэту Ивану Доничу. А уже к вечеру мы оказались в местном санатории-профилактории, где журналистам был отведен отдельный номер.

     − А хочешь, я приглашу сюда и Сережку Гарбуза? − спросил Донич. – Он тоже будет рад встретиться с тобой.

     Сережа пришел не один, а с какой-то поэтессой. Что было для нас полной неожиданностью.  Она оказалась довольно оригинальной, чем-то напомнив мне «золушку русской поэзии» Ксюшу Некрасову: такое же необычное  видение мира, такая ж обезоруживающая откровенность… Увы, кое-что было и от других поэтесс.

      Короче, когда работницы санатория принесли к нам в номер ужин, наша гостья буквально взорвалась:

     − А ну-у, пошли к такой-й матери-и! – закричала опешившим хозяйкам. – Нечего здесь на чужих мужиков пялиться!

     Как только ни уговаривали ее – бесполезно! Тогда Сергей буквально схватил ее в охапку и с третьей, кажется, попытки вытолкал за дверь.

      − Ах, та-ак? Ну-у, узнаете!

      Узнали мы уже на следующее утро, когда наш фотокор Виктор Лавров не нашел своей шапки.

      − Неужели украла?

      − Да нет, скорее всего, схватила по ошибке.

      Шапка, по-моему, вскоре нашлась (или Виктору компенсировали ее потерю).

      Мне же редактор «Сбойки», Александр Чумаков, по старой дружбе, выговорил:

      − Ну, что за идиотский народ, эти поэты! Наверное, до смерти не угомонитесь, будете куролесить!

       Я смолчал, добросовестно взяв часть вины на себя.

Т Р У С Ы  В … Ц В Е Т О Ч Е К

Во время одного из съездов писателей Украины луганчан поселили в гостиницу «Киев». И мы с Гришей Половинко попали в один номер.

      В первый же вечер неугомонный Гриць вернулся с прогулки с двумя «огнетушителями» вина и мы, предвкушая долгую задушевную беседу, начали готовить скромный ужин. В это время в дверь постучала поэтесса и тележурналист Татьяна Дейнегина.

     − Ребята, − сказала она, − давайте хотя бы первый вечер проведем как культурные люди: соберемся всей делегацией, сходим в ресторан. (Ресторан, как обычно, был на первом этаже гостиницы.)

     Кто – как, а мы всегда «за»!

     В ресторане, за большим и шумным столом, верховодил Геннадий Станиславович Довнар, один из немногих писателей, награжденных в Великую Отечественную орденом Славы. Рассказывали байки, смеялись… И, видно, в благодарность за прекрасный вечер Геннадий Станиславович под конец застолья спонсировал наш стол еще двумя бутылками «Шампанского». И только после этого дружная компания двинулась к лифту.

     − А где это Грицько? – спохватился кто-то.

     − Да вроде вернулся. Там же в бутылке еще осталось.

     Я мигом назад, к столику. И увидел забавную картину.

     Грицько держал злосчастную бутылку почти у самого носа бас-гитариста и повелительно выкрикивал:

    − А я кажу – пий! Випив? А тепер жарь гопака!

    И хлопцы ужарили! Да так захватывающе, что устоять на месте было просто невозможно. Не устоял и Григорий. Не устоял и откуда-то подскочивший толстенький человек. Раз присел, выбрасывая в сторону ногу, два присел… Штаны сзади треснули и поползли по шву. И яркие, как у мультфильмовского волка, трусы предстали взору веселящихся.

     Я довеселился (читай – досмеялся) до того, что свалился со стула на пол.

     Слава Богу, никто не обратил внимания, не вызвал милицию.

ИНАЧЕ НЕ СТАНУТ УВАЖАТЬ

Прекрасный педагог Александр Петрович Богачев в молодости работал в профтехобразовании. И  как-то в застойные годы ему было доверено поехать в Среднюю Азию и набрать там для наших  городских профтехучилищ нужное количество учащихся. Документ Александру Петровичу выдали солидный: вверху, крупным шрифтом, − что-то из государственного разряда, а пониже,  совсем меленьким – упоминалось профессионально-техническое образование.

