Надежда Петрова

расказы

Час пик в шахтёрской столовой уже миновал; у окна сидели две женщины из малярного цеха, да еще за другим столиком четверо мужчин, уже искупавшихся после выхода из лавы и решивших чуток перекусить перед рабочим собранием, которое должно быть на стыке первой и второй смен. Мужчины не спешили, времени до собрания ещё достаточно, и они, отодвинув пустые тарелки, шумно обсуждали прошедший день, мелкие поломки и извечную шахтерскую тему: как с меньшими затратами увеличить проходку, то количество метров, которое дало бы им возможность вновь стать первыми среди проходческих бригад.

На чистых, умытых лицах под нижним веком у каждого красовалась чёрная полоса угольной пыли, глаза казались подведенными карандашом, как у красавиц. Это потом, вечером, после повторного умывания, глаза станут абсолютно чистыми, а пока, по одному лишь беглому взгляду можно было догадаться — они недавно поднялись на-гора, отработали смену.

Столовую пора уже было закрывать на перерыв, но работницы с раздачи не торопились: сам Ярослав Денисович Шеин, герой труда, знаменитость шахты, обедает. Они искоса поглядывали на четверых, увлечённых беседой мужчин, и ждали, когда же они, наконец, догадаются покинуть столовую.

С полным подносом румяных, поблёскивающих глянцевой корочкой пирожков, на раздачу вышла Феодора Ильинична, повар. Что-то шепнула раздатчице, поставила на стойку поднос с пирожками и задержала свой взгляд на Ярославе Денисовиче. Ее карие глаза блеснули добрым светом, ресницы опустились, а на гладком, без единой морщинки, лице вдруг заиграл нежный стеснительный румянец.

— Денисович, — откликнулся один из шахтёров, — а ведь Феодора на тебя заглядывается!

— Тише, — прошипел он. - Вечно ты выдумываешь! Прекрати!

— Да не смущайся ты, бригадир, — подхватил второй. — Чего уж, дело житейское. А бабёнка — что надо! Ты бы к ней как-нибудь поближе подобрался. А?

Он весело смотрел в лицо бригадира: давно тот менялся в лице при виде Феодоры, да и в столовую часто стал наведываться, не то, что раньше: чуть что — бутылёк плюс тормозок, и к ставку, что у шахтного двора через дорогу. Нет, теперь бригадир посдержанней стал, наверное, любо ему смотреть на круглолицую, с большими чёрными ресницами повариху.

Феодора, схоронив два года назад мужа, погибшего в шахте, жила одна, растила дочь и слыла среди мужиков как женщина скромная, застенчивая и строгая. Замуж не выходила, сватов не принимала, ни с кем, вроде бы, не встречалась. Как она живёт — никто не знал. Тайна. К такой лишний раз и не подступишься, неведомо, как она к этому отнесётся.

Но, иногда, встречаясь взглядом с Феодорой, Ярослав Денисович в тайне имел надежду однажды заговорить с ней. Он был женат уже восемнадцать лет на своей Полине и никаких фиглей-миглей у него на стороне никогда не было, но при виде Феодоры он терялся, млел и очень даже был не прочь завести эти фигли-мигли...

"И эти, — он взглянул на лица сидящих рядом с ним мужчин, — тоже уже заметили, что она ему глянулась. Черти, от них не спрячешься, сказано, что сутками напролёт рядом — вот и мысли друг друга уже научились читать!»

— Денисович, а давай мы тебе встречу организуем? Ну так, чтоб всё чин-чином, по-человечески?

— А завтра вся шахта гудеть будет? — буркнул он в ответ.

— Ты что? Мы же — могила! Одна живёт, настоящего мужика давно не видела!

— Да чай попьёшь с ней — и всё! А там: толкач муку покажет! — настаивал второй. — Женщины, они строгие лишь с виду, а внутри — огонь горит! Смелее! Тебе же сорок два, ведь мужик в такие годы только и думает, где бы кого обогреть, а ты всё в работе и в работе. Сгоришь так, а ведь мы, мужики, наше назначение на земле — женщин любовью согревать, род продолжать! Детей делать. Чудак-человек!

Ярослав Денисович поднял голову, устремив взгляд на раздачу: Феодора всё ещё не уходила. Подперев обнажённой полной ручкой голову, она склонилась над какими-то бумагами, наверное, накладными или меню, и тихонько беседовала с раздатчицей Мариной. Разговаривали сосредоточенно, словно никого вокруг и не было. Потом она подняла голову и долгим, влажным взглядом посмотрела на Ярослава Денисовича.

— Уходим, — сказал он сухо, поднимаясь со стула. — Засиделись. Перерыв у них.

Его огромная широкоплечая фигура качнулась и он быстрыми шагами направился к двери. Мужчины поспешили следом — правда, засиделись, других бы давно уже попёрли, а вот Денисовича все уважают, засовестились и не выпроводили вовремя. А всё потому, что вся шахта на их бригаде держится, все кланяются в пояс.

На улице было солнечно и по сентябрьски тепло. Вдоль Доски почёта, где висел и портрет Ярослава Денисовича, росли высокие голубоватые ели, а сразу за ними уже роняли свои первые листья берёзки, зажглись белым светом верхушки ясеней — скоро начнут облетать. Только толстостволые тополя не сдавались, стояли зелёные, весело шелестели листвой,

— Может, на лавочке посидим? — спросил Анатолий. — Ещё время до собрания есть.

— Мне в шахтком заглянуть надо, — ответил Ярослав Денисович уклончиво. —Гуляйте, встретимся на собрании в нарядной.

Профком мог и подождать, просто ему хотелось побыть одному. Этот разговор о Феодоре его расшевелил, ему надо было успокоить себя, свою увлечённость. А то она смотрит на него из-под полной белой руки, а ему эту руку погладить хочется. Он заметил - смотрела она на него нежно, словно, звала к себе. Нет, не звала, а приглашала подойти, поговорить, что ли? Заманчиво и в то же время и отстранённо, чтобы сам догадался о её смешанных чувствах... Такая себя не сразу выдаст и сразу в свою душу не пустит. Да ему и спешить-то не к чему.

ж ж ж

— Ну так что, организуем бригадиру встречу с дамой? — весело сказал Анатолий, присаживаясь на лавочку под берёзкой. — Какие предложения будут?

— Визит к даме — это очень ответственный акт, товарищи. Тут надо хорошо помозговать, чтобы не подвести Денисовича... Это если бы тебе, к примеру, - он повернулся к другу, - то раз-два и всё бы решилось, а тут, понимаешь, серьёзный человек, надо, чтобы всё красиво было, с достоинством.

— А чем он плох? Вон плечищи пятьдесят шестого размера, красивый, могучий, как с плаката! Да любая баба бегом бы за ним побежала, позвал бы только!

— Не знаю, как Феодора, а Денисович таков, что его самого ещё уговаривать надо, чтобы он с чужой бабой да в чужую постель прыгнул!

