Анастасия Гришан

И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя "смерть"; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли - умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными. И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели.
И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?

Откровение Иоанна Богослова 6, 8–10

И смерть и ад повержены в озеро огненное. Это – смерть вторая.

Откровение Иоанна Богослова, 20, 14.

Ты вознес меня и низверг меня.

Псалтирь, 101, 11


ПРОЛОГ 
Казаки стреляли. Люди прыгали с крыши, один за другим, десятками. Уже наполнился двор.
Люди метались - направо, налево - и вперед. Направо - был дом Назар-Али-хана. Налево - квартира Мальцова - в баляханэ, а внизу – доктора Аделунга. Впереди - в узком проходе были казаки. Они не знали, кто где, они метались, как слепые. Искали ходжу, евнуха.
* * *
Якуб Маркарян увидел, как сразу десять голов всунулось в его дверь. Они открыли дверь и застряли в ней. Ослепленные дневным светом, они ничего не видели в полутемной комнате, и глаза смотрели мимо него.
Медленно, важно стал подниматься с ковра Ходжа-Якуб. Потом он шагнул к двери, и люди отступили. Они сжимали в руках кувалды и ножи, и они отступили: никто из них ни разу не видел Ходжи-Мирзы-Якуба. Он был высок ростом, бел лицом, брови его были черны и казались насурмленными.
Его оскопило государство персиянское, без злобы и ненависти, потому что этому государству требовались евнухи. Были места, которые могли заниматься только людьми изуродованными - евнухами. Пятнадцать лет росли его богатства и росли пустоты его тела. Он был священною собственностью шахова государства, личной собственностью шаха. Жизнь его была благополучна. В руках его были большие торговые дела и гарем. И руки его принадлежали, как и сам он, шаху. Он почувствовал, что эти руки - его, что они - простые, человеческие руки, белые и в перстнях, когда он обнимал девочку по имени Диль-Фируз.
Грязный шамхорец отнял ее. Он не противился. Да она и не жила у него. Ему казалось, что будет лучше, если ее не будет и у Хосров-хана. По тому, как скучно ему стало, он понял, что это не совсем так.
Тут случилось, что человек со свободными движениями и небрежный просидел перед шахом час без малого. В сапогах. В первый раз за всю жизнь Ходжа-Мирза-Якуб видел, как шах, каждый жест которого он понимал, задыхается, как пот каплет с его носа. Шах был недолговечен, английский доктор подбивал его на новую войну, и войну будет вести Аббас-Мирза. Богатства евнуха были поэтому тоже недолговечны. Он подумал, глядя на Вазир-Мухтара, что власть его велика, но что ему недостает многого: знаний.
Он совершил много ошибок: визит Алаяр-хану нужно было нанести первым, а доктора Макниля посылать от своего имени не нужно было.
Знания были у него, у Ходжи-Мирзы-Якуба.
Вазир-Мухтар представлял Россию. Для евнуха Россия была ранее бумагами из посольства, разговорами и записками доктора Макниля. Теперь она стала Эриванью, где жили его родители и где он сам жил мальчиком.
Когда он вернется домой, мать покроет чистой скатертью стол. Он смотрел на свои белые, длинные, опозоренные руки. Он не вернется домой с пустыми, немужскими руками. Соседи не будут смеяться над ним.
Но вот ворвались к нему эти люди. Это был конец. И сейчас Ходжа-Мирза-Якуб смотрел на людей, которых видел в первый раз. Потом зубы его оскалились: евнух улыбался или сжимал челюсти.
- Меня хотите? - сказал он высоким голосом. - Меня хотите? - И еще шагнул вперед.
- Я безоружный, бейте - бзанид!
Молотобоец, медленно размахнувшись, метнул в него молотом, издали, не подходя. Молот попал в грудь. Евнух покачнулся.
Только тогда вскочили в комнату, только тогда руки вцепились в халат. Они прикоснулись к нему. Они держали его. Палки враз ударили по голове, как по барабану.
- Бзанид!- кричал радостно евнух.
Один из людей ударил его ножом в живот и кулаком в зубы. Потом его ударили еще раз, в бок.
* * *
В эти минуты Ивана Мальцова, советника русского посольства, несло к квартире Назар-Али-хана.
- Мне нужен Назар-Али-хан, немедленно, - сказал Мальцов, стуча зубами, и ткнул пальцем в дверь, поясняя.
- Назар-Али-хан вчера ушел, - сказал один из людей, что были около дома, на ломаном русском языке.
Мальцов вгляделся в него и понял: толмач.
-... Салават...
Он схватил за руку толмача. Отозвал его. Сунул руку в карман. Сжал золото: пять, десять монет, горсть. Сунул ему в руку.
- Укройте меня, - сказал он, - здесь, а? У Назар-Али-хана? А? Он ведь ушел? а?
Толмач посмотрел на ладонь.
- Мало.
Мальцов полез в карман. Брюки его были плохо застегнуты, он поправил их.
- Всем надо дать, - сказал толмач.
- Дам, всем, даю, все, - сказал Мальцов и поднял ладонь ребром.
Толмач отошел к феррашам, поговорил и вернулся.
- Давай, - сказал он грубо.
Мальцов стал сыпать золото ему в руки. Толмач подозвал двух феррашей. Золото исчезло в карманах. У него осталось немного на дне левого кармана. Ферраши помедлили. Они смотрели на Мальцева. Теперь они прогонят его.
- Дорогие мои, голубчики, - сказал скороговоркой Мальцов. Толмач открыл ключом дверь, пропустил Мальцева, посмотрел ему вслед и запер дверь.
И Мальцов лег ничком в ковры. Ноздри его ощущали сухой запах пыли. Он закрыл глаза, но так было страшнее, и он начал смотреть в завиток оранжевого цвета, в форме знака вопросительного.
* * *
Грибоедов видел, как доктор Аделунг добежал до двери, сунулся в нее и сделал выпад. Потом сразу подался назад. Что-то там случилось. Дверь яснела - отхлынули.
- Молодец.
Доктор рвал в спальной оконную занавеску. Левой руки у него не было, вместо нее был обрубок. Он быстро замотал обрубок тряпкой. Потом вскочил в окно и прыгнул. Грибоедов видел короткое движение: доктор Аделунг сделал выпад шпажонкой в воздухе.
- Молодец, - сказал Грибоедов, - какой человек!
Не было уже ни Сашки, ни доктора Аделунга.
Известка посыпалась ему на голову. Балки рухнули, он едва успел отскочить. Люди прыгнули сверху. Какой-то сарбаз ударил его кривой саблей в грудь, раз и два.
* * *
Три дня с утра до вечера волочили Вазир-Мухтара по улицам Тейрани.
Он почернел, ссохся.
На четвертый день бросили его в выгребную яму, за городом.
Ночью пришли тайком к развалинам люди. Их послал Манучехр-хан. Они вырыли большую яму в крепостном рву, перед развалинами, собрали в большую кучу мертвецов, свалили их и засыпали. Вазир-Мухтар же пребывал за городской оградой, в выгребной яме.
* * *
Когда толпа громила русское посольство, доктора Макниля в Тегеране уже не было. Он уехал в Лондон.
* * *
В три недели Мальцов успел во многом.
Его приходили изучать каждодневно разные министры. И он так привык ругать Грибоедова, что редко уже опоминался, он уже не мог вспомнить отчетливо, с чего это началось.
* * *
Двадцать один выстрел прогрохотал над Петербургом. Это салютовала эскадра.
И тотчас с Петропавловской крепости вернулись все двадцать один выстрел: салютовала Петропавловская крепость.
Персидский флаг развевался на берегах Невы.
Принца Хозрева-Мирзу, прибывшего из Персии к русскому царю, чтобы загладить вину за гибель посольства и просить об уменьшении контрибуции, приглашали вступить в Тронную залу.
Министр двора, вице-канцлер, генералитет и знаменитейшие особы обоего пола стояли на приличном расстоянии от возвышения.
Члены Государственного совета и Сената и весь главный штаб - на приличном расстоянии, по правую руку.
Император спустился со ступенек. Он взял за тонкую желтоватую руку Хозрева-Мирзу и произнес:
- Я предаю вечному забвению злополучное тегеранское происшествие.
И вечное забвение окончательно и бесповоротно облекло тегеранское происшествие.
Вазир-Мухтар более не шевелился.
Он не существовал ни теперь, ни ранее.
Вечность.
* * *
Прошло четыре года.


ЧАСТЬ 1. ВТОРАЯ ЖИЗНЬ 
1
Пыльным и душным утром, которые часто стоят в Шамхоре ранней осенью, по полю, издали казавшемуся мохнатым от ковыля, пронесся крик:
- Жених пришел!