      Добирался Александр Петрович самолетом, затем пересел на выделенный ему местными властями «ГАЗончик», которым управлял молодой и веселый киргиз. Машина была старенькая, изношенная, с трудом взбиралась на гору и почему-то пулей летела вниз.

    − Да ты хоть притормаживай, − осторожно советовал лихому водителю Богачев, уже догадавшись, что местные руководители остались не слишком  высокого мнения о его персоне, отчего и выделили такую колымагу.

    − Так у меня тормозов нет! – смеялся водитель.

    Худо-бедно, но добрались в какой-то кишлак. Подъехали к их местному совету, на крылечке которого стояло несколько величественных  фигур. И тут случилось невероятное. Чего воспитанный в советское время Богачев никак не ожидал. Когда они вышли из машины, водитель упал на колени и стал носовым платком вытирать Богачеву ботинки.

     −  Ты что делаешь?! – прошептал изумленный гость. – Встань!

     − Нельзя, − тихонько ответил водитель, − а то они тебя не станут и слушать.

     После увиденного Богачева, наверное, все-таки зауважали. И он привез в наш город несколько  сотен будущих учащихся.  Правда, передравшись между собой и с местной молодежью, все среднеазиатцы навсегда покинули наши края. Остался лишь один. Алик. Который сейчас является хозяином крупнейшего в городе магазина.

Н Е В Е С Т Ы

После выступления в Первомайской СШ № 1 прохожу школьным двором. На пути – стайка девчушек, лет 13-14. Стоят, смеются.

      − Ой, а вы наш новый учитель?

      − А вы хотите, чтобы я был вашим учителем?

      − Хотим! Хотим!

      − Тогда я постараюсь…

      − А вы кто?

      − Писатель.

      − Ой! А какой?

      − Обыкновенный.

      − А фамилия ваша как?

      Называю.

      − Ой! А мы читали! Читали!

      − Прочитайте МНЕ стихи, − неожиданно просит одна.

      − Вот пригласите на встречу – почитаю.

      − Я, − делает ударение на первом слове, − вас приглашаю.

      А глазищи – как у актрисы Ольги Остроумовой.

      − Хорошо. Если приглашаете – обязательно буду.

      Иду по улице, задумчиво улыбаюсь. Эх, где мои семнадцать лет, как поется в песне?!

Л А Д Н І  Ч Е Р Е З  П А Р К А Н!

Відомо, що потрапити до лав професійних письменників, тобто стати членом Спілки, у всі часи було не просто. Особливо у так звані застійні. А це ж було мрією кожного молодого літератора!

     І якось ми, тоді ще дійсно молоді, зібрались на засідання літоб’єднання імені Сосюри, яке мало відбутися саме в приміщенні Спілки письменників.

     Зійшлись до будинку Володимира Даля, чекаємо. А хтось з керівників забув ключі.

     − Нехай хто-небудь перескочить через паркан та й відчинить хвіртку, − сказав хтось.

     Ну й полізли – один поперед одного.

     − Ти глянь, як кортить до Спілки! – жартома вигукнув Гриць Половинко. – Вже ладні й через паркан лізти!

Ч Е Р Е З  Д Ы Р Ы  В  З А Б О Р А Х

По рассказам Василия Михайловича Шабалина, Николай Селиверстович Ковган в молодости  с превеликим трудом и опаской добирался к зданию редакции своего «Сталинского пути». А причина проста: редакция находилась на улице Первомайской, в окружении восьми пивних или, попросту, забегаловок. И в каждую из них молодой литсотрудник уже успел задолжать.

В С Е  П Р Е Д В И Д Е Л

В начале горбачевской перестройки, еще до пресловутого антиалкогольного указа, редакция газеты «Ленінським шляхом» долала обзор многотиражных  газет. И очень много было нареканий в адрес редактора  многотиражки  шахты «Первомайская» Ковгана.

      − Уж много вы места отводите борьбе с пьянством. Смотрите, ни одного производственного материала, а все против алкоголиков и пьяниц!

      К слову, все полосы были забиты перепечаткой из центральных  изданий.

      И вдруг – уже упомянутый указ о борьбе с пьянством!

      − Я раньше всех вас эту ситуацию предвидел, − ерничал Николай Селиверстович. – Потому и раньше начал бороться.

      Остается добавить, что сам он не выходил утром из дома, не опрокинув за завтраком стаканчик вина.