—Да брось ты, Володька! Я же вижу, что она ему глянулась. Их только в одну хату свести, а там уж они разберутся.

— Так и с Феодорой надо разговор повести правильно... А то пошлёт нас всех! А он сам не посмеет, клянусь! Сгорит, а не посмеет.

— Ладно, Феодору я беру на себя, до завтра что-нибудь придумаю, — решительно заявил Анатолий. - А встречу, так сказать, на Эльбе, организую, — он весело подмигнул друзьям.

Догадалась ли Феодора или давно желала встречи с Ярославом Денисовичем, но когда к ней с чёрного хода на кухню зашёл Анатолий, она с улыбкой вскинула брови и иронично сказала:

— Конечно, ты не за булочками пришел, и, конечно, два десятка котлет тебе сегодня не надо?

— Не надо! — засмеялся он.

— А чего тебе надо? — она смотрела в упор и едва не смеялась ему в лицо.

— Тебя!

— Упаковать?

— Не понял.

— И не поймёшь, потому что в голове твоей — винегрет, пришёл, а как сказать — не знаешь. Ведь не за себя просить пришёл? Чего мнёшься? У меня дел на кухне полно.

— Правильно! Правильно! Не за себя. Словом, оно, может, и не правильно всё это...

Она погасила улыбку и, сложив руки на груди, с любопытством смотрела на Анатолия, с трудом подбирающего теряющиеся от волнения слова. Он почему-то достал из кармана мобильный телефон, повертел его в руках, сунул обратно.

— Скажи, — начал он более решительно, — ты не обидишься, если к тебе на чай заглянет наш бригадир?

Лёгкая улыбка ветерком скользнула по её гладкому лицу: дипломат деревянный!

— А он занят? Сам не мог прийти?

— Да ты не сердись, Феодора!

- Кто же на гостя сердится? — Чёрные ресницы часто захлопали. Лицо её приобрело покой, ирония в голосе исчезла.

Она поправила белый колпак на голове и, глядя в сторону, негромко сказала:

— Чай, говоришь? Ладно, будет ему чай и хлеб с маслом. Пусть приходит в четверг, часов в семь вечера.

— В семь? — переспросил он.

— В семь, - спокойно ответила она.

— Так я пошёл?

— Иди, — ответила она и засмеялась про себя: деревянный дипломат. Как Буратино! Ключик он золотой ищет! Эх!

***

Четверг пришёлся на пятое октября. Вечер быстро густел, темнело. В семь часов с бутылкой коньяка, конфетами, бананами и куском ароматного окорока в ярком полиэтиленовом пакете Ярослав Денисович стоял перед домом Феодоры и никак не мог сделать последнего ответственного шага: войти в незнакомый двор, подняться на третий этаж и позвонить в дверь. Эти трое заговорщиков из его бригады, соблюдая полную конспирацию, поклялись, что никто и никогда не узнает о его визите к даме. Эти трое, неделю подшучивая и все разговоры сводя к прелестям черноглазой Феодоры, так разожгли его едва сдерживаемое желание, что ему уже казалось, что эта встреча и всё, что предполагалось потом, — дело пустяшное, почти решенное. Но стоило ему подойти ближе к её дому, как ноги стали пудовыми и, словно вросли в землю, не хотели двигаться.

Робость, которой он не знал уже много лет, охватила его, лишила решительности. Вот когда свататься шёл к своей Полинке, тоже так тормозило его, что даже сегодня стыдно себе признаться, но тогда он был не один, сват дважды пинка в спину дал, и, к тому же, для храбрости они ещё дома по стаканчику крепенькой перехватили, чтобы не робеть. А сейчас этого стаканчика для храбрости и не хватало...

Он взглянул на часы: десять минут восьмого. Опаздываю! Нехорошо.

Поправив галстук, тяжёлым шагом вошёл во двор, окружённый многоэтажками, поднялся на третий этаж. На металлической двери горел красный глазок звонка.

Феодора открыла сразу, видно, давно ждала. Она стояла в длинном синем халате, нервно теребила узкое кухонное полотенце, перекинутое через плечо.

— Проходите, Ярослав Денисович! - Лицо её смущённо горело, краска волнения заливала шею, уши.

Он неловко сунул ей принесённый пакет в руки, наклонился, снимая туфли и пряча робкий взгляд от чрезвычайно внимательной Фeoдоры.

— Это к чаю, к чаю, — скороговоркой сказал он, желая, чтобы она отошла и дала ему возможность избавиться от излишнего волнения.

Он втянул носом воздух: пахло печёной сдобой. Ему казалось, что от хорошей хозяйки всегда пахнет сдобой и ванилью.

"Ну вот,— отметил он про себя, — на работе пеки пироги, дома — тоже у плиты. Вот она — жизнь женщины, всегда стоять у очага и пахнуть борщом и пирогами".

В просторной гостиной на низком журнальном столике стояли уже какие-то закуски, бутылка с минеральной водой, а также бутылка хорошей водки. Ему это понравилось и он от предвкушения тихонько крякнул.

"Молодец, хорошо подготовилась. Жда-ла..."

Он присел на краешек дивана, стал смотреть по сторонам. Всё было чистенькое, опрятное. Справа была дверь, ведущая в спальню, там просматривалась низкая деревянная кровать, покрытая атласным стёганным покрывалом вишнёвого цвета. Ярослав Денисович удовлетворённо вздохнул: широкая кровать, как у него дома... Он, здоровяк, любил просторную постель, чтобы не мешать жене отдыхать.

— А вот и пирог с яблоками, - пытаясь улыбнуться, сказала она. — В этом году столько яблок уродило, что часть я даже в подвале на даче оставила, хранить негде. Пропасть сколько уродило!

— Да, да, хорошее яблочное лето было, — поддержал он, не зная, с чего качать разговор. А ведь предстояло ещё не только говорить, есть этот благоухающий пирог, но ещё и дойти до той огромной ожидающей кровати, что кроется в глубине спальни!

Он многозначительно вздохнул, как всегда в минуты волнения, потеребил мочку правого уха, сказал:

— Эх ты, долюшка женская! Столько наготовила! Устала, небось?

— Да так... — Зарделась она. — Выпьем, отдохнём, чайку попьём.

— Тогда — к столу?

— Конечно!

***

Они выпили по первой, потом по второй и начали молча есть. "Надо о чём-то говорить!" — волновался он и, не находя никакой зацепки, продолжал с удовольствием жевать.

— Вы с работы? - спросила Феодора.

— Нет, я сегодня выходной. — Смутился и подумал: быстро ем, словно с работы домой прибежал, раз-два, раз-два! Фу ты!

— Вкусно готовишь, Феодора. — Глаза их встретились.

— Стараюсь, - пожала плечами она и положила ему на тарелку ещё одну отбивную.

— А нальём ещё по одной?

— Давайте, - согласилась она. — Третью пьют за любовь. — Глаза её радужно блестели.

— И целуются, - добавил он. — И, знаешь, не говори мне "вы", а то мне кажется, что я на каком-то партийном собрании или казённом банкете. Ты говори мне: Слава. — Он вскинул вопрошающий взгляд.