Агшин, крестьянин, пас овец в поле. Услышав крик, он обернулся, глаза сами собой выпучились, рот на заросшем щетиной лице раскрылся. Агшин стоял, еще не веря, подняв прутик, которым погонял овец.
Через поле к нему несся, на ходу держа спадающие штаны, Джалил, соседский мальчишка.
- Жених пришел! – орал он. – Агшин-джан, к Назлу жених пришел!
Агшин стоял, как вкопанный. Овцы спокойно паслись вокруг. Дело овец – есть, нагуливать жир. Вечером Агшин, как всегда, отведет их к богатым хозяевам, а потом овцу пускают на убой, и жирная баранина – единственный след, который от нее остался. А от человека порой вовсе не остается следа…
Агшин сглотнул слюну, тоже, по примеру Джалила, подтянул штаны (на поясе они были завязаны веревкой, веревка поистерлась – надо бы сказать бабе, чтобы починила Агшину штаны, иначе беки засмеют, скажут: Агшин – оборванец, у него нет даже хороших штанов, еще подумают, что он пропивает деньги, и вовсе не станут доверять ему овец), пожевал растерянно слипшимися от зноя губами, сказал:
- А где баба моя?
Джалил, отдуваясь после бега, смотрел в лицо Агшину черными глазами, которые сверкали из-под бараньей шапки. Шапка была велика мальчишке и налезала почти на самый нос. Ничего, что босый и в рваных штанах, зато недавно богатый бек подарил отцу Джалила шапку для сына: отец принес на двор много мешков муки, и бек был доволен.
- Что баба моя? – настороженно, словно у мудреца, у которого просишь совета, снова спросил у мальчишки Агшин.
Джалил махнул грязной маленькой рукой.
- Масуда-джан как услышала, так сразу свалилась на лавку, - насмешливо, как взрослый, отозвался он. – Где, кричит, мой шайтан? Без него я в доме не хозяйка, зови, Джалил, моего старого Агшина!
Агшин, все еще растерянный, не зная, что правильнее делать сейчас – злиться на бабу, которая обзывала его шайтаном (хотя они были православными, Масуда переняла от мусульман это слово и часто ругала им мужа), или радоваться свалившейся удаче, открыв рот, торчал посреди поля, как пугало для ворон. Джалилу стало смешно.
- Идите, Агшин-джан! – воскликнул он. – И Ильяс там, и Полад-бек, и старый Муслим… А Балабек – в новом архалыге, белом, что молодая овечка…и кинжал у него с серебром, и в кушаке табак сладкий!
- И Полад-бек?.. – глаза пастуха снова полезли на лоб. С Полад-беком не шути, если он пришел с добром – не смей отказываться, если зол – не смей просить… - А тебе откуда ведомо, шайтаненок, что табак у него сладкий? – неожиданно грозно спросил он. Джалил захохотал, побежал, сверкая грязными пятками.
Агшин, подтягивая штаны, отирая потное лицо, двинулся через поле к дому.
* * *
А в маленьком доме, глиняном, похожем изнутри на треснувший неровный сосуд, покрытый сверху соломой, уже суетились.
Масуда-джан, морщинистая, худая, еще не старая, но уже изношенная, как старуха, в полосатой юбке, в покрывале, накинутом на голову (верь ты хоть во Христа, хоть в Аллаха, все равно будешь ходить, как мусульманки, таков обычай здешних земель, и в трудную минуту обращаешься к Христу так, как мусульмане к своему богу: Астагфируллах! Астагфируллах! Астагфируллах! - Боже, сохрани! Боже, сохрани! Боже, сохрани!), кружилась возле мазаной печи. На лавках, мрачные, торжественные, выпятив животы, сидели в ряд: Полад-бек, с лоснящимися, словно смазанными жиром, длинными жидкими волосами, падавшими из-под шапки, без усов и с узкой полоской бороды, в кашемировом архалыге с серебряным поясом; богатый крестьянин Ильяс, тощий, словно он днями голодал, с пронырливыми глазами, непрестанно шевелящий цепкими пальцами рук, будто готовящийся схватить добычу; старый Муслим, суровый, вечно недовольный, знакомый с самим имамом. Балабек, икающий после сытного завтрака, обрюзгший, с двойным подбородком (хотя ему только перевалило за двадцать), стоял рядом с Полад-беком, положив пухлую ладонь на рукоятку кинжала.
Хозяин, в полинявшей шапке, в прохудившихся штанах, шагнул в дом – и сидящие напружились, подтянули ноги под себя; Ильяс быстрее зашевелил пальцами, Балабек еще раз икнул, выпятил живот, придавая виду бравады.
- За дочкой пришли, - сказал, продолжая сидеть, Полад-бек. – Балабек просит у тебя Назлу.
Маленькие прищуренные глазки бека смотрели хитро, пристально.
Масуда-джан повернулась от печки, глядела на мужа радостно, приоткрыв в улыбке рот, где осталась всего половина зубов. Ей сейчас подумалось, что не зря она носит это имя: Масуда – счастливая; вот и пришло счастье, вот и пристроят они Назлу.
Деревенские богачи смотрели сурово, выжидающе. Балабек стучал мясистыми пальцами по рукоятке кинжала.
Пастух прочистил горло, будто перед молитвой, взглянул на серебряный кинжал, на узкую бороду Полад-бека, и проворчал, как надо было по обычаю:
- Пришли – не гоним, уйдете – не удержим… Мы бедняки, наша жизнь – как пушинка, но слово веско… Знаете сами, что я могу дать за дочь…
И он насмешливо махнул рукой вокруг, как бы показывая, что может дать только черные прокоптившиеся стены глиняного дома, похожего на треснувший горшок.
- Балабек дает за твою Назлу тысячу овец, две мельницы и два дома, - тонко проскрипел из седой бороды старый Муслим. – Дерево девушки – ореховое дерево, Агшин…знаешь, что каждый может кинуть камень… Выбирай наш камень, Агшин, лучшего можешь не сыскать. Балабек желает взять твою дочь.
Масуда, услышав про тысячу овец и две мельницы, всплеснула руками, тихо ахнула. Муж глянул на нее сурово.
- Тысяча овец – хорошо, мельницы – еще лучше, а лучше всего хорошая голова на плечах и сильная рука, способная держать кинжал, - отозвался он тихо, хрипло. – Я христианин, магометанские обычаи знаю, но держусь своих… Я – раб Христов, и дочь – раба Христова; я ее не холю, но и не неволю… Зови, старуха, дочь, - велел он жене.
Женщина побежала в комнаты.
Через минуту отодвинулся полинявший ковер, которым завешен был дверной проем, вышла дочь. За ней показалась мать, вся сияющая, как не сияла и тогда, когда ее выдавали за бойкого пастушка Агшина.
Дочь стояла, опустив голову, надутая, похожая на степного тушканчика. Она была еще ребенок, детская пухлость не сошла еще со щек, маленькая, курносая, в коротком архалыге и шароварах, в каких ходят в Шамхоре девочки, как в Персии - жены ханов. Волосы падали на плечи, свивались на концах в колечки. Она стояла, как невольник на базаре перед покупателем, прямая, глядя в пол, левую руку слегка заведя за спину. Уже несколько недель Назлу отводит руку за спину и прячет ее под стол, когда ест с родителями…
Агшин при виде дочери потупился. Балабек богат, но деньги да наглость – все, что у него есть. Назлу – девчонка, только пошел четырнадцатый год, мала, глупа еще, пусть даже и выучилась читать и сидит ночами над книгами, жжет масло, хоть мать на нее и кричит. Отдать ее за Балабека – и будет богатой, и пастух Агшин не будет уж ходить в прохудившихся штанах… Но говорила она сердито, когда Балабек впервые завел разговор о свадьбе, что он не мил ей. А ведь сказано в Библии: не раздражайте, отцы, детей ваших…
- Балабек просит тебя стать ему женой, - проговорил, словно сквозь силу, пастух, отводя взгляд от дочери.
- Балабек просит стать украшением его дома! – хитрые заплывшие глазки Полад-бека будто изучали, оценивали Назлу.
Жених снова икнул, вперил глаза в дочь пастуха, на мясистой блестящей шее задергалась жила. Молчали. Масуда незаметно дернула дочь за край архалыга.
- Если девушка молчит – значит, жених может готовиться к большому сватовству, - проскрипел старый Муслим. Тощий Ильяс усмехнулся, быстрее закрутил пальцами. – Твой отец, Назлу, согласен, - скоро мы придем поздравлять тебя с праздником Новруз!
