Микола ТЮТЮННИК

                                                Рассказ

                                                                     Помню, осенней порой,

                                                                     Падая, листья шуршали.

                                                                     Прибыл я в город родной,

                                                                     Где долго меня ожидали.

                                                                                              (Из песни)

     О том, что мне и Виктору Криниченко предоставляется «ранний дембель», то есть возможность демобилизоваться из армии раньше других ребят, а главное, – уехать домой не в воинском, как обычно, эшелоне, а в купе пассажирского поезда, я узнал раньше своего друга и земляка и, разумеется, раньше, чем эту новость объявили на утреннем построении. Хотя, признаться, ни для нас двоих, ни для наших сослуживцев это сообщение такой уж новостью не было. Я носил лычки, хотя никогда своим положением младшего командира не злоупотреблял и в случае какой-нибудь ссоры сбрасывал с себя безрукавку с погонами, чтобы продолжить выяснять с кем-либо отношения на равных. Виктор же был каптенармусом, как именуются в армии кладовщики. А подобрать на эту должность достойного военнослужащего не так уж просто: какая ни есть, а материальная ответственность. Поэтому командиры всегда относились к каптенармусам с особым расположением, всячески поддерживая и поощряя их. А как иначе, если один из моих будущих шахтерских побратимов, Василий Панфилов, заведуя складом в морской авиации,  снабжал каждого офицера-отпускника несколькими литрами чистейшего спирта!

     У Виктора спирта не было. Но он с первого дня относился к службе со всей серьезностью, выделяясь среди нас не только своей аккуратностью, но и неискоренимым украинским акцентом. И опытные офицеры сразу распознали в нем человека, на которого можно положиться и кому можно доверить воинское имущество. Был у Виктора и более близкий, чем я, земляк, Володя Воротников, стройный, с интеллигентной, можно сказать – аристократической внешностью, но далеко не соответствующим этой внешности характером.  Два года назад он буквально задолбал нашу колонну призывников, когда по пути следования на вокзал то и дело пьяно выкрикивал: «Золотуха напала! Золотуха напала!» Орал, пока не посадили в поезд. И когда уже по прибытию на Балхаш я напомнил ему об этой золотухе, Володя, оказавшись в чужой компании, только стыдливо наклонил голову. А уже через несколько месяцев, возвращаясь в воскресенье из гарнизонного клуба, признался:

     – Уф, Коля, как  хорошо, что мы вместе служим! Я с тобой никого не боюсь.

     После построения, к нам начали подходить наши годки, пожимать руки. С вас причитается! И у каждого в глазах легкая зависть. Последние дни службы всегда невыразимо тягостны и тоскливы. Уже считаешь не часы, а минуты, когда за тобой закроются ворота с большой красной звездой и служба навсегда останется за спиной.

     Мы с Виктором только улыбались. Вот будем уезжать – тогда, может, что-то и оставим вам, сами же – ни-ни! Разве не было случаев, что некоторые нетерпеливые парни  заранее отмечали свой отпуск или звание и, уличенные в пьянке, лишались и того, и другого. Было-бы-ыло… Поэтому не обессудьте.

      Приказ был объявлен за несколько дней до 7 Ноября, и мы очень надеялись попасть на праздник домой. Но контору не подгонишь, и пока штабные готовили наши документы, мы с Виктором продолжали «нести службу»: он маялся в своей каптерке, я шатался из кубрика в Ленкомнату, перелистывал подшивки газет. Затем зашел к командиру, попросил увольнение.

     – Давай-давай, – с готовностью подписал увольнительную старлей Зубиков, – сходи, попрощайся…

     Прощаться мне было не с кем, разве что с Балхашом, который напоминал настоящее, иногда штормовое, море. И вскоре я уже был на его берегу, у постамента, на котором был установлен рвущийся в небо истребитель МИГ-19. Внизу, у причала, как раз стоял водолазный катер, на котором несли службу два мичмана. Наверное, только они да наш начальник штаба, капитан первого ранга Лебедев, не подчинились всеобщему приказу и не сменили свою флотскую форму на армейскую. Впрочем, тут все законно. Нелепо выглядели бы сейчас катерники в бушлатах цвета хаки. А Лебедев… Лебедев с военных лет на флоте: сначала Тихий океан, затем, как он рассказывал, бои под Москвой, где моряки массово гибли, четко выделяясь своими черными бушлатами на фоне яркого подмосковного снега… Захватил войну и наш капитан третьего ранга Вахрушев, переведенный на Балхаш из Севастополя, но, получив вторую большую звезду, тоже вынужден был переоблачиться в армейское. 