Она согласно кивнула головой.

Выпили и, бегло, едва коснувшись губами, поцеловались. Феодора смотрела в тарелку, не спеша ела отбивную и несмело поднимала на него глаза: медлительность и неразговорчивость гостя смущали её и она не находила слов, чтобы разговорить его, опьяневшая, ждала от Ярослава Денисовича более решительных шагов.

А он ел и напряженно молчал. Что для него три маленьких стопочки? — Это же даже стакана не будет! Его крепкое шахтёрское здоровье позволяло ему выпить пол-литра водки и свободно провести вечерний наряд, а потом ещё спуститься часа на три в шахту. При этом редко кто мог заподозрить, что он перед этим выпил.

— Я пропущу эту, — она показала на свою рюмку, — а то у меня быстро кружится от неё голова.

— А я выпью, — махнул он рукою.

— Конечно, конечно. Слава, ты же все же мужчина, а я редко к ней прикасаюсь.

Она поднялась и пошла на кухню. Быстро налив ещё одну рюмку, опрокинул в себя и стал ждать Феодору.

— Я чайник поставила, — объяснила она. — Пусть закипает.

При ходьбе халат её откинулся и он увидел белую ножку, полненькую, как на картине Рубенса. Крепенькую, гладенькую ножку. " Может, пора уже её чуток потискать?" — мелькнула мысль.

— Ты что-то сказал?

— Да нет, жарковато становится, сниму-ка я костюм.

— Сними, — она улыбнулась. - Я вчера котёл опробовала, немножко протопила, осень наступает, сыростью тянет. Может, окно открыть?

Он поднялся, подошёл и обнял её за плечи. Она притихла, но в ответ не шевельнула и пальцем.

"Рано? Наверное, рано. Никак не реагирует."

Поправил прядь волос на её лбу, подул и поцеловал сначала лоб, потом щеку. Взглянул в тревожные глаза и неумело припал к губам.

"Чёрт возьми, чужую жену целовать сложнее, чем свою!" — Он оглянулся назад: там стояла, звала широкая кровать с вишнёвым покрывалом, с огромными взбитыми подушками.

И вдруг он весь сжался: ему придётся лечь в чужую постель? Руки сразу одеревенели, пальцы застыли, словно коряги. Он держал женщину в своих сильных руках, он мог её, как пушинку, отнести и бросить на пушистые, надушенные нею подушки, а он, цепенея и замирая, неловко гладил её волосы и упрямо молчал.

Если бы он только знал, как напряжённо, сгорая, она ждала его прихода, как готовилась к первой встрече, как старательно расправляла малейшую складочку на хрустящих простынях, перенюхала все духи в доме, подбирая, какими бы опрыскать подушки!

Она млела в его руках, сцепив зубы, чтобы не выдать внутреннего волнения, не упасть в его глазах, а он вдруг низким голосом произнёс:

— Там, кажется, чайник вскипел...

— Да, да. Сейчас. — С трудом оторвалась от него, пошла на кухню.

Он, с непрошенной дрожью в теле, сел за стол. Дышал отрывисто, тяжело, зло мотал головой: сейчас, сейчас они попьют чай и тогда... Тогда он должен будет...

Она вошла с небольшим подносом, расставила быстро чашки, нарезала пирог.

Ярослав Денисович взял кусок пирога, не спеша поднёс ко рту, глубоко вдохнув apомат яблочной начинки, закрыл глаза.

— Замечательно! Ох, и мастерица же ты! Ах, как замечательно!

Они стали не спеша есть пирог, запивая крепким, душистым чаем.

— А давай, ещё по одной? — Он наполнил рюмки.

Она, осмелевшая, растомлённая горячим чаем, выпила рюмку до дна. Сидела и ждала, что вот сейчас и он осмелеет, наконец, жарко обнимет её, и она покажет ему свою спальню.

Он не торопился. Налил вторую чашку чая, положил на блюдце ещё кусок пирога.

— Действительно, жарко, — произнесла она. Лицо её горело, глаза блестели. Она разглаживала пальчиком льняную салфетку на краешке стола и наблюдала, как он с удовольствием доедает пирог.

Феодора томно поднялась, подошла к нему, поправила белый воротничок на его рубашке. Ее горячие пальцы приятно касались его шеи, мягкие ладошки легли ему на плечи. Ярослав Денисович, быстро вытерев руки о салфетку, повернулся к ней, горячо поцеловал в губы. Дыхание в горле запульсировало. Оторвавшись от поцелуя, запрокинул голову, посмотрел через открытую дверь в глубь спальни, где, как танкодром, стояла большая, широкая кровать, словно специально сделанная для него.

Пальцы его враз задеревенели, дыхание застряло в горле.

— Может, приляжешь, Слава? — тихо спросила она, заглядывая ему в глаза.

— Нет, Феодора. Нет. — тяжело выдохнув, невнятно промычал он. — Спать я пойду домой...

Поспешно вышел в коридор, не глядя, сунул ноги в туфли.

— Спасибо за чай. Спасибо за чай, — пробормотал он, снимая с вешалки курточку, быстро пошёл вниз по гулким ступенькам.

"Что это с ним? — Испуганно смотрела в след Феодора, ничего не понимая. — Может, пирог не понравился? Так ел же! Ел!"

Она опустилась на его стул и ничего не могла понять. Потом подошла к зеркалу, окинула себя взглядом: всё было хорошо. Да нет, нет... всё! всё! - было хорошо.

Что же не так? Что?..

Она ещё долго сидела в смятении, размышляла. Вспомнила майские праздники, их всегда проводили у памятника погибшим воинам. И каждый год Ярослав Денисович приходил только с женой Полиной, которая ни на шаг не отходила от него. Она всегда была красиво одета, от неё шла волна уверенности, удовлетворённости жизнью, она заботливо поправляла ему галстук, что-то весело говорила.

Счастливая семья?.. Верный муж... Вот оно что!

А ей... просто нужно уже выходить замуж! И больше — никаких визитов! Всё! Она завтра же даст согласие Максиму.

С ЛЕГКОЙ РУКИ

(рассказ)

Было уже пять часов вечера, темнело. Сергей обошёл подворье, закрыл сарай с курьми, потрогал замок на подвале, уходящем под дом, набрал ведро угля, поставил на ступеньках. Накрапывал мелкий осенний дождик. Пора идти в дом, к детям, а он всё ещё искал глазами работу по двору — не хотелось идти в дом.

Он закурил и остановился на крыльце. На душе было пусто и уныло, не знал, куда себя деть. Три месяца жил как в полусне: горестные времена настали для Сергея, опустела его хата без Ларисы. Ушла она — и всё для него остановилось вокруг. Пока болела, лежала — всё вроде бы и ничего: трудно одному хозяйство тянуть, трудно самому детей обстирывать, готовить еду, за ней ухаживать. Трудно. Но не горестно!