Пастух еще ниже нагнул голову. Богач всегда решает за бедного и даже говорит за него, так, будто заполучил уже во владение его душу: когда принесешь на двор меньше муки – тебе говорят: ты виноват, ты вор, лентяй; когда забирают из дома дочь – говорят: он уже согласен… Жалко отдавать Назлу, да и ему самому Балабек не нравился. А может, отказать?.. Свет велик, сыщется новый жених, лучше этого, а нет – и ладно, Агшин будет пасти овец, Масуда будет печь хлеб, Назлу им станет помогать, она и так уж неплохо справляется с хозяйством – как-нибудь проживут… Агшин не станет неволить дочь, она и так у них со старухой единственная радость; не случайно, видно, эти персияне, у которых он четыре года назад увез ее, дали ей имя Диль-Фируз – радость…
- Говори, Назлу, - сказал он глухо, - тебе решать, тебе жить с человеком…
Дочь вскинула на жениха сердитые глазенки. Балабеку хотелось снова икнуть, но он сдержался, тяжело сглотнул слюну.
И прозвучало слово, которого все ждали.
- Ты джигит, Балабек, - произнесла девочка, - но я никогда не полюблю тебя. Уходи.
И, крутнувшись, пронеслась мимо матери обратно в комнату. Упорхнула птичка, ускакал степной тушканчик – только Масуда-джан осталась стоять посреди кухни, словно это ее звали замуж.
Животы заходили возмущенно под богатыми архалыгами. Балабек заикал часто, посмотрел на Полад-бека испуганно, с мольбой. Муслим замотал головой, забубнил что-то в бороду. Пронырливые глазки Ильяса стали ледяными, режущими.
- Это что, Агшин? – заговорил недовольно Полад-бек. Гладкое, лоснящееся лицо разом вытянулось, посерело: беку впервые перечили. – Это что, жениху возвращаться обратно в свою саклю?
Пастух сидел на лавке хмурый, хотя с души его будто сбросили камень: Полад-бек зол, Назлу прогнала жениха, - но зато не придется Агшину горевать из-за дочери, из-за того, что сбыл ее верблюду. Все знают в ауле, что прозвали Балабека верблюдом, который пьет пойло из того корыта, которое поглубже, вьется около того, кто богаче, и восьмилетнюю сестру свою продал купцу Батурхану, старому развратнику…
- Я дочь не неволю, - едва слышно повторил пастух, - но раз она сказала, то, значит, жениху возвращаться обратно в саклю…
Старый Муслим вскочил резко, как юноша.
- Имам будет знать! – выкрикнул он, поблескивая запавшими глазами. – Ты христианин, Агшин, и ты плохо смотришь за своей дочерью! Твоя дочь – ослица, которая хочет быть дикой кобылицей!
Пастух поднял руки, слегка хлопнул ими по бокам. Было страшно, но ему отчего-то хотелось смеяться. Вот шайтан, сказала бы Масуда, радуется беде, как званому гостю…
- Пусть знает имам, - произнес он, прямо глядя на старого Муслима. – Мы не магометане, над нами нет имама.
Муслим задохнулся от ярости. Балабек стоял, толстый, обиженный, мясистые губы под тонкими усами надулись. Полад-бек поднялся, за ним тут же встал Ильяс.
- Христианин, - протянул медленно, с издевкой Полад-бек, - для Христа ее готовишь? Ты прогнал храброго льва, Агшин, - смотри, чтобы не пришел вместо него вонючий шакал…
- Шакала я прогоню сам, не спрашивая у дочери, - тихо, напряженно промолвил пастух, - а моего бога не тронь, как я не трогаю твоего…
Зашелестели богатые архалыги, застучали по земляному полу каблуки сапог Полад-бека и жениха, зашуршали чарыхи Муслима и Ильяса. Струя ветра пронеслась по маленькой полутемной кухне – сваты один за другим быстро вышли в дверь.
Несколько мгновений стояла тишина. Затем заголосила, как по мертвому, сорвалась с места и понеслась в комнату, к дочери, Масуда-джан.
2
Масуде так и не удалось выпытать у дочери, почему та отвергла такого достойного жениха. Диль-Фируз, радость сердца, молчала, будто не понимая, какое горе принесла родителям. Масуда хотела было оттаскать дочь за волосы, но потом пожалела, зарыдала снова, обругала Назлу ослом, на котором ездит шайтан, и пошла к мужу – просить, чтобы он поговорил с упрямицей.
А Диль-Фируз в это время сидела на коврике возле лавки, на которой лежали книги. Едва мать вышла, она высунула из-за спины левую руку. На руке блестели три драгоценных кольца. Девочка серьезно, внимательно смотрела на кольца.
Через мгновение снова вошла Масуда, погнала дочь к отцу.
Агшин сидел за обшарпанным столом. Прямо за дверью, в пристройке, блеяли овцы. Резко темнели прогнившие доски лавок, бедно, смешно смотрелся закрывающий дверь полинявший ковер – украшение жилища, как у богатых беков и ханов.
Диль-Фируз села. В доме они сидели на лавках, а не на полу: они христиане, а не магометане, говорил всегда пастух Агшин, и нечего им, как змеям, ползать по полу.
– Ты зачем прогнала жениха? – голос Агшина звучал глухо, как из колодца.
Диль-Фируз молчала.
- Зачем сказала, что не полюбишь? – тихо, стараясь быть ласковым, допытывался отец. – Может, решила, что дурак? Но верблюд хоть и пьет из самого глубокого корыта, да зато всегда знает, к какому корыту подойти… Разве лучшего найдешь? Поживете, все устроится…он дает тысячу овец и две мельницы…и любовь будет…
- Не будет, папа, - Диль-Фируз опустила голову. – Я уже люблю другого.
Отец замолчал, замер. Потом, придя в себя, усмехнулся, хлопнул руками по коленям.
– Любишь другого? – воскликнул он. – Эй, ты врешь отцу или говоришь правду? Кто такой? Почему до сих пор не сказала? А ну, показывай негодяя мне!
Диль-Фируз не поднимала глаз.
- Это в Персии, папа, - выдохнула она наконец. – Тогда, четыре года назад.
Пастух выкатил глаза, весь подался к ней.
- В Персии? – переспросил он чуть слышно. – Кто же там?.. Персия далеко… Богатый? Ну, говори, не молчи!.. Хан? Шах?
- Ты его видел, - с трудом выдавливая слова, произнесла дочь. – Видел, когда приехал за мной… Евнух шаха Ходжа-Мирза-Якуб.
Отец побледнел, откинулся на спинку стула. Дочь, сжавшись в комок, сидела напротив, углы губ дрожали. Агшин провел рукой по лбу, словно отгоняя какое-то наваждение, вздохнул и, выдавив улыбку, проговорил:
- Ладно, не шути… Ты так папу в гроб загонишь. А я подумал – правда…вот уж старый дурак!
- Это правда, - прошептала Диль-Фируз.
- Что?.. – пастух уже по-настоящему испугался.
- Все, что ты слышал… Я люблю человека, которого ты видел в Персии, шахского евнуха Ходжу-Мирзу-Якуба…и не могу стать больше ничьей женой.
Молчание сгустилось, как туча, в бедной комнате. Диль-Фируз вдруг подняла голову, взглянула на отца даже с каким-то вызовом.
- Не переживай, папа, - вымолвила она. – Я буду работать, помогу тебе, матери…
- Уйди, проклятая! – взревел отец, в бешенстве вскочил с лавки. Диль-Фируз отнесло к дверям. – Уйди, чтоб мне не видеть, что тебя настигло сумасшествие!
Она вылетела из комнаты, промчалась через кухню, посреди которой застыла остолбеневшая мать, и выбежала из дома. Следом, обхватив голову руками, вышел на кухню пастух.
- Что? – Масуда замерла в ужасе.
- Божья кара постигла нас, - глухо объявил Агшин. – Наша дочь сошла с ума.
Женщина смотрела на мужа, еще не понимая, но страх уже заполнил ее глаза.
- Там, в этой проклятой стране, ее поразило безумие, - сдавленным голосом продолжал отец. – Теперь она не может быть женой.
Масуда закрыла лицо руками, глухо зарыдав, опустилась на стул.
- Я боялась не зря! – приговаривала она сквозь рыдания. – Я молила Бога, чтобы в этой стране с нашей маленькой Назлу ничего не случилось! Но за грехи мои, видно, Бог не услышал меня! Ее обесчестили! Да, оно немудрено, после этого она помутилась рассудком!
- Что ты несешь, баба! – рассвирепел пастух. – Она сошла с ума, но не от этого! Твоя дочь влюбилась в евнуха!
Женщина на миг отняла от лица руки, рассеянно вслушивалась в слова мужа.