К И Н К О Н Г

Как-то в новогодние праздники я поручил своему фотокору Володе Метейко сделать серию снимков с детских утренников. Володя вернулся навеселе, с полностью отснятой пленкой и невесть у кого позаимствованной и чудовищно прекрасной маской КИНКОНГА. Сначала он распугал  всех сотрудников, а когда я решил отвезти его домой, наотрез отказался снять эту маску. Так мы и ехали, оставляя позади себя застывших от невиданного зрелища прохожих и по-детски потешаясь произведенным еффектом. 

     Но кончилось все печально.

     Володина жена, сначала насмерть перепуганная, не стала выслушивать никаких объяснений, а влепила незадачливому шутнику две хлесткие затрещены.

      − Забери, Николай Григорьевич, этого Кинконга, − мрячно сказал Володя, через несколько минут возвращаясь в машину. – Не понимают они шуток. 

О П Е Р А Т И В Н О С Т Ь

Радиожурналист Петр Дьяченко, при всей своей серьезной внешности и достаточно соли- дном возрасте, был способен на самый что ни есть мальчишеский поступок. Получив как-то задание подготовить интервью к 1 Мая, он вернулся в редакцию только… осенью. 

     − Ну и где ж ты был? – нервно тарабаня пальцами по столу, спросил его редактор городского радио Константин Жиленко.

     − Так… огороды же…картошка, − невнятно промямлил с двухметровой высоты Петя.

П О С Л Е Д Н И Й  А Р Г У М Е Н Т

Редактор нашей газеты  Василий Михайлович Шабалин, вспыльчивый, но отходчивый человек, омел одну слабость. В споре, при отсутствии аргументов, он мог скрутить великолепную… дулю и эффектным жестом поднести под самый нос своему оппоненту.

      Однажды он распекал за что-то в своем кабинете ответственного секретаря Леонида Стрельника и его корректора Таню Ковригину. И как только в порыве гнева вскинул вверх своеобразно сложенные пальцы, Стрельник, держа руки за спиной, тут же повторил эту незамысловатую фигуру.

      Таня, заметив это, аж согнулась от хохота. Василий Михайлович решил,  что у нее нервный срыв и скоренько выпроводил своих работничков из кабинета.

Н Е У Д О Б Н О  Б Е З  П О В О Д А

С Леонидом Акрейцем, который иногда замещал редактора горской многотиражки Любу Пономареву, мы, в основном, встречались в типографии. И однажды Леонид явился на выпуск газеты с бутылкой вина и бутылкой водки.

      − День рождения! – объявил он печатникам. – Угощаю!

      Мы тут же решили скинуться, купить ему подарок.

      − Да не надо подарка,−- отговорил Леня. – Купите лучше еще выпить…

      Уже по дороге домой, в автобусе, я в который раз дружески напомнил ему:

      − Вот и тебе, Леня, стукнуло тридцать пять.

      − Да стукнуло еще два месяца назад,− наконец решил  пресечь эти разговоры Акрейц. – Это я просто для понта день рождения придумал. Неудобно как-то без повода пить.

Ч А С Ы  О С Т А Н О В И Л И С Ь  В  П О Л Н О Ч Ь

Детский поэт Виктор Хорольский  приехал к нам в редакцию отметить свой первый гонорар. Получив за свое стихотворение три рубля, он отоварился на все тридцять и, заказав такси, предложил завершить праздник у него дома.

     − А полученный вчера трояк я впустую не истратил,− признался он, − отдал за ремонт вот этих часов.

     У Виктора мы засиделись допоздна. И, провожая нас, он долго еще благодарил и радовался, что часы, до того лежавшие без пользы, тепер находяться в полном ажуре.

     Через день, слегка расстроенный,  опять появился в моем кабинете.

     − Неудачные какие-то часы, − сказал, отводя глаза в сторону. – Остановились снова.

     Отчего снова остановились Витины часы (даже стрелки отлетели!) я не спросил. Но догадался.

 И  Р У Б А Ш К У  С…  С Е Б Я!

Делегаты от Луганской писательской организации направлялись в Киев на очередной свой съезд. По дороге, в поезде, как всегда, веселились. А «веселие на Руси» (древнее название нашей Украины), как известно, «есть пити».