Войдёт он с улицы в дом, она, сидя на кровати, заметит соломинку на его старом, грязном пиджаке и спросит тихо, с бабьей укоризною, но заботливо:

— Ты, наверное, солому свиням носил? Может, часто подстилку меняешь, хватит ли до конца зимы?

— Хватит, Лариса. Кум обещал завтра чуток подкинуть, там новую скирду для фермы распочали, так что не беспокойся.

Он посидит около неё, погладит её худую руку, нальёт узвара из сушеных яблок и груш и долго смотрит, как она не спеша отхлёбывает из чашки.

— Серёжа, ты следующий раз абрикосок побольше положи,— скажет она, — ароматнее будет. А что это ты сегодня зажуренный такой?

— Не-не, всё в порядке!

— А так ли? — посмотрит внимательно на него, а у самой в глазах слёзы стоят. — Что случилось? Скажи...

Не привык он крыться от неё, жалел, плохие вести не выкладывал, чтоб зря не печалилась, — пройдёт время, всё образуется, отойдёт плохое, - но слово за словом вытягивала она из него всю правду, те тревоги, что угнетали его, давили сердце и душу. Помочь ничем не могла, но разговорит его, пожалеет, подскажет своим практичным женским умом, — и ему легче уже.

Она долго не сдавалась: не могла ходить, ноги не шли, так она и сидя, и лёжа потихоньку что-нибудь да делала — и картошку полулёжа чистила, и шила, и штопала, даже последней весной из готового теста детям птичек налепила. Вот радости-то было: такие пышные жаворонки испеклись. Не беда, что из хлебного теста, без сдобы, главное — радость неподдельная в детских глазах светилась. Они с ними на улицу бегали, соседским детям по щепотке попробовать давали.

Старшенькой, Оксане, только девятый год пошёл, Егорке — пять, а Даше лишь третий. С рождением Даши и пришла беда в дом. Роды были тяжёлые, и что там случилось, врачи толком не знали, говорили, что старая травма виновата в этом — падала она как-то с сарая, — но не стала Лариса ходить после родов. А потом и совсем по-женски у неё там что-то незаладилось. Не стало его Ларисы.

Теперь он был один. Всё вокруг то же: дети, хозяйство, работа, но очень горестно, тяжело и пусто стало ему без нее. За ней ухаживал— не приведи бог кому за таким больным человеком ходить! — недосыпал, ночами вставал, с ложечки поил и кормил, уставал, хоть было ему в ту пору лишь тридцать четыре года, а вот отошла Лариса в мир иной, и стало страшно и горестно, жутко начинать каждый новый день.

Осенний день, — как жизнь у мотылька, раз-два, — и нету его. Хорошо тем, у кого телевизоры есть, уже на их улице в двух домах первые телевизоры появились, шёл 1963 год, гляди, ещё кто купит эту диковинную штуку: и говорит, и показывает. Вот бы детям такую радость, да и сам бы, может, отвлёкся от своих неуёмных мыслей, но с деньгами туго пока. Он понимал, что на троих детей, знамо, никто не пойдёт, кому такая обуза нужна, надо самому тянуть эту лямку ни один год, пока они станут на ноги. И становилось от этих мыслей горче и безнадёжнее.

Вечером почитает старые, читанные уже книжки, уложит детей спать, выключит единственную в зале лампочку, и сидит у окна, смотрит в надвигающуюся ночь. Иногда мелькнёт тёмная фигура за окном, тявкнет чья-нибудь собака. А дальше только мысли стеной лезут одна на другую, серые, вязкие, от которых он не может избавиться.

Таким, не поздним ещё вечером зашла к нему с другой улицы кума Тайка. Постояла у калитки, раздумывая: идти или не идти, ведь не светится что-то у него. Сергей видел, что за низким забором остановилась вроде бы женская фигура, стоит, не входит во двор. И Полкан что-то голоса не подаёт: что же это за особа такая? Может, это Лариса с того света наведалась к нему? От неожиданных мыслей он даже вздрогнул, подскочил к выключателю, с дрожью нажал на беленькую кнопочку. Свет больно резанул по глазам, Егорка сонно вскинул ручку, прикрыл глаза.

Сергей открыл дверь в коридор, прислушался. Подошёл к другой двери, остановился, но открывать не стал. Наконец услышал знакомый голос кумы:

— Серёга, ты дома?

У него отлегло от души: живая душа рядом, а то одичал сам, подумал уже бог весть что, так можно и с ума сойти.

— Да открывай же быстрее, — уже рядом с дверью прозвучал звонкий голос Таисьи.

Звякнул крепкий деревенский крючок, потом засов. Женщина переступила порог.

— Ты что, спишь? — Она удивлённо смотрела на Сергея. — Одетый?

— Сидел я.

— Собрался куда?

— Да нет, просто так. Дети спят, чего свет жечь?

— Может, я не к часу? Прости. Раньше, понимаешь, самой некогда было выбраться. А мне Степан мой говорит: сходи. Вот я и пришла. Смотрю — света нет, хотела назад уже повернуть. И днём тебя не видно, совсем ты пропал, глаз на люди не кажешь.

Она сняла большой коричневый платок с белыми полосами по краю, наброшенный поверх головы и плеч, стряхнула капли дождя на пол, расстегнула пальто. Под тёплым платком на голове был повязан ещё один, шерстяной, красный, именуемый почему-то бабами "матрёшкой". Такой у Ларисы тоже был...

— А у тебя тепло, — она осмотрелась вокруг. - Твои спят, касатушки?

— Спят. Девчонки в спальне, а мы с Егоркой в этой, он у меня мужик, крепко спит, хоть в барабан бей. Можешь говорить громко, не стесняйся.

— Так три месяца и один?

— Один, — он пожал плечами. - С кем же мне ещё быть?

— Оно-то так, — сочувствуя, ответила Таисья. — С детьми здорово не разгонишься...

Она помолчала какое-то время, взвешивая: начать разговор сразу или подождать.

Тоненько дзинькал, как молоко в подойник, осенний дождичек за окном, тикали на стене часы с гирьками. Таисья внимательно посмотрела на грустное, исхудавшее лицо Сергея. Щёки у него запали, уголки губ опущены, длинная шея держалась, казалось, на выпирающем кадыке, на толстых жилах да на плечах, прикрытых старенькой синеватой рубашкой в едва приметную полоску.

Он следил за её взглядом, раздумывая: зачем это она пожаловала к нему, сама и без мужа?

— А Степан там как, не болеет? — нарушил тишину Сергей.

— Шевелится, что ему сделается? — улыбнулась Таисья. — Дел по горло, а домой придёт с работы — уже темень. Так помаленьку и шевелимся, пока не попадаем. Хорошо, что осенью ночи длинные, отоспаться можно до утра.

— А дети?

— Растут... Успевай на стол подавать: так и молотят всё подряд. — Она спохватилась, достала из кармана газетный кулёк. — Вот, твоим гостинец, возьми, это конфеты.

— Спасибо, кума. Не надо было беспокоиться.