- Да как же? Быть такого не может...- изумленно протянула она.
- Может! Потому что Божья кара постигла нас – неизвестно только, за что, - отозвался отец. Воцарилось молчание, затем крестьянин воскликнул: - Господи! За что ты покарал нашу дочь и нас, твоих несчастных рабов?!
Масуда снова разразилась плачем. Лучи солнца проникали сквозь маленькое окно в кухню, озаряя черные земляные полы, треснувшие лавки, линялые ковры на стенах и убитых горем родителей.
3
Прошло еще шесть лет.
Весенним утром, когда на южных склонах гор уже тепло, как в разгар лета, по рынку форта Александрия (таково было официальное название, но местные жители звали городок просто Садша – Сочи, на абхазский манер) шел человек. Он был невысокий, пухленький, в летней серой шляпе, надвинутой на лоб, с завитыми светлыми височками. Человек подходил к торговцам, приценивался, коротко посмеивался, иногда покупал, иногда – взглядывал строгими пытливыми глазками в лицо торговцам. За ним слуга нес корзину.
Хотя было еще рано, рынок уже шумел, хохотал, ругался. Ходили городские ремесленники из русских, ходили военные, ходили крестьяне-горцы. Урядник гнал из-под забора нищих. Бежала по рынку, высунув язык, тощая взъерошенная собака.
Каждую минуту до невысокого пухленького человека доносились возгласы:
- Купи трубка – получишь горсть табаку… Хороший трубка, турецкий!
- Какой турецкий?! Он такой турецкий, как твой абхазский ус!
- Барышня, позволите ли познакомиться? Ах, нет?.. М-м, простите…ах, при чем тут урядник, я сам офицер…
- Персиянские кошки толще и дешевле, чем этот поросенок…
- Какая ткань! Павлиний хвост…
- Эта книга – времен Месропа Маштоца (создатель армянского алфавита, 4 век. – Прим. авт.), правду говорю…
- За такой шербет вы продадите собственного мужа…
- Муж продаст меня за водку еще раньше!
- Гасан, Гасан! Вчера вечером твой жена лез из окна по веревке из дома, где живет квартальный!
- Это я надел паранджу жены, когда уходил от жены квартального…
- Эта тыква – пустая, что твоя голова!
Невысокий человечек в летней шляпе засмеялся. Сегодня было на редкость легко, весело, такого приподнятого настроения у доктора Джона Макниля не было уже давно. Растут его богатство и почет, он купил себе домик в этом городе - чтобы подышать здешним свежим воздухом и выполнить два дельца. Время от времени доктор Макниль ездил в Персию – как посланник Британской Короны, заместивший на посту полковника Макдональда. Но поручения, с которыми доктор прибыл в Сочи, дала ему не Корона…
Доктор и слуга-англичанин неторопливо шли через рынок, глазели по сторонам. Веял легкий ветерок и доносил до уха Макниля слова торговца, расхваливающего книгу времен Месропа Маштоца. Торговец, в красной турецкой феске, стоял за низким деревянным столиком впереди, в нескольких шагах от доктора. Макниль вновь усмехнулся; ему захотелось подойти поближе, расспросить, правда ли книга древняя – в то, что она времен Маштоца, доктор не верил, но, возможно, в самом деле старая, хорошо бы, если бы века XVI – XVII – английский посланник любил такие вещи. Доктор сделал шаг вперед – и внезапно замер посреди дороги.
Около торговца книгами стоял человек высокого роста, на полторы или даже две головы выше Макниля. Доктор заметил его и раньше, но не придавал значения, пока тот стоял к нему спиной. А сейчас человек повернулся в профиль – и английский посланник вдруг понял, что и этот длинный, с горбиной, как часто встречается среди кавказцев, нос, и резкие черные брови, и гладкая кожа щек, и зачесанные назад, удлиненные слегка волосы, в которых теперь заметны были тонкие пряди седины, и яркие, словно накрашенные, женские глаза, - все это уже знакомо доктору Макнилю…
- Стойте! – тихо сказал англичанин слуге. – Стойте, Томас… Ни с места, пока я не скажу…
Человек взял с прилавка книгу в кожаном потертом переплете и листал ее. До доктора доносился голос торговца:
- Свой своему всегда поможет… Что турок, что перс – одна кровь, одна вера… Для вас, эфенди, дешевле – Ахмед всегда уважал персидский халат, хоть сам и турок… Хвала Аллаху, господу миров, - провозгласил, подняв ладони вверх и возведя глаза к небу, торговец слова молитвы и прибавил от себя: - И да ниспошлет он мир для всех хвалящих его…
Человек в персидском халате улыбнулся, сказал, кладя книгу на стол:
- Я не мусульманин.
Ветер повеял в другую сторону, унес от Макниля дальнейший разговор. Доктор стоял на месте – лишь тогда, когда человек с кавказским профилем шагнул от стола, Макниль схватил слугу за рукав, рванул за собой. Они заскочили за деревянный навес, доктор прижался к столбу, поддерживающему крышу. У долговязого чопорного Томаса от изумления отвисла челюсть. Макниль отнял у него корзину, поднял ее, закрылся. Человек в персидской одежде прошел мимо них.
Лишь когда он скрылся в толпе покупателей, английский посланник всучил корзину обратно слуге, а сам выбежал из укрытия и ринулся к торговцу книгами.
- Скажите, пожалуйста, любезный, - вежливо, сладким, медовым голоском обратился англичанин к торговцу - тот сразу насторожился, угодливо заулыбался, хитрые турецкие глаза заблестели в предвкушении хорошего заработка, - случалось ли вам видеть здесь раньше этого господина в персидском платье, который отошел от вас только что?
- О, часто! – турок засиял еще больше, едва не присел в угодливости перед почтенным господином в хорошем сюртуке. – Он бывает здесь каждую неделю…
- Вот как? – бровь доктора взлетела. – И давно ли?
- О, уже почти полгода, сударь… Я даже слышал имя этого человека…
Ноздри английского врача расширились, затрепетали. Он оглянулся по сторонам, затем приблизился вплотную к столику, произнес шепотом:
- И как его зовут?
Турок посмотрел на доктора удивленно, перегнулся через столик, придвинув губы к самому уху Макниля, и ответил тоже шепотом:
- Якуб Маркарян.
4
Близился вечер.
В Шамхоре вечерами зной усиливается, стоит над землей, как тяжелый клуб пыли. И пыль кругом – на засохших чинарах, на неподвижных, как памятники, саксаулах. Песок заметает плиты дорог, лоснящиеся спины мулов, которые еле переставляют ноги. Плиты трескаются от палящих лучей солнца. Европеец в Шамхоре изнывает от жары, духоты, мучается тяжелой головной болью. Пыль оседает на лицах, песок потрескивает на зубах. Торговец на раскаленной от жары базарной площади продает плов, и плов заметен пылью.
На деньги, оставшиеся от продажи кольца с драгоценным камнем, Диль-Фируз купила миску плова. В пище чувствовался песок, на жаре плов становился вязким, портился. Сейчас Диль-Фируз сидела на бордюре у ворот рынка, и ее тошнило.
Денег больше не было. Не было у нее больше и родителей, и дома. А шахский евнух Ходжа-Мирза-Якуб все стоял перед глазами - уже шесть лет. И это его кольцо она продала несколько месяцев назад, когда в семье закончились деньги.
Все шесть лет евнух незримо, бестелесно присутствовал в доме, и пастух Агшин, поначалу убитый горем из-за любви дочери к нему, постепенно свыкся с этим, нередко сам начинал заводить с Назлу разговор о евнухе – то сурово, то потом насмешливо. Евнух не обидел, не надругался над дочерью шамхорского крестьянина, - а то, что она влюбилась в шахского прислужника, могло со временем пройти, пусть только Назлу подрастет. И пастух успокоился, но его жена все еще не могла смириться с тем, что дочь прогнала богатого жениха.
Диль-Фируз днями помогала матери, а по ночам читала. Грамоту в Шамхоре знали немногие, и пастух стыдился говорить соседям, что его дочь сидит над книгами. Но те и сами все узнали и посмеивались – к чему дочери пастуха умение читать и писать? Диль-Фируз брала книги у дочерей беков и богатых русских, живших в Шамхоре. Те нехотя давали и с издевкой спрашивали, не собралась ли она стать помощником муллы.
А она читала по примеру Мирзы-Якуба. В Персии она слышала о его учености. И теперь, вдали от него, она тоже сидела ночами, перелистывая страницы, - глаза смотрели в книгу, а в мыслях стоял он.
