Надежда Петрова

Рукопожатие через расстояние

Всю ночь лил дождь. Густой, шумный. Так и полоскал все вокруг, промыл каждый листочек на дереве, каждую травинку.

- Слава Богу, - облегченно сказала Евдокия. – Дождались, наконец. А тут уж и совсем кручина навалилась: неужели снова засуха? Вон уже три лета подряд солнце так жжет, что просто мочи нету, во двор среди дня и ногой не ступи – так тебя жаром и охватит. И как только деревья выдерживают?

Она постояла на пороге, всматриваясь в темноту, подышала прохладной влажной свежестью, вздохнула, и, удовлетворенная, пошла в дом досыпать. Было только полчетвертого.

Лежа в постели, она еще какое-то время прислушивалась к вспышкам дождя, а потом, убаюканная его мелодией, уснула, обхватив большую мягкую подушку.

Утро начиналось хмурое и прохладное. Дождь отшумел, и осталось только серое низкое небо, но и оно час от часа светлело. Евдокия опустила с кровати больные ноги, похрустела пальцами: старый артрит давал о себе знать во всякую непогоду. Она подошла к стене, оторвала очередной листок с календаря. На нем значился май 2002 года, 29 число.

На этот день ей было назначено в сбербанке получение денег – немецких марок, как бывшему остербайкеру. В апреле 1942 года её вместе с другими жителями села Крымское увезли в Германию, работать на фашистов. Лиха она видела на своем веку много и хороших людей встречала не мало, но чтобы через годы о ней кто-то вспомнил, прислал прощение виде этих марок – она никогда не предполагала. И деньгам обрадовалась, их так не доставало сейчас: Снежанка, её младшая внучка, выходила летом замуж и надо было купить квартирку. Свадьба свадьбой, а самый лучший подарок – это свой угол для молодых.

Евдокия поспешно собралась и пошла в центр поселка, где находился сбербанк. До недавнего времени и сын, и внучка как-то с прохладцей относились к ней: заглядывали нехотя, не надолго, хотя и жили почти рядом, на соседней улице.

- Как ты тут, мам? – спросит сын, да через часок и умотает по своим делам. Нет, чтобы помочь что-нибудь, а так, словно для отвода глаз зашел.

- Бабуль, можно я у тебя заночую? – скажет Снежанка, чтобы мать с отцом не ругали, что до третих петухов просидела где-то. А утром Евдокия оглянется, а внучки уже и след простыл: убежала домой, только от её пудры да духов аромат еще по комнате колышется.

А узнали, что Евдокии марки полагаются, сразу вся родня засуетилась, зауважали. И каждый ненароком, как бы вслучай, норовит свою мысль подкинуть – куда лучше деньги пристроить.

Сын вздыхает, что свадьбы нынче дороги, невестка про шифер разговор завела – вот крышу им перекрыть надо. Снежана печалится, что после свадьбы со свекровью жить придется. Только старшая внучка про неё саму и вспомнила:

- Бабушка Дуня, теперь ты можешь в Славянск съездить, на грязи, свои ноги подлечить.

- Какие грязи? У нас этой грязи и своей хватает. Вона раньше, как делали толоки, строили кому дом, то ходили босиком глину месить. Месим, приплясываем, толчемся в этой грязи, а к вечеру ноги вымоешь под колонкой – что пяточка, что подошва – гладенькие, беленькие, ни одной трещинки, ни одной болячки. И люди, я не припомню, чтобы раньше кто на ноги сильно жаловался. А ведь мы войну прошли, и не доедали, и полураздетые ходили. Во как!

- Ну, тогда, если не хочешь на грязи, то купи себе лекарства дорогого, заграничного. Для себя же!

- Лекарства может и куплю, - отвечала Евдокия.