     Балхаш слегка штормил, нагоняя небольшие волны и покачивая в килевой качке катер. Круто взмывали в небо и с тоскливым криком падали вниз чайки. Было радостно, волнительно и чуточку грустно. Вряд ли я когда-нибудь вернусь на берега этого огромного и живописного в своей красоте степного озера. Вряд ли еще хоть раз окунусь в его ласковые, издали частенько меняющие окраску, волны. Вряд ли когда-нибудь увижу рассыпанные по этим берегам степные тюльпаны, которые мы в конвертах рассылали девчонкам. Правда, такие «подарки» так и не помогли сохранить дружбу многих пар. Не один из наших друзей, возвращаясь из отпуска, почесывал затылок: «Да она там, стерва, давно себе другого нашла! А писать – писала». 

     Писала и моя. Писала е ж е д н е в н о. Удивляя этим всех моих друзей и почтальонов. Неужели… Нет, мне было бы стыдно обидеть ее хоть легким подозрением.

     Налетал морской ветерок, кружил невесомую от приятных надежд голову. Прощай, Балхаш! Я, наверное, долго буду вспоминать твой зеленовато-голубой простор, твой пьянящий, насыщенный легкой влагой воздух. 

     Пока я прощался с Балхашом и нашим небольшим, «закрытым» для недобрых глаз городом, который, увы, уже был рассекречен американским шпионом по фамилии, если не ошибаюсь, Пеньковский,  контора уже подготовила наши документы. Виктор заранее передал свои дела назначенному командиром приемнику и с чемоданом ожидал меня в Ленкомнате. Там же вертелись все свободные от службы земляки: Витя Лукашук, Миша Палиенко, Леша Чмырь, Витя Титов, Володя Воротников…

     – Значит, как только дембельнетесь, так  сразу и ко мне, – в который раз напоминал я. – Приедете на автостанцию, спросите поселок, а там меня все знают.

     По-братски обнимались,  чувствуя, что за минувшие два года по-настоящему сдружились.  Появился старший лейтенант Зубиков. Молодой, почти наш ровесник. Задорно оглядел нас, первых дембелей, и вроде остался доволен: нарушений формы одежды нет, а если и есть, – то самая малость. Без нарушений ходят только «салажата»,  так на них без горести и смеха невозможно смотреть! 

     – Все? Простились? Тогда в машину! Отвезу вас в Сары-шаган.

     Да, «ранний» дембель – он такой: безо всяких торжеств, без построений,  без прощания со знаменем. Да оно и лучше. И без того так волнительно бьется сердце.

     Выходим, садимся, машем из кабины руками. Бобик, ГАЗ-69, разворачивается и лихо несется по осенним улицам военного города, которого вы не найдете ни на одной карте мира…

      На станции, в Сары-шагане, мы покупаем билеты. Зубиков тут же хочет проститься, но разве мы не люди, не христиане (смеемся!)? Знаем, что командир наш любит выпить да и мы почти гражданские люди. Идем в соседний магазин, набираем вина и кое-какой закуски. Где приткнуться, – тоже не вопрос. Вот вам небольшой пристанционный рыночек, вот  удобные прилавки. Присесть, конечно, не на что, да разве мы, молодые, двадцатилетние, не постоим! 

      После первого же стакана сладко закружилась голова. После второго-третьего я уж готов был назвать командира  по имени, Женей; после четвертого он уже сам по-братски обнимал нас, с сожалением поглядывая на пустые бутылки. Мы с Виктором снова сбрасываемся, и он тут же  порывается бежать в магазин.

      – Нет, я сам, – протестует Зубиков, – стойте здесь! А то еще патруль…

      Хотя какой здесь может быть патруль! Захолустное казахское поселение, известное только благодаря железнодорожной станции. Сары-шаган… Сары, как мы понимаем, переводится, как «желтый». А что такое «шаган»?

     Теперь пьем уже без закуски. Закуска не лезет. Виктор обходится сигаретой, мы с Зубиковым не курим. Я отказался от этого зелья еще в начале службы, когда буквально задыхался на марш-бросках. Сказывались тогда и бесконечные мальчишеские выпивки, и модные болгарские сигареты. Поэтому в карантине душераздирающе кашлял, но выдержал, ни разу не закурил, постепенно очистив легкие от черной копоти.

     – Эх, напрасно вы не соглашаетесь на сверхсрочную, – снова заводит старший лейтенант. – Такие… парни! Я бы с вами и дальше служил! 

     Он, невысокий, но хорошо сложенный, поднимает на меня блестящие от выпитого глаза  и продолжает:

     – Ну, ладно, Криниченко – он женатый. У него там… ребенок растет. А тебе чего не остаться? Езжай, отдохни месячишку и – возвращайся. Я тебе тут сразу все документы оформлю, и будем служить!