Любовь пришла незаметно, как незаметно уходит детство. Однажды она пасла овец в поле вместо отца, села на камень, вокруг колыхались зеленые волны ковыля – и вспомнились его глаза. И что-то содрогнулось в груди, и всплыли в памяти слова, которые сказала ему четыре года назад, когда Мирза-Якуб спрашивал, почему она не хочет пойти от Хосров-хана к нему: «У него черные глаза, а у тебя зеленые, я боюсь твоих зеленых глаз». Она тогда по детской наивности предпочла Хосров-хана, а его отвергла. И мгновенно, сами собой, вспомнились все речи Ходжи-Мирзы-Якуба, его объятия. Диль-Фируз сидела на камне, растерянная, взволнованная, и ковыль, шелестевший вокруг, был цвета его глаз.
С той поры, пекла ли она хлеб вместе с матерью, помогала ли Масуде ткать скатерти для богатых беков, читала ли, лежала ли ночью на жесткой кровати, глядя в темноту, - он уже не уходил из мыслей. Ее стало тянуть к нему – и она начала жадно, с упоением учиться, выучила русский язык и его родной, армянский, читала русских и персидских авторов, особенно поэзию, пыталась постигнуть математику, географию. Ей не все легко давалось, но она училась упорно, как он.
Поначалу она сама пугалась своей любви – ведь он, наверное, в Персии стал мусульманином, а они с родителями были христиане; к тому же он был евнух – и разве смогла бы она стать его женой, если бы даже и осталась в Тегеране? Да и как ей было остаться – что, прогнать отца, когда тот за ней приехал, забыть о семье, о родине?.. Нет, видно, не зря она разлучилась с шахским евнухом. Сам Бог разлучил их, и Диль-Фируз должна смириться, забыть его. Но Ходжа-Якуб не хотел уходить из памяти – и, когда поздно ночью, просидев долго над книгами, она ложилась, ей снились его глаза и руки, три кольца, которые он подарил ей, произнеся слова: любовь, жизнь, поцелуй. Снились уже шесть лет.
Шесть лет она трудилась, как взрослая. По-прежнему семья шамхорского пастуха жила бедно, но родители уже не укоряли Назлу, что она прогнала Балабека. От дочери в доме была помощь. Масуда понемногу перестала горевать, что дочь в Персии повредилась умом, - об уме Диль-Фируз стали говорить даже беки, и с хозяйством девочка справлялась хорошо. Но четыре года назад Масуда умерла.
Полад-бек после того, как Назлу отказала его другу Балабеку, озлобился на семью пастуха. За расшитые скатерти, которые Диль-Фируз с матерью делали для дома бека, он платил все меньше. Однажды, когда они пришли на двор, бек был пьян. «На этой скатерти слишком простой узор, она годится только для того, чтобы протирать спину осла! – сказал Полад-бек, разворачивая скатерть, которую они принесли. – Я хочу, чтобы узор был не хуже, чем на персидских коврах! А если ты, старуха, не сумеешь так сделать – забирай вовсе свою работу, накрывай этой тряпкой свой прогнивший стол!» - прибавил бек и ударил жену пастуха в грудь. Масуда, худая, измученная, коротко закричала, упала. Полад-бек скомкал скатерть, хотел было швырнуть ее Масуде в лицо – но внезапно взвыл от боли: Диль-Фируз впилась зубами в мясистую руку, повисла на ней.
После этого Полад-бек отказал им в работе.
Масуда стала слабеть, кашлять кровью. С каждым днем ей становилось хуже, потом она слегла – и умерла через две недели.
Пастух после смерти жены стал мрачен, затаил гнев на беков. Над любовью дочери он теперь издевался. «Беки – шакалы, - говорил, оскалив зубы в злой усмешке, Агшин, - а персиянские ханы и мирзы еще хуже… А шахский евнух – шакал трижды, потому что копит в сундуках золото, заработанное бедняцкой кровью». Диль-Фируз молчала, ей было горько, больно. А вдруг, думалось ей, отец прав, вдруг Ходжа-Мирза-Якуб и вправду наживается на крови бедняков? Он, насколько она могла понять, гораздо богаче Полад-бека. Значит, он еще хуже?..
И не только расстояние, но и его богатство, его положение стали с этой поры незримым препятствием между ними. Диль-Фируз теперь мечтала, чтобы шахский евнух был беден, как ее родители, чтобы оставил свою службу и приехал за ней в Шамхор – ведь он раньше хотел, чтобы она осталась с ним, он, кажется, действительно любил ее…
Как-то раз пастух принес в дом новость.
- В караван-сарае я слышал, - сказал он, мрачно, как всегда теперь, когда они с дочерью ели свой скудный ужин, - что в Тегеране в тот год, когда я тебя увез, взбунтовались городские бедняки. Разбили дом русского посла, перебили их всех – сразу после того, как мы уехали… А твой евнух – так сказал сегодня один армянин, что вернулся недавно из Персии, - перед этим пришел в дом посла, чтоб тот помог ему вернуться на родину… И вот персы рассердились на русских, напали на посольство – всех убили, и евнуха тоже.
Диль-Фируз задохнулась, прижала к губам руку с тремя кольцами.
После этого много раз она пыталась говорить про тегеранский бунт с отцом – но пастух больше ничего не знал, да и беседовать об этом не хотел: слишком зол он был на беков и ханов.
Масуды уже не было, и скатерти они больше не ткали. Теперь Диль-Фируз сама должна была зарабатывать на жизнь, чтобы кормить себя и помогать отцу. Она стала развозить уголь в богатые дома.
Однажды вечером, когда она везла тележку по пустой улице селения, из-за какого-то угла выскочил Балабек. Он был пьян, в руке был хлыст, и он погнался за Диль-Фируз. Она завизжала, бросилась убегать. Тележка перевернулась, рухнула в канаву, развалилась. Дочь пастуха, испуганная, мчалась домой, забыв про тележку и про покупателей, которые ждали уголь.
С той поры возить уголь ей больше не доверяли.
Она продала одно из колец Мирзы-Якуба. С кольцом она расставалась, как с дорогим человеком. Полюбив шахского евнуха, она не снимала кольца, а теперь из-за нищеты приходилось по частям отдавать оставшуюся от него память. Хотя она услышала, что он погиб, - не верила в это. И Диль-Фируз берегла оставшиеся кольца – такие неуместные, такие чужие в их бедном доме.
Как-то раз Агшин долго не возвращался домой. Наконец, когда уже близилось к полуночи, он явился – едва переставляя ноги, в разорванной одежде, прижимая руку к груди. Оказалось, пастуха ударили ножом, когда тот шел с поля. Агшин по пути домой столкнулся с Балабеком и его друзьями, разговор опять зашел о Назлу, Балабек посмеялся над ее ученостью, дело перешло к оскорблениям, пастух стал защищать дочь, затем не сдержался и начал ругать богачей.
Диль-Фируз побежала за лекарем. Лекарь пришел, посмотрел лениво, сказал, что много крови потеряно, что рана слишком серьезная – и ушел.
К полудню пастух умер.
Последние его слова были:
- Я не хотел, Назлу, чтобы ты выходила за Балабека… Но маленькая беда принесла большие: смотри, Балабек хочет отнять наш дом… Я не знаю, правда ли твой евнух умер, не знаю, шакал он или хороший человек… Но если будет плохо – едь к нему, ищи его… Может, оно и вправду лучше, чем жить здесь…
И маленькая беда действительно принесла с собой большие. Через несколько дней к Диль-Фируз пришли Полад-бек, Балабек, Ильяс и двое мулл. Бек сунул дочери пастуха какие-то бумаги, холодно заявил, что за долги он отбирает эту землю и дом, похожий снаружи на треснувший сосуд. Толстые губы Балабека кривились в усмешке. Его месть удалась.
Дочь пастуха не стала спорить. Она решила, что попытается найти в Шамхоре работу, накопит денег и уедет в Персию. Там она постарается разыскать Ходжу-Мирзу-Якуба, а если не удастся – отыщет Хосров-хана и расспросит о том, что на самом деле стало с его другом. Если он погиб – значит, так нужно. Она вернется в Шамхор, будет жить так, как раньше. Но она не верила слухам, не принимала до сих пор его смерть.
Так она оказалась возле ворот рынка.
Она бродила по рынку с утра, но работы все еще не нашла. Идти было некуда. Диль-Фируз присела на бордюр. Ее мутило после несвежего плова.
Смеркалось. От тошноты ломило голову. Она сидела, глядя на треснувшие плиты дороги под ногами.
Ослабевшая, с горячим от зноя лицом, с тяжелой головой, она не заметила, как напротив нее остановились дрожки, как вылез из них невысокий пухлый человек в светлом сюртуке и шляпе.