Лекарства ей давно хотелось купить какое-нибудь хорошее. Но чтобы оно было немецкое. Не глядя на загубленную молодость в Германии, она верила до сих пор в немецкую порядочность, щепетильность и честное отношение немцев к своему нарду. Не могут они сделать отдельно лекарства для своих и отдельно для того, чтобы продать куда-нибудь за границу, например, в Украину. Немцы очень ценили своё здоровье, каждый с детства думал о будущем. Ни одна немецкая фрау не ляжет спать, чтобы не почистить зубы, не взбить хорошо постель, не поухаживать за своими волосами…

«А волосы… Какие сейчас волосы у моей Анечки?» - Евдокия глубоко вздохнула, даже остановилась.

Какая она выросла: в неё пошла или в Альфреда? Горе мое – горе… Дашка, с которой были в Германии давно померла, сдержала свое слово, не выдала Евдокиину тайну. Спасибо ей за это. Царство ей небесное.

В сорок четвертом, когда фашистов погнали в обратную от России сторону, и немцы стали терпимее относиться к пленным, встретила Евдокия на далекой земле свою любовь. С 1942 по 1944 год она побывала в трех концлагерях. Перегоняли их каждые полгода, кто оставался жив, все дальше на север Германии.

«Цок-цок, цок-цок», - стучали деревянные колодки пленных по морской гальке вдоль берега моря. – «Цок-цок, цок-цок» - шла шеренга пленных от барака к заводу, где они работали. Через 12 часов – в обратную сторону, в барак: цок-цок, цок-цок.

Однажды пришел в конце рабочего дня полный, пучеглазый немец в очках с круглыми стеклами и на ломанном русском языке спросил: есть ли здесь девушки, которые могут шить на машинке и хаживать за коровой.

Девушки сначала молчали, боясь подвоха, но потом одна вышла вперед, другая, третья.

- Пошли, - толкнула её, покойная Дашка. – Лучше за машинкой сидеть, да корову за дойки дергать, чем двенадцать часов на ногах за станком стоять.

Не успела Евдокия и одуматься, а Дашка за рукав вытянула её вперед:

- Мы можем.

Немец внимательно посмотрел на двух худеньких девушек.

- Вы две можете? Ты? – он ткнул пальцем в Дашку. – И ты? – показал на Евдокию.

Они кивнули головой.

Из пятерых отважившихся взяли только их с Дашкой – за смелость, - как сказал немец потом.

Он оказался немецким зажиточным крестьянином, хорошо дружившим с начальником лагеря, и помогающим сельхозпродуктами. Война заканчивалась, и немцы были сговорчивее. Местное население, в отличие от военных, смотрело на русских только как на рабочую силу, а не как на врага.

Им с Дашкой повезло: у бауэа (немецкого крестьянина) их кормили лучше, чем в лагере, уставали они меньше. Евдокия была худее подруги и её оставили в доме: убираться, нянчить трехлетнего мальчика, шить по указанию хозяйки. Дашка жила с ней в одной крошечной узкой комнатке, но целый день проводила то в огороде, то возле коровы. Работы хватало обеим на целый день, но работа была домашняя, родная, давно забытая. И запах немецкой кухни напоминал о счастливом довоенном времени, о родственниках.

А в воскресенье им полагался тоже отдых, и они после обеда могли выйти на улицу, пройтись. Хозяйка-немка нашла им старые платья, тапочки и девушки счастливо выпархивали на свободу.

Их никто не обижал, хотя с интересом разглядывали. Они останавливались у магазина и рассматривали витрины, смотрелись в них, как в зеркала, смеялись.

Возле лотка с мороженым они задержались, но купить им было не на что:

- Пошли, - сказала Дашка, - а то слюной изойдем.

- А хочется то как… - произнесла тихо Евдокия.

- Фрау хотят морожено? – спросил светловолосый с голубыми глазами молодой человек лет двадцати пяти.

Девушки переглянулись.

- Найн, найн, - ответили они: - нет, нет.

- О, вы говорите по-немецки?

- Только чуть-чуть, - отозвалась Дашка.