      Вот так мы всю дорогу пити да пити, пити да пити! Ну и напитились!

      И кое-кто не смог вовремя попасть в гостиницу. Не попал, как оказалось, и Гриша Половинко. Ибо его, как булгаковского Ивана Васильевича, замели в милицию. И вот там, в каком-то каземате, Григорий убедился в правдивости слов: поэт – всенародный любимец.  Он так очаровал своими стихами сокамерников, что один из них, недавно выпущенный из тюрьмы, снял и подарил Григорию свой новый лагерный бушлат.

       − И рубашку, бля буду, снял бы! – стучал он кулаком в грудь. – Так не выпустят же отсюда голым, паскуды!

З А Х А Т Е Л Ь  К У Ш А Т Ь

Как ответственный секретар редакции, я работал с нашей  посыльной Розой Валиевной. И не однажды ей приходилось ездить по моему поручению в Лисичанск, где в то время изготовлялись клише фотоснимков. Иногда  Роза Валиевна возвращалась из типографии с пустыми руками.

      − А почему клише не привезла, Роза?

      − А-а, кушать захатель. Домой поехаль.

      После обеда же  никто Розу в Лисичанск (за 30 км!) не посылал. Подойдет время ужина и она снова  все бросит.

«Р У К О П И С»

Талановитий поет Леонід Стрельник довго не наважувався звернутись зі своїми віршами до видавництва. І все ж набрався духу!

      Приїхав у Донецьк, знайшов потрібну адресу, піднявся на третій поверх. Довго стояв в коридорі, аж поки не відчинились якісь двері.

      − Ви до нас?

      − Та, мабуть, до вас.

      − Тоді заходьте. Що у вас?

      − Рукопис привіз.

      − Ну покажіть.

      Льоня підійшов до столу, розкрив свою селянську сумку й виставив на письмовий стіл… трилітрову банку самогону.

      − Аж горить! – сказав, піднявши багатозначно пальця. – А це ось сало, цибуля… Ось тільки хліба нема.

      Редактори швидко причинили двері, збігали кудись за хлібом і під кінець робочого дня весь відділ художньої літератури ледь ворочав язиком. Додали, як видно, градусів і стрельниковські вірші: свіжі, образні, які чи не кожним рядком били в серце.

       А втім, з бездарними авторами ніхто й ніколи за стіл не сідав. Бо потім од бездари не відіб’єшся.

П О Д  М У З Ы К У  М О Ц А Р Т А

Поэтесса Ирина Журавлева в молодости работала в профсоюзе обувной фабрики. И накануне профессионального праздника работников легкой промышленности  выступала перед коллективом в переполненном фабричном клубе.

      И как только взошла на трибуну, ее новенькие, подаренные мужем, часы начали бодро наигрывать хорошо знакомую всем мелодию.

      К дорогой игрушке Ирина еще не привыкла, как отключить музыку – не догадалась, и все ее выступление прошло под одобрительные улыбки и бравурную мелодию «Турецкого марша» Моцарта.

Н Е  Т Р О Н Ь  Е С Е Н И Н А!

Поэт Василий Тупиков был страшно ревнив. Но не по женской линии. Просто он не мог переносить чье-то восхищение, чью-то любовь к его литературным кумирам.

     И однажды расстроил чудную вечеринку, организованную прозаиком Юрием Путилиным по случаю своего дня рождения.

    Сначала все шло отлично: пили, пели, читали стихи… Затем одна гостья попросила гитару и начала красиво петь:

                                Клен ты мой опа-авши-ий,

                                Клен обле-едене-елый…

      И вдруг, вместо привычных восторгов и просьб исполнить что-нибудь еще, с противоположной стороны стола полилось:

       − Ах, ты, мать-мать-мать-перемать! Да кто ты такая есть?! Да что ты знаешь о Есенине, что набиваешься ему в друзья?!

       Уговоры не помогали. Помог поэт-крепыш Иван Кулик, который мастерским приемом охладил ревнивца. Но веселье уже было испорчено. Гости тут же разошлись, а обиженный Василий Михайлович еще долго сидел на хозяйской кухне, шмыгал своим внушительным  разбитым носом и жаловался стоящей рядом жене на «всех этих выскочек», которые не имеют никакого права даже произносить святое для него имя – Есенин.