- О, вам нехорошо, миледи? – спросил мягким, ласковым голоском доктор Макниль.
* * *
Английский доктор узнал девчонку, которую видел в Персии у евнухов десять лет назад.
Евнух Мирза-Якуб, как оказалось, жив.
Евнух часто присутствовал при визитах доктора во дворец шаха. Нередко доктору Макнилю приходилось беседовать и с самим Мирзой-Якубом.
И теперь, увидев Якуба Маркаряна в Сочи, на российской территории, английский посланник испугался.
Евнух все-таки перебежал к русским – и был сейчас именно в том городе, где поселился доктор Макниль. Почему? С какой целью? Доктор редко доверял людям, а тем более этому человеку. Мирзе-Якубу ведомы истинные причины визитов Макниля во дворец шаха. Не за тем ли он прихал в Россию, чтобы известить об этих причинах русских?!
Доктор терялся в догадках. Он умел угадывать мотивы действий людей – но мысли шахского евнуха всегда были скрыты от него, Макниль так и не смог проникнуть в его душу. Но скрытная душа всегда вызывает большие подозрения…
Даже если евнух и не собирается выдавать доктора русским – с его пребыванием в Сочи нельзя мириться. В форте Александрия Макниль должен был выполнить два дела.
Доктор Макниль приехал в Шамхор, чтобы разыскать здесь двух людей, которые могли пригодиться ему для одного из дел. Они были абхазцы, давно обосновавшиеся в селении, и доктор их хорошо знал. Абхазцы быстро согласились на предложение английского посланника. И вот тут-то, возвращаясь после встречи к себе на квартиру, у ворот рынка доктор увидел девчонку.
Десять лет назад, в Персии, эта Диль-Фируз была не так уж мала, чтобы не понять, о чем велись разговоры между евнухами. В ту пору она жила у Хосров-хана – друга Мирзы-Якуба. Макниль, приходя к Хосров-хану, нередко заставал у него Маркаряна. Что говорил Ходжа-Якуб о докторе, каковы были намерения евнуха – о том могла знать девчонка…
Через несколько минут после того, как Макниль выскочил из дрожек и обратился к ней, они уже ехали по узким, раскаленным от зноя улицам Шамхора. Доктор, склонившись к Диль-Фируз, с улыбкой говорил:
- Ах, бедные люди, бедные простые люди… Мне всегда их жаль. Я – врач, моя миссия – помогать людям, и мое сердце болит, когда я вижу несправедливость… Разумеется, вам нельзя оставаться на улице, миледи… Я отвезу вас к прекрасному человеку, моему знакомому; он врач, как и я, ему нужна горничная, он будет вам хорошо платить… А потом, скопив денег, вы сможете поехать в Персию…
Диль-Фируз не узнавала в этом человеке доктора Макниля. В Персии она мало видела его.
Они подъехали к двухэтажному дому с колоннами. Задней стеной он выходил на главную площадь селения, такую же пыльную, с потрескавшимися плитами и кучами мусора у стен, как все улицы Шамхора. К дому примыкал парк – плод тяжкого труда садовников, попытавшихся возвести оазис посреди раскаленной каменной пустыни.
По парку ходили павлины. Темнело круглое зеркало искусственного пруда. Доктор Макниль вел Диль-Фируз, придерживая под локоть.
- Мой друг – прекрасный человек, - говорил он. – У него в доме вы не испытаете ровно никаких неудобств.
Невысокий плотный человечек говорил мягко и участливо. Он сам заметил ее, сам предложил помочь. Диль-Фируз поработает немного у этого господина, к которому он ее привел, и уедет в Персию.
Доктор позвонил в колокольчик. Открыл слуга в ливрее, в белоснежной сорочке. В парадном дома было темно, и воротник слуги белел, как первый снег на полях Шамхора – пока не замело еще снег пылью, пока не смыло дождями, которые зимой случаются здесь часто.
- Господин Гельберд дома? – холодно молвил Макниль.
Слуга молчал.
- Кто вы? – произнес он мгновение спустя, медленно, важно, словно сам был хозяином.
Доктор легонько, двумя пальцами взял слугу за пуговицу ливреи, потянул к дверям, поближе к свету.
- Вы меня знаете, Федор, - сказал он тихо.
В парке у самого дома горел фонарь, в его сиянии слуга разглядел лицо гостя.
- А, господин… - спохватился он. Доктор прервал его:
- Мое имя вы не забыли – и хорошо… Позовите ко мне господина Гельберда.
Слуга склонил голову, повернулся. Шаги застучали по полу, блестевшему в темноте, как зеркало пруда в парке. Слуга поднимался по лестнице на второй этаж.
Через минуту шаги снова стали приближаться, медленные, размеренные. В большом доме, где не горела ни одна свеча, шаги звучали гулко, как набат.
К ним приближался доктор Гельберд.
5
Герман Гельберд происходил из обрусевших немцев. Его родители были дворяне. Детство и юность Гельберда прошли в Петербурге.
Когда он учился в гимназии, его отец, игрок, мало похожий на степенных немцев, давно обремененный долгами, проиграл в карты все состояние. Мать, женщина экзальтированная, истеричная, в потрясении приняла многократную дозу снотворного, оказавшуюся смертельной. Подросток Герман остался сиротой.
С юных лет он стал завислив, мстителен и обозлен на весь мир. Жизнь обидела его – и он старался исправить эту несправедливость собственными силами. В гимназии он доносил учителям на одноклассников, но сам всегда имел высший балл за поведение. Он воровал у товарищей карандаши, записные книжки и носовые платки, а позже и деньги. На этом он так ни разу и не попался. Серьезное лицо стройного вежливого юноши, его благородные тонкие черты, высокий чистый лоб, над которым вились густые русые волосы, не вызывали подозрений.
Но жизнь чаще дарила ему горести, чем радость. Несбывающиеся желания иногда способны сделать человека сумасшедшим. И Гельберд с годами становился все более холодным, все более язвительным – и жадным, жадным до сумасшествия. С такой язвительной холодностью он принял назначение врачом в Шамхор.
Здесь Герман Гельберд встречал уже не первое засушливое лето, не первую слякотную, дождливую зиму, уже стал привыкать к ветрам, которые гуляют здесь, как в степи.
Улыбаться несчастьям могут лишь сумасшедшие и святые. Но у них на самом деле не бывает несчастий: сумасшедший живет целиком в своем внутреннем мире, святой – в мире будущем. А тот, кто еще не сошел с ума от бед и далек от святости, испытывает всю тяжесть мира настоящего, здешнего. Тяжесть эта порой так велика, что от нее, как от мороза, улыбка застывает, леденеет на лице – она есть, но она холодна и безжизненна, словно приклеена к губам мертвеца.
Такая улыбка появилась на бескровных губах Германа Гельберда, когда он отошел со своим приятелем в глубь комнаты, к темному окну.
Макниль беспокойно оглянулся, посмотрел в ту сторону, где осталась девчонка. В гостиной было так темно, что он не сразу разглядел ее. Девчонка сидела на диване, пила кофе, который принес ей слуга.
- Что за девицу вы мне притащили, Макниль? – спросил, растягивая губы в ледяной усмешке, Гельберд. Его глаза в темноте мерцали каким-то таинственным, готическим блеском на белой, как снег, коже. – Это сюрприз или подарок?
Макниль не любил темноты, какая всегда стояла в доме шамхорского врача. В темноте можно не бояться, что собеседник прочитает твои тайные мысли по глазам – но зато ощущение такое, что тебя ждет какая-то засада, вроде того, что сейчас выйдет из мрака угрюмый слуга Гельберда, Федор, которого тот называет на иностранный манер – Феодор – и ударит чем-нибудь по голове…
- Это просьба, Гельберд, - тихо отозвался англичанин. – Если вас не затруднит, поднимемся наверх – у вас в кабинете, насколько я знаю, немного посветлее, чем в этом склепе, - я вам все расскажу…
Девчонка на диване продолжала пить кофе. Безмолвный Феодор четкими, размеренными шагами подошел к двери, повернул в замке ключ – из дома доктора Гельберда уходят, когда хотят, только те, кто имеет на то право…
В кабинете действительно было немного светлее: горела одна свеча в подсвечнике на дубовом столе. Двое мужчин сели за стол. Лицо Гельберда в мерцании свечи казалось прозрачным – так нежна была готическая кожа, так тонки черты. «Зачем он носит усы? – подумал внезапно Макниль. – Вероятно, затем, что они придают ему мужественности… Да, именно мужественности, силы; не суровости, не серьезности – лицо его и так сурово, эта улыбка – обман, ему никогда не хочется улыбаться…»
- Как я уже сказал, это просьба, - прямо, неотрывно глядя приятелю в глаза, произнес Макниль. – Я прошу вас подержать у себя в доме эту девицу – несколько дней, никуда не выпуская… Она была знакома с одним человеком в Персии, с которым я часто беседовал о вопросах государственных. – Углы рта Гельберда поползли вверх больше, но улыбка от этого не стала веселее. – Я хочу узнать у нее, что говорил обо мне тот человек, каковы были его замыслы…
Гельберд хохотнул – как будто что-то пророкотало, так странен, неестественен был этот смех.