- Мы любим, когда говорят на нашем родном языке.

Он купил два мороженых и вручил их девушкам. Потом он провел их до дома и сказал:

- Я буду приносить вам наше мороженое. Гут?

- Не надо, - ответила первой Евдокия. – Мы военнопленные. Нам нельзя.

- Можно – можно. Я все понимаю. Теперь все можно. Как вас зовут?

Девушки молчат.

- Я Альфред. Живу на Фридрих штрассе.

- Дуся, - тихо ответила Евдокия. – А это Даша.

Каждое воскресенье он ожидал их с двумя мороженными. Потом водил их в парк, и они сидели на лавочке. Однажды поел их в кино. В темноте он нащупал Дусину руку и весь фильм продержал в совей ладони.

Ей так понравился этот высокий добрый парень, что она не посмела выдернуть руку.

Потом была любовь. Им светила с неба та же луна, что и над украинскими хатами, и сладко пахла белая акация, как и у её родного дома, только это была чужая сторона. И Дуся, не успевшая еще изведать первой девичьей любви, распахнула свое сердце голубоглазому Альфреду. Они, после того, как немецкая семья ложилась спать, еще долго целовались под акациями.

Когда хозяйка заметила, что Дуся беременна, покачала головой и поняла, что дала маху в выборе работницы. Но выгонять не стала, так как девушка она была тихая, прилежная и исполнительная, и её обожал хозяйский карапуз.

Альфред готов был забрать её к себе, но что-то ему мешало сначала, а потом он так втянулась: и работать и свою дочку смотреть, что не могла согласиться. Она ждала конца войны, ждала, что придут советские солдаты, и она уедет на родину.

- Останься, - умолял Альфред. Нам здесь нельзя, но мы уедем во Францию. Я буду работать, все будет хорошо.

- Нет, качала головой Дуся. – Там у меня мама, сестры, брат с войны придет, а меня не будет, не могу я.

- Но я люблю тебя, это наша дочь, она будет счастлива. Во Франции нас никто не тронет, это свободная страна, там можно любить кого угодно. Я умоляю тебя.

Дуся плакала и не могла решиться. Что бы её не ждало в Советском Союзе, но она не представляла себя нигде – только дома, в своем селе. А ему туда нельзя. Как её примет родня, как встретят люди – все равно, только бы домой. До-мой!

Эвакуация русских военнопленных началась в июне сорок пятого. Еще месяц длилась подготовка. Анечке было тогда уже четыре месяца. Ежедневно приходил Альфред с подарками для дочери, оставались последние дни. Любящее сердце Дуси уже готово было подчиниться воле мужчины, но пришло известие, что дом её разбомбили немцы при отступлении и жива ли её семья и где она сейчас находится – не известно.

Горе подкосило её еще больше, и она решила, что не сможет жить дальше, не узнав где её мать и сестры, вернулся ли с войны брат.

Цок-цок, цок-цок – звук деревянных колодок по морской гальке. На всю жизнь.

До-мой – до-мой – в ответ крик униженной души. Пусть в Сибирь сошлют, пусть хоть расстреляют. Но: домой-домой!

* * *

На перроне их построили и сделали перекличку и повели в такие же темные вагоны, в каких везли и в Германию. Снова военные, конвой, чужие взгляды, чужой страны.

Альфреда пропустили попрощаться с Дусей и ребенком.

Он крепко поцеловал её на прощанье, вытер слезу со своих прекрасных голубых глаз, взял дочь на руки; играя, поднял над головой; и вдруг улыбка исчезла с его лица, он побежал с ребенком и исчез в вокзале.

Дуся рванулась вдогонку, но зоркий конвой крепко схватил её под руку и не пустил: все согласно списка должны быть доставлены в Союз. Ребенок не в счет.

Она кричала, но никто не двинулся с места…

Всю дорогу она проплакала. Одни девушки сочувствовали, другие презрительно молчали.