     – Так… а меня невеста ждет, – отвечаю я, чувствуя, что язык становится непослушным. – Жениться буду.

     – Жениться? А действительно ждет? А то ты ничего не говорил.

     – А ты и не спрашивал…

     Да и какой из меня сверхсрочник, какой – военный?! Я по характеру лирик, романтик, страшно любящий поэзию. Ну, кто еще из наших парней держал в тумбочке книгу Пушкина или томик Есенина, какой, кстати, прислала мне на Балхаш моя невеста, и я знал его наизусть! Я и сам довольно легко рифмую, придумав лет в пятнадцать дворовую песенку, но так и не раскрыв друзьям своего авторства. И если когда-нибудь вздумаю что-то написать, то, надеюсь, у меня все получится.

     – А работать куда пойдешь? – не отстает Зубиков. – На завод?

     У нас, конечно, есть и заводы, и даже очень хорошие. Но я уже успел до службы поработать в шахте, значит, туда и вернусь. Работа, разумеется, не безопасная и не из легких, но в двадцать лет каждый из нас готов свернуть горы!

     Также, по-братски, прощаемся и с командиром, дав ему обещание обязательно написать, и я действительно напишу на Балхаш пару писем, потом обступили свои дела и заботы, хотя служба снилась еще не один месяц.

     Ехали в плацкарте, на верхних полках, в первые сутки почти не опускаясь вниз. Виктор хоть изредка выходил покурить, добивая последние сигареты, я же, лежа на животе, всю дорогу пялился в окно и мысленно подгонял и без того мчавшийся «на всех парах» поезд.

     Денег не было. Мы, оказывается, почти до копейки «прокутили» на пристанционном базаре. Но не было и сожаления! Что мы – не потерпим пару суток?! Потерпим, не умрем. Хотя с непривычки на такое похмелье можно и умереть. Как, я уже знал, умер, не похмелившись, замечательный поэт Алексей Фатьянов, написавший слова многих известных песен, например, «Соловьи». Попутчики, наверное, обо всем догадались. Молодой глава семейства вынул из кармана и протянул Виктору какую-то бумажку:

     – На вот, купите себе пирожков.

     А пирожки в те годы стоили  пять копеек!

     Не осталась безучастной и еще одна пара, чуть позже пригласив нас отведать какой-то домашней снеди. Не менее мы обрадовались и сидящим за боковым столикам соседнего купе землякам-украинцам, чистенькой благообразной старушке и ее дочери с внуком.

     – Васильку, онучку, не швендяй, бо заважаєш людям, – мягко и певуче говорила старушка, – а їм же треба відпочивати.

     Виктор слушал и блестел глазами. Неужели скоро будем дома!

     Но впереди еще была Волга и довольно обширная часть России, которая для нас заканчивалась за белгородськими Валуйками, в местах, где я родился и провел свои ранние, дошкольные, годы. 

     В Валуйках вспомнилась и моя первая поездка с бабушкой Меланьей в Донбасс, куда к тому времени уже перебрались мои родители. Настоящим потрясением стал тогда для меня огромный, крикливый и чумазый паровоз, подле которого было страшно проходить. Он так кричал и так бешено чихал во все стороны паром, что испугал меня сильнее, чем соседский гусь, после которого бабушка водила меня выливать испуг к деревенской ворожке. Вспомнилась и огромная картина в зале ожиданий, на которой был изображен дед Мазай и его зайцы. Впрочем, картина эта, скорее всего, висела на вокзале станции Варварополье, как называлась когда-то станция ЖД моего Первомайска.

     В Валуйках у нас была пересадка и, просмотрев расписание поездов, мы с Виктором поняли, что если и успеем попасть домой на 7 Ноября, то только к вечеру. К вечеру – так к вечеру. Ничего не поделаешь. Но несколько часов ожидания поезда поистине стали такими мучительно долгими, что я по сей день помню те горестные ощущения напрасно потраченного времени, которое отдалило наше свидания с родными и близкими, свидание с родиной. Не хотелось никуда идти, ничего рассматривать. Сидели в зале ожидания, вспоминали последние дни службы, ставшие для нас близкими и привычными места, где мы пребывали два года. И понимали, что годы эти не были прожиты зря, как нам казалось в начале службы. 

     Где мы простились с Виктором, которому предстояла дорога в Ровеньки, не могу вспомнить. Знаю только, что я сошел в своем городе. Был вечер 7 Ноября, у станционной площадки, куда к поездам наскакивали случайные автобусы, отиралась явно подвыпившая пацанва, то и дело оглашая улицу изощренной матерщиной. Сошедшие с поезда пассажиры с тревогой поглядывали в их сторону. Я же узнавал родной Донбасс, где, видно, ничегошеньки за прошедшие два года не изменилось.