- Тот человек знал, что вы шпион? – спросил он, вглядываясь в глубину водянистых глаз англичанина. Бесцветные рыбьи глаза уклонились.
- Любую службу, в сущности, можно объявить бессовестной и преступной, - вздохнув, сказал английский посланник. – Поскольку на любом посту человек иногда ведет себя нечестно. А в политике честности быть не может… Сейчас этот человек в России, Гельберд, - он снова поднял взгляд на шамхорского врача, - и мне нужно выяснить, что он знает обо мне…чтобы решить, как действовать дальше.
- И чем вам может помочь девчонка? – холодная издевка послышалась в тоне Гельберда. – Вы считаете, она могла знать ваши государственные дела? – Последние слова прозвучали уже вовсе язвительно.
- Она в ту пору была не так уж мала, - ответил Макниль. – Десять лет назад, перед тем, как было разбито русское посольство в Тегеране…
Шамхорский врач прищурился.
- А быть может, - он слегка наклонился через стол, подался к Макнилю, - вы и были замешаны в разгроме посольства? – Гельберд говорил медленно, всматривался в англичанина. – И теперь боитесь, что русские выведут вас на чистую воду? – улыбка показала белые зубы, словно Гельберд был рад своему открытию.
Макниль изобразил на лице удивление.
- Я замешан в разгроме посольства? – повторил он тоном искреннего изумления. Русский друг был хитер, сообразителен. «Ему не повезло, что он сидит в Шамхоре, в этой дыре, - подумал англичанин. – Он мог бы сделать хорошую карьеру». – Как вам такое взбрело в голову, Гельберд? – усмехнулся он.
Тот лениво махнул рукой – будто прощал Макниля.
- Если это и так, я вас не упрекаю, - сказал он. – Мы знаем друг друга уже много лет – разве я вас хоть раз подвел? Хоть раз обвинил? Хоть раз выдал тайну?
- Ни разу, - сказал английский посланник. «Это не значит, что я должен быть искренен с тобой, как с пастором в церкви», - с некоторой досадой прибавил он мысленно.
- Значит, я должен держать девицу взаперти? – уточнил Гельберд. Небольшая пухлая ручка англичанина полезла за борт сюртука.
- Да, некоторое время, - Макниль вынул из внутреннего кармана бумажник, отсчитал купюры, положил на стол перед Гельбердом. – Это – в знак благодарности вам за помощь… Я должен уладить здесь одно дело, потом приду к вам снова… Но повторяю, - он поднял вверх указательный палец, - она не должна выходить из дома! Пусть ходит по комнатам, поручите ей обязанности горничной, - но не выпускать! И еще, - англичанин приблизил лицо к шамхорскому врачу, прошептал: - Не смейте распускать руки, Гельберд…
Петербургский дворянин улыбнулся прежней ледяной улыбкой.
- Вы плохого мнения обо мне, Макниль…
- Я о вас правильного мнения. Мне известно, какие французские книжицы вы любите. – Англичанин встал, застегнул сюртук на плотном животике.
- А мне в этом случае ничего не угрожает? – осведомился Гельберд, когда они выходили из кабинета. – Все же держать человека взаперти, как в тюрьме…
- Ровно ничего, - Макниль покачал головой. – Ее родители умерли, она из бедняков – отец был пастух в селении – никто не будет, я думаю, справляться о ней… - Англичанин усмехнулся, с шутливым укором закивал, глянул в упор на Гельберда. – Вы говорите так испуганно, мой друг, словно никогда не держали человека взаперти!
- Это новый камень в мою сторону, доктор? – лицо шамхорского врача пожелтело.
- Мы оба хорошо знаем друг друга, доктор, - невозмутимо парировал Макниль.
Они спустились по лестнице в гостиную. Зашелестело, встал с дивана темный силуэт – девчонка.
- Я рад поздравить вас с получением службы в доме моего друга, миледи, - Макниль взял в темноте руку Диль-Фируз, коснулся губами пальцев. – Господин Гельберд препоручает вам обязанности горничной.
В гостиной было черно, как в могиле, но Гельберд увидел, что лицо девчонки просияло.
- Я вам очень благодарна, сударь, - сказала она. – И вам, сударь…
- А сейчас, - продолжал Макниль, - я вас покину. На днях я еще навещу вас, миледи… Желаю успехов.
Молчаливый, прямой, как статуя, Феодор открыл двери перед англичанином. Макниль надел шляпу, вышел.
Гельберд повернулся к Диль-Фируз.
- Я покажу вам вашу комнату, мадемуазель, - сказал он глухо. Его голос в темноте дома звучал странно, пугающе.
- Пройдемте. – Рука дотронулась до ее плеча, пальцы даже сквозь ткань были холодные, цепкие. Господин Гельберд вел ее куда-то в этой кромешной тьме, где, наверное, только он сам да мрачный безмолвный Федор могли различать предметы. Они прошли несколько комнат, затем Диль-Фируз вдруг чуть не оступилась, вскрикнула – шагнули вниз, на лестницу.
- Здесь ступени, осторожно, - предупредил Гельберд, все так же держа ее за плечи.
Они спустились, шамхорский врач открыл какую-то дверь.
- Вот ваша комната, мадемуазель! – крикнул он и резко толкнул Диль-Фируз в спину. Она закричала, падая; ладони ударились о холодный камень. Дверь со скрипом закрылась, за ней послышался короткий смешок Гельберда.
Она была в подвале.
6
Когда глаза привыкли к темноте, она рассмотрела склад досок в углу, в конце комнаты – то ли топчан, то ли мешок.
Это была ловушка. Только сейчас она поняла, что не случайно к ней подошел на улице невысокий человечек в светлом сюртуке, не случайно привел ее сюда. Но что им нужно от нее?
Диль-Фируз напрягала память, пыталась сообразить, где могла раньше видеть человека, с которым встретилась на рынке.
В углу помещения, под потолком, что-то шуршало: то ли пауки, то ли летучие мыши. Она осторожно прошла по подвалу, держась за стены, села на топчан, сбросила котомку.
Уже не первая ночь прошла у нее без сна.
* * *
Диль-Фируз не знала, сколько времени провела в подвале. Наконец – быть может, через сутки, а может, раньше, - пришел Гельберд. На стол он поставил свечу.
- Почему я здесь? – спросила она. Голос дрожал, она сердилась на себя, что показывает перед ним страх.
- Так нужно, - ответил он. Потом, повернувшись, обвел ее взглядом – с головы до ног.
- Что это? – спросил Гельберд негромко, вкрадчиво, взяв ее руку. – Откуда у вас это колечко, мадемуазель? – Цепкие пальцы ловко стащили одно из колец.
Она молчала. Пока шамхорский врач разглядывал камень, Диль-Фируз незаметно опустила руку в карман, сбросила туда последнее оставшееся кольцо.
- Это колечко из Персии, правда? – послышался холодный рокочущий смешок Гельберда.
Она медленно начинала догадываться. Речь зашла о Персии – и, видно, неспроста… Но почему? В Персии она была пленницей, она была тогда ребенком. И невысокому человечку, который привез ее сюда, она говорила, что собирается поехать в Персию. Она не сказала, зачем, ни словом не упомянула шахского евнуха… Почему же Гельберд заговорил о Персии?
- В Персии вы имели знакомство с некоторыми людьми, - в голосе Гельберда слышалась едкая насмешка, кольцо скрылось в кармане его сюртука, - не так ли?
Вот оно!
Она побелела, невольно сделала шаг назад. Ему ведомо, что она была в Персии, - быть может, ведомо и то, у кого там жила?.. Кто он такой? Кто тот человек в светлом сюртуке? Она стояла молча, она вздрагивала, тяжело дыша.
- Вы решили молчать, мадемуазель? – вкрадчиво молвил Гельберд, подходя вплотную к ней, кладя руки ей на плечи. Внезапно цепкие длинные пальцы сжали ее плечи, он зарычал – неожиданно, по-звериному, так, что трудно было поверить, что этот утонченный человек может так кричать: - Отвечай, кого там знала!