— Какое беспокойство? Проснутся, скажи, что тётка Тайка приходила, в гости приглашала. Пусть с моими побутузятся, веселее им будет. За матерью сильно скучают?

— А-то как! — печально произнёс он.

Она посмотрела в его серые глаза, сухие, грустные, и тихим, почти вкрадчивым голосом спросила:

— Может, тебе жениться, Серёжа?

— Не знаю, — неопределённо ответил он. — Только кому моя печаль нужна? Я же не один, — он повернул голову в сторону спящего Егорки.

— Ты только себя не настраивай, понял? Нас у мамки после войны тоже трое осталось, так к ней раз пять свататься приходили, пока она нам угодила.

— Угодила?

— Угодила, - повеселев, ответила. Таиcья. — Мы его и сейчас батей зовём. Бывало, придёт он к нам, посидит вечер — уйдёт. Придёт— посидит ещё вечер, уходит, ничего не говорит. Мать аж сердиться начинает: что это он посиделки у неё устраивает, а сам ни пять, ни шесть. Мы выглянем из-за двери — здоровенный такой дядька, серьёзный, и всё молчит. А потом как-то вечером приезжает на своей полуторке, открывает наши ворота и зовёт нас, детей: идите, мол, выгружать. Открыл борт и давай лопатой картошку серед двора вываливать. А внизу ещё мешок лука был. Мать пришла, в ум не возьмёт — откуда такое богатство? А вечером снова пришёл и говорит, что теперь он может и сказать: жить будет с нами. Мать удивилась, но стол накрыла, нажарила картошки, нас позвала. С того ужина мы вместе и стали жить, пока он нас замуж не повыдавал. А знаешь, почему молчал? Красивая мамка у нас в молодости была, боялся, что откажет. А потом ещё такой разговорчивый оказался! Помнишь, каким он у нас со Стёпой на свадьбе был? Да он и сегодня нам роднее-родного.

Сергей согласно закивал головой: старик что надо, молодец, знал он его, не жили бы в одном селе — не поверил, что он не родной Таисье и её сестрам.

— Я, знаешь, к чему это говорю, Серёжа? — Она замялась: продолжать дальше или ещё подождать? Вроде бы уже можно и разговор начинать ...

—Ну, говори, не без дела же пришла, — на его лице появилась лёгкая улыбка.

Таисья словно этого только и ожидала.

— Не скажу, чтобы красавица, не скажу, что без деток, но есть у нас одна невеста на примете...

Сергей наклонился, потёр рукой лоб, с любопытством посмотрел на хитрющую куму: огородами-огородами, а подвела разговор как хотела. Ему даже захотелось её разок подколоть: мол, не крива ли или не горбата твоя невеста, — но смолчал.

— Оно-то дело твоё, личное, сердцу не прикажешь, но у тебя дети... Не всякая пойдёт. К бабе скорее кто захочет подойдёт, всё едино, — ей дом придётся вести, на неё вся тяжесть ляжет, а мужику с детьми труднее прилепиться; взять на себя обузу — это не каждому по силам да по нраву.

Сергей чувствовал какой-то подвох: что-то она длинно говорит, обходит со всех сторон, словно углы затачивает.

— И кто же она?

— Работящая, хорошая.. Нет-нет, ты, может, и получше сыщешь, я ничего против не имею... Но ребёночек у неё есть один, шесть лет девочке. И домишко свой есть, всё чин-чином. В соседнем селе живёт, сестра одной моей знакомой, может, знаешь, — Дуськи Полухиной сестра?

Он и Дуську ту толком не помнил, а о сестре и не слышал никогда.

— Кучерявая такая, толстенькая?

— Во-во! И сестра у неё такая же, только личиком приятнее и... — Таисья умолкла. — Брачок у неё один... Рука...

— Нет руки?

— Да есть, есть. Только, понимаешь, "калечка" она. С детства. Одним словом, рука у неё есть, а пальчики на ней, как ватные, плохо гнутся, не держат.

Семён стал меняться в лице.

— Да ты ничего не думай, она всё по хозяйству делает. Всё-всё! У неё в доме такой порядок, и себя она блюдёт, слова плохого никто не скажет. Но уехал от неё муж. Связался с какой-то. Ты мужик, сам знаешь, как у вас, мужиков, там бывает. Словом, уехал — и всё. Ни на что он не претендует, домик её матери принадлежал, ей в наследство перешёл, так что, всё в порядке.

— Ты меня совсем запутала. Что — других мужиков для неё не нашлось?

— А что — мужиков? Тебе — хозяйка нужна! Вон зелёный весь стал. А весна придёт, ещё больше хлопот будет, родственники, поди, устали тебе помогать, самому думать надо, как жить дальше.

— Да ты — чего? Во-первых, я её в глаза с роду не видел, да и она меня, наверное, тоже. А, во-вторых, какой из неё помощник — с одной рукой? И детей — воз и маленькая тележка, это же их четверо будет, как же она их всех успеет одной рукой обстирать и всё прочее? Лучше уж я как-нибудь сам. Ни-ни!

— Не хочу настаивать, но женщина хорошая, умная, кассиром у них в совхозе работает. Это тебе говорит о чём-нибудь?

— О чём?

— Не перетрудится на работе, придёт и дома всё потихоньку сделает. Кумекаешь?

— Нет.

— Ну, чего ты к этой руке привязался? Забудь про неё. Я тебе рассказываю, а ты только, наверное, её руку и видишь?

Сергей сидел молча.

— Ну не молчи. Хотя, что ты можешь сказать, ты же её не видел, в домике у неё не был, не разговаривал! Ладно, зря я, надо было её сначала показать тебе, хоть издалека. — Таисья поняла, что заинтересовать не смогла. — Ты подумай. Мы тебе со Стёпой добра желаем.

Она поднялась, взяла со стула высохший коричневый платок, накинула на голову, завязала один конец вокруг шеи.

— Проведи меня немножко, поздно уже, и темень тут у вас. На нашей улице хоть два фонаря, и то видно, куда ногой ступить.

Улица встретила их прохладной свежестью и мелкой сыпью дождя. Всхлипывала под ногами грязь, густые комья липли к сапогам. Таисья взяла Сергея под руку, заглянула ему в лицо. Сергей напряжённо молчал, потом выдавил:

— Ждёшь, что скажу? Ничего. Ты мне, как снег на голову...

— Ой, что там думать в твоём-то положении? А знаешь — у меня рука на сватанье лёгкая, вот чувствую, что сладится у вас всё хорошо. Представлю всё — и вижу, всё сладится. Ты не баранься, а думай, думай!

Он довёл её до самого дома, подождал, пока она закроет за собой дверь, и только тогда пошёл обратно. Оглянулся на два светящиеся Степановых окна: там тепло и уютно, они сейчас будут говорить о нём, возможно, поругают, возможно, и нет... Им-то что, они вдвоем.