       Никто, никто, никто не имеет права! Только он – Тупиков!

П Р И В Е Т С Т В И Е  С  Б А Л К О Н А

После солидной подборки замечательных стихов Тупикова, которую я поместил в городской газете, Василий Михайлович явился ко мне на дом с целым рюкзаком… вина!

      − А чем же я вас буду кормить? – схватилась за голову моя Людмила, увидев под журнальным столиком целую батарею бутылок.

      Василий Михайлович, несмотря на иудейскую внешность, имел русский характер.

      − Налейте горячего борща – и все!

      Он удивительно быстро освоился за столом, собственноручно разливал вино и, отхлебнув для приличия половину ложки борщовой жидкости, снова принимался за стихи.

      Читал и свои, и Евтушенко, которого очень любил. Читал, перекрикивая телевизор, а затем, закурив, продолжил выступление уже на балконе. И когда закончил евтушенковскую балладу о тройном одеколоне, внизу, в наступивших сумерках, зааплодировали.

      − Кто это? – словно очнулся Тупиков.

      − Наверное, те, что тоже пьют одеколон!

      И  благодарный исполнитель приветственно помахал вниз рукой.

С Т Е П А Н  Я К О В Л Е В И Ч

Учитель рисования Степан Яковлевич (в узком кругу – Стакан Яковлевич) слыл на Сокологоровке настоящим художником, привившим любовь к живописи многим своим ученикам. С одним из них, нашим фотокором Володей Метейко, мы и подготовили о нем очерк. И на следующий же после публикации день Степан Яковлевич буквально влетел в мой кабинет.

     − Бож-же ж ты мой! Бож-же ж ты мой! – по-еврейски смягчая  шипящие, закричал он и прижался к моей груди, словно к иерусалимской стене Плача. – Да с меня теперь такой магары-ыч!

      Я тут же объяснил Степану Яковлевичу, что пишу не ради магарычей, хотя и не имею дурной привычки отказываться от угощения.

      − Завтра, завтра жди меня в это же время!

      Однако, к назначенному времени я не успел, задержался в типографии. И Степан Яковлевич изобразил обиженного.

      − Ты где был?! – закричал он фистулой, демонстративно не замечая протянутую мной руку.

    − Ну, и ладно! – махнул я и пронесся мимо.

    − Стой! Стой! Я ж тебя жду! – заспешил он следом, как Паниковский за Шурой Балагановым.

     В редакции уже почти никого не было. И Степан Яковлевич сразу же перешел к делу.

     − Ну, что, добавляй рубль и я побегу за самогоном.

     Я опешил, впервые столкнувшись с таким «благодарным» хлебосольством.

     − Да я меня-то и денег сейчас нет…

     − Нет? – огорчился Степан Яковлевич. – Ну, тогда ищи два сухаря, а я где-нибудь займу.

     Он ушел, а я со стыдом вспомнил, как еще днем приглашал на обещанный богатый ужин своего редактора, Геннадия Черного, который, к счастью, в то время полностью игнорировал спиртное.

     Спустя неделю Степан Яковлевич снова появился в редакции.

     − Бери корреспондентов и пошли ко мне!

     Я пригласил Романа Титлавчука и фотокора Вячеслава Побегайло.

     Степан Яковлевич долго водил нас по узеньким улочкам какого-то окраинного безымянного поселка и, наконец, завел в крошечный, приютившийся у самой горы, дворик.

      − Ой, Бож-же ж мой, ше щас будет!

      Была водка, был хлеб, была соль…

      Побегайло, на правах старого приятеля, вопрошал:

      − А сало у тебя есть?

      − Может, и есть.

      − А яйца у тебя есть?

      − Может, и есть.

      И в это время во двор вошла хозяйка.

      − Ой, Бож-же ж мой! – привычно завелся Степан Яковлевич и даже схватился за голову. – Смотри, ше щас будет!

      Хозяйка, в отличие от Степана Яковлевича, не запричитала, не закачала головой, а только укоризненно посмотрела на мужа и вскоре уставила стол, как самым дорогим гостям.

      − Я ж говори-ил! – едва не стонал от восторга Степан Яковлевич. – Я ж говори-ил!..

      И хитро улыбался своими темными палестинскими глазами.