- Никого! – она пискнула испуганно, как мышь. Гельберд держал ее. Занесенная рука – и, в следующий миг, удар, сбивший ее с ног. Шамхорский врач тут же подхватил ее с пола за шиворот, ударил еще несколько раз. Диль-Фируз кричала, закрывалась руками. Очередной удар снова свалил ее на пол, она потеряла сознание.
…Когда она пришла в себя, Гельберда не было. Каменный пол был холодный, как лед, как глаза шамхорского врача. Диль-Фируз встала с трудом, обошла подвал.
В дальнем углу в стене была расщелина. Туда она спрятала последнее оставшееся кольцо. Сидя над этим тайником, сжавшись в комок, она заплакала.
Что будет с ней? Она осталась без родителей и без дома – и сразу же ее подстерегла новая беда. Эти люди хотят выпытать что-то. Что? В чем она могла быть замешана в Персии?..
И медленно, как покрывает небо туча, заволокла разум новая догадка.
Там, в Персии, был человек, которого она любила.
Отец говорил ей, что евнух Мирза-Якуб хотел перейти к русским, и за это его убили. Тогда, десять лет назад, в Тегеране разгромили русское посольство.
В Персии он был знатным человеком. Быть может, его знали и эти люди?
Диль-Фируз сидела, охваченная дрожью, глядя на расщелину в стене, где было кольцо.
Минуту спустя она встала – все еще взволнованная, но уже решительная.
Жив он или мертв - она не скажет им о нем ни слова.
7
Молчаливый важный Феодор несколько раз в день приносил ей еду. Наконец явился и сам Гельберд. Он был сдержан, как бы пристыжен.
- Прошу прощения, что так вышло, мадемуазель, - сказал он подчеркнуто. – Я повел себя с вами несколько грубо…на то меня вынудили обстоятельства.
- Меня держат в заточении? – Диль-Фируз сидела в углу, вопрос прозвучал слабо, чуть слышно. Гельберд пожал плечами.
- Вас нужно будет расспросить о некоторых вещах, мадемуазель. Еще раз премного прошу извинить меня за грубость, - он скользнул по ней цепким взглядом, глаза кольнули ее, как иглы.
- Я не понимаю, что вы надеетесь узнать, - сказала Диль-Фируз. – Я ничего не помню со времен Персии. Меня взяли в плен ребенком.
Гельберд вздохнул, по губам вновь пробежала холодная улыбка.
- Об этом с вами буду иметь разговор не я. – Он вынул из кармана связку ключей, положил на стол. – Это ключи от разных комнат, мадемуазель. Вы можете свободно ходить по дому – но на улицу пока не выйдете… Простите меня великодушно.
Он повернулся, открыл дверь, заспешил наверх по лестнице.
Диль-Фируз не могла знать, что вчера к Гельберду приходил Макниль. Шамхорскому врачу попало за то, что он запер девчонку в подвале и побил ее.
* * *
Потянулись дни – долгие, полные тоски, тяготящей неизвестности. Гельберд больше не заговаривал с Диль-Фируз о Персии.
Бродя по дому, выполняя мелкие дела горничной, она пыталась найти способ, как сбежать отсюда. Но ключа от входной двери у нее не было. В парадном стоял угрюмым монументом Феодор. Она думала убежать через окно – и только тогда обнаружила, что на всех окнах в доме Гельберда решетки.
Время от времени к шамхорскому врачу приходили какие-то люди. В такие минуты Феодор следил, чтобы Диль-Фируз не выходила из комнат. Но однажды, когда Гельберд заперся с очередным гостем в кабинете, Феодор вдруг сошел вниз – его позвал садовник.
Диль-Фируз выскочила из спальни Гельберда, где поливала цветы в горшках (врач, как видно, был большой ценитель цветов, и в его мрачном доме они росли повсюду – хотя шторы были задернуты и редкие лучи солнца проникали сюда), метнулась к кабинету. Из-за двери доносился знакомый голос. У Гельберда сидел тот самый человек, который привел ее сюда.
- …можете себе представить, мой друг, у меня в тот же вечер прихватило сердце, - говорил безымянный знакомый Диль-Фируз. – Конечно, я собираюсь принять необходимые меры… чтобы обезопасить себя, вы понимаете… Но какое потрясение! Если бы еще о его смерти не извещалось с такой уверенностью, – но я же слышал из надежных источников, что его убили!
- Из каких же это источников? – Гельберд говорил неторопливо, как бы с ленцой, в тоне слышалось ехидство. – От самих восставших? Вы отважились беседовать с чернью, Макниль?
- В моей службе, мой друг, иногда приходится не брезговать и сведениями, которые получаешь от черни… Нет, конечно, этим я не ограничился – у меня в Персии есть более значимые знакомства…
- А вы не ошиблись, Макниль? Все-таки прошло десять лет. Он мог измениться. Почему вы решили, что встретили именно его?
- Ошибка здесь исключена, - Макниль шумно вздохнул, - я узнал его имя. Это действительно шахский евнух Мирза-Якуб!
Диль-Фируз за дверью чуть не упала. Держась за стену, чувствуя, как колотится сердце, она вслушивалась в разговор двух приятелей.
- Что же вы собираетесь делать? – тихо спросил Гельберд. – Уедете?
- Я не могу уехать сейчас из Сочи – у меня там дела... Все зависит от того, какие действия захочет предпринять он. Но я чувствую себя в западне… Находиться в одном городе с человеком, который в любую минуту может… - Макниль замолчал, снова шумно вздохнул.
- Но согласитесь, Макниль, тут виноваты только вы сами. И Англия, и Россия давно объявили бы вас государственным преступником, если бы услышали о ваших проделках!
- Вы обвиняете меня?! – голос Макниля был резким, пронзительным. - А вам не приходит в голову, что дело честного человека – замечать ошибки разных сторон…
-…и докладывать о них другим сторонам, дорогой коллега! – послышался рокочущий хохот Гельберда.
Несколько секунд из кабинета не доносилось ни звука. Затем вновь заговорил Макниль:
- Потому меня и беспокоит, что этот человек сейчас в России…
- Как давно?
- Насколько я узнал, уже около года…
- Что вы решили делать с девчонкой, Макниль?
Диль-Фируз замерла, сильнее прижала ухо к двери. И – в следующий миг отпрянула от нее, юркнула за угол: в конце коридора раздались мерные шаги – шел слуга Гельберда.
Диль-Фируз прошмыгнула через этаж, сбежала по лестнице в подвал. Там по-прежнему была ее комната, хотя теперь ей позволено было ходить по всему дому.
В подвале она долго не могла успокоиться.
Одно было ясно – надо бежать отсюда, отправляться на поиски того, кто все это время стоял в ее мыслях, в памяти. Человек, которого Гельберд называл Макнилем, говорил, что он в России, в Сочи – значит, она поедет туда! Если бы только удалось выкрасть у шамхорского врача ключ от входной двери, если бы не стоял в парадном мрачный Феодор…
Она в возбуждении ходила по подвалу, когда внезапно до слуха донесся скрежет за дверью. Она подлетела к двери, толкнула ее – дверь не поддавалась. Что это такое? Дверь чем-то подперли? Ее решили забаррикадировать в подвале?!
Продолжение Главы 7-17
* * *
Ни Гельберд, ни Феодор больше не приходили. Так прошло, наверное, несколько часов.
Была уже ночь, когда Диль-Фируз снова подошла к двери, попыталась открыть ее. Все было бесполезно. Она налегла на дверь, прикладывая все силы – и внезапно взгляд зацепился за железный лом в стене.
Для чего здесь был этот лом – она не знала. Но внезапная мысль сверкнула в ее сознании. Если бы удалось достать лом из стены, его можно было бы понемногу просаживать в расщелину между дверью и стеной и так открыть дверь.
Лом с первого раза не поддался. Диль-Фируз возилась с ним долго. Наконец он начал шататься. Она изо всех сил тянула его, расшатывала. Она содрала кожу на руках, сочилась кровь. И в конце концов лом вышел из стены.
Она бросилась к двери, стала пытаться всадить его в расщелину. Ничего не получалось: щель была очень узкая, лом не входил в нее. Диль-Фируз налегала на дверь плечом, пытаясь немного сдвинуть ее, увеличить пространство.
Наконец щель стала такого размера, чтобы лом уместился в ней. Диль-Фируз была в поту, руки у нее дрожали. Ей казалось, что силы все уменьшаются, что ей становится все труднее толкать дверь. Но дверь понемногу поддавалась, и вот уже можно было просунуть руку в щель.
Диль-Фируз, одновременно толкая дверь, стала пытаться отодвинуть от нее заграждения. Силы все слабели. Казалось, за дверью стоит что-то неимоверно тяжелое, едва ли не каменная глыба. Она прод