И вдруг ясно понял, что он завидует им: семья вся в сборе, они общаются, смотрят друг другу в глаза, жена подаёт на стол, потом спать лягут. Вдвоём... Он уже и забыл, как тепло и сладостно лежать вдвоём с женщиной под одним одеялом, прикасаться к её обнажённой ноге, убирать со своего лица шелковистые женские волосы...

Сергей поднял лицо к небу, чтобы освежиться, остудить свой пыл.

Дождь тонкими иголочками струек омывал его лицо, охлаждая и смывая нахлынувшие томные воспоминания.

Свет не включал, разделся и лёг рядом с Егоркой. Он пытался представить лицо кудрявой, полненькой женщины, как он с ней здоровается, знакомится... Вспомнил, что даже имени её не спросил, так безразлично ему было всё, никакого интереса и никакой надежды, просто так, разговор, не больше. "Да ничего этого и не будет," — подумал он и уснул ровным, глубоким сном уставшего человека.

Прошла затяжная снежная зима, на полях остались белые латочки загустевшего, слежалого снега. Тинькали, бежали, спешили в низы многочисленные ручейки. И ветры подули нежно-ласковые, обещающие тепло и долгожданную весну. Первые скворцы черными стайками делали облёт над оголявшимися полями, кружили у совхозного двора, падали на землю, что-то клевали и так же быстро снимались с места.

Сергей осматривал свой огород, свежие, чёрные, открывшиеся латки пахоты, почёсывал затылок: ой, сколько работы впереди! Оксанка, старшенькая, конечно, помогает, как умеет, но такой огород в восемь соток разве для её детского организма, он же целыми днями на работе пропадает! Егорка, тот в доме за няньку: надо за Дашуткой смотреть, чтобы к горячей печке не лезла и последние чашки в доме не переколотила, — такая юла! — все ей попробовать своими ручонками хочется. А как на мать похожа! —Просто слёзы...

"Пойду, хлеба куплю! — решил он. — Как раз к трём часам свежий подвезут». Детвора любит горяченький, да чтоб с хрустящей корочкой, похрумкать. Макают в подсолнечное масло, потом в сахар и так аппетитно уминают, что и ему захотелось отломить ломоть.

У магазина уже стояла очередь — все ждали свежего хлеба, вот-вот должна была подъехать хлебная будка. Оглядывая односельчан, занял очередь и он, тут томились в ожидании в основном всё старики, пенсионеры, а все работающие подтянутся попозже, после работы. У него сегодня ночная смена, свободен, а так — послал бы Оксану, это её обязанность — в магазин бегать.

Разговаривать ни с кем не хотелось: сразу вопросы пойдут — как ты там, да чё делаешь? Одно и то же, вроде им это здорово надо...

Он достал пачку "Севера", закурил и задумался.

— Вы крайний?

Сергей повернул голову. Перед ним стояла невысокая, полненькая женщина лет тридцати, в тёмно-зелёном драповом пальто, оранжевом платке, с хозяйской сумкой, висящей на левой руке, согнутой в локте.

— Я, — быстро ответил он. Так задумался, что не заметил, откуда она взялась.

— Буду за вами.

— Угу.

Из-под оранжевого платка незнакомки выглядывали золотистые кудрявые волоски, искрились, переливались на весеннем солнышке. Она правой рукой открыла сумку, нашла носовой платочек, тернула под сухим носом и спрятала его обратно.

"Чья же она? — с любопытством подумал Сергей, искоса поглядывая на женщину, которая молча стояла рядом, ожидая хлебную машину. — Давно я, видно, в магазин не ходил, всё Оксана, да Оксана, а тут уже и новые люди появились, вон и мужик лет пятидесяти стоит, тоже, кажись, не наш."

Женщина повернула голову и он увидел её добрые голубые глаза, аккуратный маленький носик, чуть вздёрнутый, придававший её лицу какое-то весёлое выражение.

"А она хорошенькая, — было второй мыслью Сергея. — Славненькая. И губки бантиком, как на пасхальной открытке! Чья же oна есть?"

И вдруг женщина спросила:

— Вы можете "край" сдать? А я на минутку в промтоварный забегу, всего лишь на одну минуточку, мне дочери бантики купить надо, сегодня, говорят, новые товары привезли, а я, хоть и рановато ещё, весна, но уже в школу её собираю. Знаете, летом то времени не будет, то того, что надо, не сыщешь.

Он удивлённо посмотрел на смущающееся её лицо, на едва заметную улыбку и кивнул согласно головой.

Она торопливой походкой перешла дорогу, скрылась в дверях магазина с промышленными товарами. Её не было минут пять, потом, запыхавшаяся, подбежала и тревожно спросила:

— Никто не занимал?

— Нет, никто.

— Вот и хорошо, - она с облегчением вздохнула. - Вот, смотрите, какую красоту купила, — показала белые, жатые в рубчик капроновые ленты, скрученные в лёгкий жгут.

— Ух ты! — сказал он и подумал: а у моей Оксаны таких нет, вот бы она обрадовалась! И добавил: — А там ещё есть?

— Есть, — теперь удивилась женщина.

— Так вы стойте и держитесь вон того старика с палочкой, а я сбегаю и своей школьнице куплю, — засмеялся он. — А сколько надо на две косички?

— Чтобы большой бант, да ещё вплести, то метра три потребуется, не меньше.

— Ага, я сейчас, — ринулся в магазин.

Он вернулся также быстро и стал рассматривать свою покупку, потом сунул её в карман и решил поблагодарить женщину за подсказку.

Вот она — сельская простота: заговорил с незнакомым человеком, и всё — кажется, что знаком с ним сто лет, можешь спрашивать о чём угодно, советоваться и даже спорить. А что? — так здесь водится!

Женщину звали Лида, она заехала на часок к сестре, но той не оказалось дома, и она завернула в магазин: в другом селе в магазине всегда есть то, чего нет в своём, да ещё и хлеба купит — и сестре, и себе, а то пока домой доберётся, магазин будет уже закрыт. Она говорила быстро, весело, не стесняясь, словно знала его много-много лет.

Машину с хлебом разгрузили мигом и очередь продвигалась быстро. Сергей даже пожалел о том, что Лида сейчас уйдёт.

Она прижала к себе три булки хлеба, подошла к подоконнику, сунула две в сумку, а третью взяла в свободную руку и направилась к выходу. Сергей последовал за ней.

— А теперь куда?

— На улицу Комарова, к Дусе Полухиной. Может, знаете? — доверчиво улыбнулась Лида.

— А... это где-то там, — он махнул рукой, смутно припоминая давний разговор с кумою о Дусе и её сестре. Украдкой перевёл взгляд на Лидину согнутую в локте руку, на которой висела сумка с хлебом. Рука, выглядывавшая из-под пальто, была нормальная, белая, нежная, со всеми пальчиками, только что-то не шевелила ними. Он вспомнил все. Ну да! Это была она... О ней говорила тогда кума...

Он прокашлялся.

— А вам, наверное, в другую сторону? — огорчённо спросила она,-— Тогда, пока, — сдвинула плечами, повернулась, чтобы уходить.