Н Е П О Н Я Т Н А Я  С О В М Е С Т И М О С Т Ь

Стахановский поэт Виктор Мостовой, по его же признанию, давно хотел со мной познакомиться. И почему-то представлял меня замкнутым, мрачноватым, сосредоточенно дымящим, как на книжном снимке, сигаретой. И однажды, благодаря Анатолию Романенко, встреча наша состоялась.

       − Я все думал, − рассказывал потом Виктор, − какой Николай из себя? Даже принял за него какого-то коротконогого напыщенного мужичка, который тоже заезжал в типографию. И вдруг в дверях с шумом появляется высокий широкоплечий парень с улыбкой во весь рот и, услышав мое имя, начинает радостно хохотать и трясти меня за плечи, будто мы с ним лично давно знакомы. И я вот думаю, случаются и среди писателей-юмористов мрачноватые люди, которых в жизни не просто рассмешить. Но как умудряется писать такие пронзительные, зачастую вызывающие слезы рассказы этот смешливый, способный хохотать над каждой шуткой, человек?!

П О Т О М О К  Г Е Н И Я?

Первомайский медицинский вытрезвитель. Перед столом дежурного стоит невысокий мужичок с темноватой кожей по-африкански изогнутых скул.

     − Фамилия? – коротко и резко бросает сержант.

     − Пушкин.

     Дежурный от такого нахальства швыряет ручку на стол и, раздувая ноздри, шипит:

     − Я тебе, сэка, как дам щас Пушкина! Так будет тебе и Пушкин, и Лермонтов! Фамилия, спрашиваю?!

     − Да Пушкин же…

     Сержант выскакивает из-за стола и бросается с кулаками на наглеца.

     − Да позвоните, позвоните на шахту! – закрываясь руками, кричит тот. – Позвоните и вам скажут!

     Сержант хватает телефонную трубку и дрожащими от нетерпения пальцами крутит непослушный диск.

     − Ну, падла, если только сбрехал…

     Но жетонная подтверждает не только правильность фамилии, но и имени-отчества, даже табельного номера.

     − Надо же, − уже смущенно шепчет сержант и снова усаживается на свое место. – Однофамилец…

      А между тем, Виктор Пушкин родом из Псковской области, из знаменитых пушкинских мест. И если учесть, что русский гений Александр Сергеевич Пушкин был весьма и весьма любвеобилен, то можно допустить, что африканские черты лица достались шахтеру-менжинцу не случайно.

С Е К Р Е Т А Р Ь  О Б К О М А

Поэт Александр Сафронов за годы перестройки поменял несколько партий. И однажды в Луганске, на каком-то сборище,  познакомился с киевским политиканом, который тут же выписал Сафронову членский билет своей «карликовой» партии.

     − Доверяю вам, господин Сафронов, организацию нашей партии на Луганщине!

     − Ты представляешь, − возвышенным тоном рассказывал мне потом  Сафронов, мечтательно глядя вдаль из окна моего редакционного кабинета, − это ж я теперь на уровне первого секретаря обкома! Думал ли ты, что я когда-нибудь так высоко взлечу?

Н Е С О С Т О Я В Ш Е Е С Я  П О С Р А М Л Е Н И Е

В начале восьмидесятых у меня сложились довольно дружеские, приятельские отношения с руководителем Луганского областного литературного объединения имени Сосюры Миколой Малахутой. И однажды, по его же  просьбе, я пригласил к нему в Луганск своих земляков, молодых литераторов, среди которых был и Юрий Моргунов. А стоит заметить, что даже в свои тридцать лет Юрий отличался редкой мечтательностью, необыкновенным добродушием и… обидчивостью.

     После продолжительного застолья, как всегда, принялись читать по кругу стихи. И когда очередь дошла до Моргунова, он, по непонятной нам причине, начал не с лирических своих виршей, которые мы всегда приветствовали, а в угоду, видимо, времени, с «патриотического» эпоса: по газетному шаблонно клеймя американских империалистов и супостатов из туманного Альбиона, которые на тот момент «измывались» над своими шахтерами…

       Малахута, человек насколько талантливый, настолько же и насмешливый, сразу остановил его:

      − Слушай… не надо продолжать. И вообще не надо писать таких стихов. Это никакого отношения к поэзии не имеет. Пиши о том, что тебе ближе, без оглядки на всякую политику.