                                  Прибыл я в город родной,

                                  Где долго меня ожидали-и… 

     Автобус, видно, развозивший на смену рабочих, подскочил вовремя.

     – Кто на «Спартак» – давай! Только быстро! А то мне и без вас работы!

     Молодцы все-таки эти ухари-водилы! Примчался, чтобы подкалымить, срубить деньжат и снова лететь на фабрику или шахту, а делает вид, что заботится исключительно о нас, пассажирах. Но люди на это не обращают внимания, с радостью набиваются в автобус, заполняя проход своими вещами.

     До «Спартака», конечно, доедут не все: кто-то сойдет на Первомайке, кто-то на Крупской… Я оглядываюсь, стараясь среди пассажиров увидеть знакомых. Но знакомых нет. Автобус трогается, площадка с юными сквернословами остается позади, и успокоенные пассажиры полны приятного ожидания. 

     Сразу за территорией станции – железнодорожный переезд, где  случается простаивать полчаса и более. Но сегодня он открыт, как, открыты сейчас передо мной все пути и дороги, ведущие в новую, после армейскую, жизнь. Надо только правильно выбрать, чтобы с годами не пожалеть о не использованной возможности, об ошибочности избранного пути. Но какой бы мне ни выпал, я не представляю дороги в одиночку, только с той, что ждала меня эти два года и каждый день писала мне на далекий теперь уже Балхаш.

      Тут же, за переездом – я хорошо помнил! – находится выходящий на поверхность пласт подземной породы, среди которого чернеет тонкая прослойка угля. Хоть приводи сюда учащихся горного ПТУ и показывай им расположение угольных пластов в миниатюре. Раньше, бывало, я с интересом рассматривал все эти «рисунки» через окошко автобуса, сейчас же за окном темно, да и мысли уносили на другой конец города, в поселок с замечательным названием Новый Свет. Никто ведь о моем приезде не знает: ни она, ни родители, и ждут меня в конце ноября. 

     Автобус ползет медленно, или просто мне так кажется, в окошко тоже почти ничего не видно, знаю только, что сейчас проезжаем старый центр, затем идет крутой подъем вверх, на Крупскую, где возвышается самое красивое и самое высокое здания города – горное ПТУ. Ехать дальше, на «Спартак», а затем домой? Или сразу к ней? Знаю, что мама не обидится, сама писала, чтобы сначала заехал до Люды, а затем уже пришли к ним.

     Схожу на Крупской и, поправив блестящий пряжкой ремень, направляюсь в сторону Нового Света. Вечер праздничный, теплый, до танцев еще далеко и возле универмага полно молодежи. Многие с интересом поглядывают в мою сторону, но я в спешке не различаю лиц и бодро вышагиваю с чемоданом мимо.

      – Коля! – окликает кто-то.

      Останавливаюсь, поворачиваю голову. Вижу незнакомые лица.

      Подходят, протягивают по очереди руку.

      – Отслужил?

      – Отслужил.

      – Ну, с приездом тебя!

      Никого не узнаю. Пареньки это понимают и улыбаются,  видно, гордясь собой. Дескать, так и есть: пока ты служил, мы успели подрасти и теперь вот сами заправляем здесь.

     Достают бутылку вина, чтобы тут же выпить за мое возвращение, но я отказываюсь, сославшись на то, что меня ждут, и спешу дальше.

     Вот и Новый Свет, вот и ее улица. Я, кажется, до последнего камешка помню дорогу к ее дому, помню, как стучит ее калитка. Сейчас она закрыта, и закрыта не только на крючок, но и на железнодорожный «костыль», который в виде штыря запирает калитку внизу, куда рукой не дотянуться. Пришлось перепрыгнуть.  Стою перед ее окнами, с хорошо знакомыми шторами, которые вечером всегда затянуты. Теперь вот несколько шагов до  ступенек крыльца. Удивительно, но я не забыл, как скрипят они под моими ногами, как позванивает под костяшками пальцев окошко.

     Постучав, вижу, как в комнате метнулась тень. Затем стук внутренней двери.

     – Кто там? – спросили настороженно.

     Да и как не насторожиться, если в доме бабье царство и ни одного мужчины?

     – Это я, бабушка, Коля!

     (Здесь, по закону жанра, читатель вправе ожидать чего-то неожиданного, к чему подталкивает сам  тон этого повествования: появление еще одного героя, уже чувствующего себя в этом доме хозяином. Но ничего подобного не произошло).

      – Люда! Люда! – забыв открыть передо мной дверь, заспешила назад бабушка. – Коля приехал!

      Уже за миг дверь распахнулась, и я буквально утонул в теплоте ее горячих объятий. 

      А уже в декабре у нас была свадьба.

2016 г.