— Мне надо зайти в одно место... Это недалеко, я вас немножко проведу, — сбивчиво сказал он и пошёл рядом с нею.

Оставалось два часа до смены, а он, не понимая себя, шёл совсем в противоположную от своего дома сторону и не мог остановиться: Лида понравилась ему, с ней хотелось говорить и говорить, а о чём — он уже не знал.

Женщина заговорила сама:

— А у вас тоже девочка, я так поняла?

— Да, даже две. И ещё мальчик... — Он остановился. — А ещё у меня нет жены. Она умерла в прошлом году...

— Слышала, — тихо произнесла Лида, опустив голову. — От сестры слышала...

Она подняла грустные глаза и добавила:

— А у меня муж сбежал...

Какое-то мгновение Сергей молчал, смотрел, как смущенно порозовели её щёки, подрагивали ресницы, внутри у него больно сжалось, он шагнул ей навстречу, обнял за плечи, и какое-то время не мог дать себе отчёта: что с ним происходит? Он вдруг почувствовал, что ему не просто жаль её, красивую и бойкую, обойдённую богом и судьбою, ему хотелось её пожалеть, хотя она ни на что и не жаловалась, напротив - была весела и добра, ему захотелось, чтобы она была рядом с ним всегда...

Он молча взял из её рук сумку с хлебом и неторопливо, чтобы дорога не показалась короткой, стал рассказывать о своих детях, о том, какая хозяюшка Оксана: и полы моет, и посуду, как она ухаживает за младшими, и сама ночью с ними остаётся, когда он на работе, а Егорка — ему недавно шесть лет исполнилось - без напоминаний с вечера приносит в дом дрова, чтобы растопить печку утром.

— А меньшей моей в субботу уже три годика будет. Знаешь.., — остановился, взял её за руку, — она тебя мамой звать будет...

Он шмыгнул носом и выдохнул:

— Приходи к нам, жить. Приходи, не бойся.

Ошарашенная неожиданным предложением, Лида чуть слышно проронила:

— Я не одна... У меня дочь есть.

— Так я знаю, банты же для неё! Мать без дитя — ни-ни! Только вдвоём! Я и имел в виду, что вы — вдвоём! Честное слово! — волновался Сергей.

Лида потупила взгляд, подумала и ответила:

— Жди в субботу в гости, часам к десяти.

— Я живу возле...

— Не переживай, найду, — взяла из его рук сумку, повесила на локоть и ушла.

Он посмотрел ей вслед и понял, что с этого дня его жизнь резко изменилась.

***

Спустя пятнадцать лет, накануне свадьбы Оксаны, дети Сергея долго спорили: в каком платье мама Лида будет завтра во время росписи — в том, которое купила сама, или в том, что привезла ей из города Оксана с молодым мужем? Лида отбивалась: — Ну вы что? Такое модное, молодёжное, я в нём совсем неудобно чувствовать буду! Чего вздумали! Оно чересчур модное, а я в таком уже разучилась ходить!

— Мама, перестань! Ты у нас самая красивая и самая любимая! — уговаривали выросшие под её крылом дети.

— Девочки, подождите! — бойко крикнула младшая, Даша, ей было уже восемнадцать лет. — У меня есть сюрприз!

Она выбежала из комнаты, вернулась и протянула матери новенькую косметичку.

— Мамочка, это тебе! Подарок! — чмокнула ее в щеку и присела рядом на диван.

Улыбаясь, Лида открыла на косметичке замок-молнию и ахнула:

— Это мне?

— Да! Да! Да!

— Ты с ума сошла? Зачем? Ну духи и пудра — ладно, ну а...

— И губная тебе нужна, и тушь, и карандаш, и духи, и всё, всё! Мне ничего не жалко! — она обняла мать, прижалась к ней и зажмурила глаза.

Даша иногда смотрела на старые фотографии, где она была грудным ребёнком и её на руках держала другая женщине, родившая её, но сегодня у неё была одна-единственная мама, вырастившая её, сестру и брата, — это мама Лида.

Как не называть её мамой, если она не только вырастила, она спасла ей жизнь.

Через полгода после того, как Лида с дочкой переехала жить к ним в дом, трёхлетняя Даша тяжело заболела. Сначала у неё появилась ангина, потом стала кашлять, и Лида пригласила фельдшера. Фельдшер показала, какие пить таблетки, и все успокоились. Но через несколько дней кашель усилился, и Даше стало тяжело дышать, её положили в больницу. Придя на следующий день в детское отделение, Лида пришла в ужас: девочка безучастно одна лежала в палате, металась по подушке, звала маму и с трудом дышала, из груди вырывался непонятный свист, внутри клокотало..

Лида схватила Дашутку на руки и побежала искать единственного в их сельской больнице врача.

— Доктор, спасите её! — кричала она в панике. — Она, кажется, умирает.

— А что вы хотите — у неё запущенное воспаление лёгких! Сейчас сделаем укольчик, ей полегчает, идите в палату, идите.

После укола девочка уснула быстро, но уже через несколько минут она вновь закашлялась, стала синеть и хватать ртом воздух.

Испуганная Лида подхватила ребёнка и бросилась в ординаторскую.

— Доктор, спасите её, нашу кровиночку! Делайте же что-нибудь! — Она положила ребёнка на кушетку, быстро сняла свои золотые серёжки, кольцо, сунула врачу в руки и, как заклинание, повторяла:

— Умоляю! Спасите ребёнка! Спасите её!

— Всё! Всё! Успокойтесь! Придётся делать трахеотомию или она погибнет. Сестра, готовьте необходимое.

Лида, в слезах, вернулась в палату, крепко, со страхом, в ожидании предстоящей операции, прижала ребёнка к груди, в отчаянии бегала по палате, не зная, что ей делать: плакать, молиться или ждать худшего. Вдруг ей показалось, что девочка не дышит.

Она стала трясти её, потом, чувствуя, что теряет ребёнка, положила на кровать и с силой несколько раз нажала на грудную клетку. Перед глазами плыли тёмные круги. И уже, почти сама теряя сознание, услышала, что Дашутка кашлянула раз, второй. Лида повернула её на бок, и из ротика побежала белая жидкость — гной... Лида вновь нажала на грудь ребёнка — и снова девочка закашлялась, и снова изнутри вылилась следующая порция гадости. Тогда она перевернула её на животик, положила себе на колено и позволила девочке избавиться от жидкости, которая мешала ей дышать.

Наконец Даша закашляла и задышала нормально.

Вошедшая врач, сжав губы, с удивлением смотрела на происходящее, потом покачала головой и сказала:

— Я так и знала — гнойное воспаление...

С этого дня Даша пошла на поправку.

Она, кроха, конечно, ничего этого не помнила, но от взрослых знала, что если бы тогда не мама Лида, то не было бы сегодня её и всего того, что её окружает. А так здорово жить! Жить в большой и дружной семье, иметь любящую маму, заботливого папу и всех-всех! Они все были бы на этом свете, а её не было!.. А сегодня у неё есть всё! А ещё у неё есть Виталька, но об этом она никому не расскажет. Разве только маме Лиде. И то по секрету!