       Моргунов сник и до конца вечера не проронил ни слова. Зато уж на улице, покинув гостеприимный дом!..

      − Ничего! Запомните этот день! И Малахута пускай запомнит! – шумел на всю ивановскую. – Потому что в пятнадцатом томе моих сочинений будет написано, как он меня обидел!

      Мы только посмеивались, зная, что мечтательность нашего друга не знает границ. Это ведь он, выходя, например, из помещения городской редакции, на полном серьезе не раз заявлял:

      − Когда-то здесь будет висеть мемориальная доска, с указанием, что в этом здании бывал Юрий Моргунов.

      И все же в дальнейшем он постепенно отошел от литературы, издав уже в частном издательстве два-три тощих сборничка стихов. Потому невольный его оппонент  Микола Малахута так посрамлен и не был.

Ч Е Р Н А Я  Ш У Т К А

Оставшись после ухода В. М. Шабалина редактором городской газеты, Геннадий Черный вскоре выкинул фокус. Уходя в краткосрочный отпуск, втайне от замредактора и меня, ответственного секретаря, оставил вместо себя самого молодого и, естественно, самого неопытного работника, корреспондента отдела культуры Ольгу Т. И на следующий же день Оля приехала в типографию на выпуск очередного номера.

     − Ну что ж, раз так – тогда приступай, − сказал я.

     − Так… я ж не в курсе дела, − растерянно произнесла она.

     − А зачем же тогда соглашалась? – не выдержал я. – Зачем же соглашалась, если ни черта не смыслишь? Захотелось поруководить, а работу пусть выполняют другие?

     Ольга – в слезы!

     − Это Геннадий меня нарочно решил опозорить, подставить, чтобы я ушла из редакции! –  запричитала она. – Мне теперь остается только под машину!

     И выскочила на улицу.

     Кому я только ни звонил: и заместителю редактора Негреевой, и машинистке Рае…Хотел уже набирать «03». Пропала Ольга!

     Но тут вернулся с обеда корреспондент промотдела Роман Титлавчук.

     − Николай Григорьевич, ты беспокоишься, чтобы она на себя руки не наложила? Да она сидит в столовой и трескает, аж за ушами трещит!

О С Л И Ч К А  «И-О»

Работала в газете «Горизонт» корреспондент Вера. Работала скромно, насколько позволяли способности.  Но привалило счастье: оставил ее редактор вместо себя на целых три дня. И как же изменился человек!

      − Уволю! Всех уволю!

      − Чего ты орешь? Кто ты такая? – спрашивали ее.

      − Я – ИО! Я – ИО! – выкрикивала она, видимо, имея ввиду аббревиатуру «исполняющая обязанности».

      − Действительно, что «и-о»! И голос ослиный прорезался!

Д А Л Е К О  П О Ш Е Л

Как-то вызвал меня редактор, В. М. Шабалин.

     − Вот, Николай Григорьевич, − показал конверт, − посмотрите, какие стихи прислали! Пригласите автора на заседание  вашего литобъединения.

     Стихи действительно были великолепные. И если учесть, что написаны школьнико-ом…

    − Хорошо.

    Хорошо-то хорошо, но что-то меня насторожило. Слог отточенный, образы, мысли – свежие. Но стих-то – о войне! К тому же на украинском языке. И это на нашем русифицированном Донбассе? Взял трубку, набрал Луганск, Миколу Малахуту.

     − Коля, послушай-ка стихи. Это случайно не Ивана Савича? Что-то слог похожий.

     Ответ последовал уже через несколько минут.

     − Да, Иван Савич. Книжка такая-то… страница номер…

     Захотелось увидеть этого ушлого «поэта». Написал письмо, пригласил. Через день прибегает, запыхавшись.

     − Твое стихотворение?

     − Мое!

     − Ну и долго ты его писал?

     − Не-а, не долго.

     − И кто ж это тебя научил воровать чужое?! – не выдержал я.

     − А это не мои стихи, − не моргнув глазом, парировал он. – Это мне дружок подсунул!

     − Далеко пойдешь, негодник! А ну-ка вон отсюда!

     И он действительно далеко пошел. По словам Вячеслава Олейника, успешный питерский бизнесмен.