К вечеру Дашка не выдержала и сказала холодно:

- Вытри слезы и радуйся, что одним немцем на нашей земле меньше.

- Ты что! Что ты говоришь! – рыдала Дуся.

- Ты думаешь, что твоя родня радоваться стала бы? Как же! Благодари Бога.

- Я люблю его… А моя Анечка?

- Молчи и дыши. Тебя за двадцать лет не научили молчать? А я не о каком ребенке не знаю. Поняла?

- Я люблю его.

- Любишь? После того, что он украл твоего ребенка? Ну, ты и дура! Приедем домой – выходи скорее замуж, рожай побольше и люби. Сколько можешь! Дома небось, работы неначатый край, вот ты и забудешься. Ваш дом разбомбили – вот о чем думать надо.

Думать было о чем. И в Германии, и в Чехословакии, где пролегал путь, везде были видны следы войны: руины, руины, руины… Когда сделали последнюю проверку на советской границе и замелькали родные украинские разбитые хатки, стало еще больнее, но голубоглазый Альфред с Анечкой на руках не покидал её много лет.

Как и предсказала Дашка, Дуся в конце сорок пятого вышла таки замуж. Хоть и не любила мужа поначалу, но боялась остаться одна – мужчин в селе было очень мало. И мать живая нашлась, и сестры, и брат вернулся с фронта. Только она не могла никому рассказать о своем горе… Раненная её душа кровоточила долгие годы, пока после двоих сыновей не родилась, наконец, девочка. Девочка – Анечка.

* * *

Евдокия протянула к окошечку руки, собрала деньги, и, не видя сквозь слезы лица кассирши, быстро вышла из помещения сбербанка. Она шла, и слезы застилали ей глаза.

Опомнилась лишь дома. Все что вспомнилось ей дорогой, всколыхнуло её сознание с новой силой.

Разложила купюры по кровати, сидел среди них, как сумасшедшая, разглядывала, читала полузабытые буквы и слова, смотрела на портреты, вспоминала Германию и далекий сорок пятый год.

Теперь перед ней лежали немецкие марки… От воспоминаний и от того, что не ела целый день, - у неё закружилась голова.

Может этим бумажкам все эти годы прикасались руки её дорогой Анечки, Альфреда, а теперь она их гладит? Это как рукопожатие через расстояние…

Ей страстно захотелось сгрести эти марки, сунуть в карман, пойти на вокзал и поехать искать Анечку и Альфреда. Ведь у неё теперь много денег.

Она вскочила с постели, стала искать паспорт и вдруг понял – что этого никогда не будет. Нет у неё ничего: ни заграничного паспорта, ни визы, ни его адреса… И где, в каком городе их искать? Какую фамилию носит сейчас её девочка?

Она сползла со стула на подстилку, обессилено вытянув ноги и прислонившись спиной к кровати.

Все враз опротивело ей на этом свете.

- Веерка! – резко позвала она внучку. – Иди сюда.

- Что? – недовольно просипела Верка.

- Где Снежана?

- Гулять пошла.

- Забери эти марки, чтоб я их больше не видела.

- Меня Снежана зашибет! Вы же ей обещали…

- Забери их с моих глаз, а то я их в печку брошу! – Крикнула Евдокия, сдерживая себя.

«Забрали дитя, мое первое дитятко – берите и деньги. Зачем они мне! Откупиться решили…». Она закрыла лицо руками и зарыдала.

- Бабушка, что с тобой?

- Забрали! Забрали! Все забрали! – Она в истерике била кулаками об пол и не могла успокоиться.

…Не могла никому сказать, что в воспоминаниях пережить прошлое еще тяже, еще страшнее, чем было наяву.

Столько лет она молчала! Столько молчала… И сейчас – не имеет права сказать вслух о том, от чего разрывается на части её изжеванное тоской сердце…

- Забрали, - хрипло повторяла Евдокия, - забрали…

Евдокии было уже семьдесят шесть лет.