Скорбачиха

(рассказ)

Мы спустились с меловой горы, въехали в одну из широких улиц посёлка Черкасского. На первом перекрёстке наши "Жигули" притормозили и водитель, живший здесь лет десять назад, а теперь перебравшийся к дочери в Ново-Айдар, восхищённо воскликнул:

— Ух ты! Смотрите, а ведь дом старой Скорбачихи снесли-таки!

На месте, где когда-то стоял её дом, не было уже ни единого камня: всё разровняли, убрали и там росла соседская картошка. Ну подумаешь, — дом убрали, зато теперь открылся вид на дорогу, которая за перекрёстком резко сворачивала влево, к мосту, а этот дом много лет мешал обзору, и здесь часто случались аварии; пару раз в её каменный дом врезались машины — не могли разъехаться в гололёд, их и заносило на стену Скорбачихиной белокаменки. Мешал дом всем водителям: здесь бы, с горки, разогнаться, да и покатить вниз по улице Вокзальной, а вот из-за него совершенно не видно встречной машины, необходимо всегда тормозить.

Много раз власти посёлка и районной ГАИ предлагали ей перебраться в другое место, и дом подыскали добротный, бесплатный, мол, просим для блага людей, да и тебе, бабка, будет поспокойнее, не так шумно, рядом идёт главная дорога, связывающая две большие трассы, но Скорбачиха упиралась: нет! Чего это она уйдёт из родного дома, если здесь жили её батя и маманя, сама она прожила весь свой долгий век, обжитое место, родное, а на новом месте она всё равно маяться будет. Да и что там, в глубине улицы, она увидит? И стены в её доме толстые, добротные, сложенные из белого камня — мергеля. Такие толстостенки уже и не ставят, а у неё не дом, — а крепость. Тёплая крепость, чуть протопил — и хорошо, дух не выветривается, а летом дом не перегревается, прохладно, словом, удобно во всех отношениях. А то, что машину занесло и она упёрлась лбом в её стену— не беда, водитель виноват, он и починит, но стена-то выдержала, чуть обсыпалась шуба на ней, но не упала же!

И забор с глухой стороны у неё тоже из белого камня, подмазанного глиною и подбелённого для прочности известью. Это она в последние годы перестала его подбеливать — известь нынче подорожала, а раньше в посёлке был известковый завод за железнодорожной насыпью, извести достать за пол-литра можно было сколько угодно.

Из окна видна почта, она стоит на противоположном углу, там всегда народу полно, вся жизнь посёлка у неё на виду. Еще перед смертью мужа она упросила его прорубить ещё одно окно — в глухой стене; в комнате, что выходила на север, стало светлее, легче для её стареющих глаз, и обзор куда как лучше. Теперь она видела весь перекрёсток, как на ладони.

Раньше, когда посёлок был ещё небольшим, улица, на которой стоял дом Скорбачихи, считалась главной — улица Ленина. Оно и понятно — раз именовалась улицей Ленина, то в любом посёлке или городе — она была главной. Но это при советской власти. А вот как она называлась ещё ранее, бабка не знала, но, по рассказам родителей и её бабы с дедом помнила, что в восемнадцатом веке сюда царицей были присланы сербы и они поселились под горой. Горы здесь небольшие, они меловые, поэтому и дома, и межи между ними складывались из этого камня. Всего-то две длинные улицы вдоль горы. Сербы пришли издалека, из-за Дуная, поэтому поселились под горою — боялись разлива реки. Луганка, хоть и небольшая речушка, метров пятнадцать в ширину, но в низине, ниже горы, разливалась в половодье чуть не на полкилометра, заливая все луга и огороды.

Наискосок, справа от дома Скорбачихи, стояла краснокирпичная церковка, аккуратная, красивая, с высокими окнами, ажурно обложенными такими же кирпичами. В войну по ней палили снарядами, а ей — хоть бы хны! Выстояла!

Одно время, с тридцатых по семидесятые годы, церковь не работала, закрыли Советы, по своему усмотрению, а теперь отремонтировали, обрядили, она ещё краше стала. Народ повалил в церковь, и те, кто сторонился её раньше, партийные всякие, все ходят исправно, и детей крестят, и венчаются. Скорбачихе поглядеть на венчание — тоже развлечение. Чего это она будет уходить из своего дома? А водители пусть гав не ловят, за руль держатся и думают о дороге, а не по сторонам заглядываются.

Её мать, Прасковью Ивановну, сюда, в село Черкасское, привёз из села Трёхизбенка в начале двадцатого века молодой отец — Нестор Фомич. Люди сказывали, что нашли здесь, в селе Черкасском, горючий камень, который горит лучше всяких дров, и начади в округе открывать маленькие шахтенки. Кое-где этот уголь выходил на поверхность, всего-то два-три метра откапывали и брали уголь. Печку топить да есть варить надо круглый год, а уголь добыть легче, чем дрова рубить. Спокусилась Прасковья Ивановна, потомственная русская казачка, и при сватанье дала согласие своему Нестору, надеясь на лёгкую жизнь.

Жизнь не оказалась лёгкой, но уже успели попривыкнуть и съезжать из нажитого места не стали. Гуртом поставили добротный дом на три комнаты и доживали свой век здесь. Село Черкасское разрослось, построили железнодорожную станцию за рекою, добавилось много других улиц, и село со временем стало именоваться посёлком Черкасским. Здесь в 1925 году родилась и Мария. И хотя она была старшей из детей, при родителях осталась лишь она со своим мужем и двумя детьми, остальные обзавелись своими домами. Двум её сыновьям на большой открывшейся шахте в пятидесятые годы выдали квартиры и они жили отдельно от неё. Отец ушёл из жизни раньше матери, сносился от шахтёрского труда и закаменевших лёгких, забитых угольной пылью, а мать её протянула ещё десяток лет. Мария овдовела в пятьдесят два года: муж на крыше коридора сушил резанные яблоки, лестница качнулась и вместе с ним завалилась на земь. Он ударился виском и тот час умер, не мучаясь. С тех пор Мария Скорбачёва жила одна.

Может, она и вышла бы замуж, приняла кого-нибудь и доживала свой век в паре и заботе мужской, но характер был у неё норовистый, сложный, а такой не каждому мужику по нраву будет, такой характер понять надо и принять её такую, как она есть.

Свой характер она понимала так: с гонором - вовсе не значит, что с гордыней, а с характером, а если по-учёному — с принципами, и принципы её правильные, от мудрости жизни, а подчиняться да выслушивать абы кого и абы что — она не станет. На сватанье она своему Николаю сразу сказала:

-Пойду за тебя, если дом вести буду я. Я— хозяйка! Мне виднее, у кого где пуговица оторвана, каких продуктов нету, чего из одёжки купить или что в огороде посадить. Тут ты мне не указ. Тебя я не обижу— и заботой, и любовью, и старанием, прислушиваться буду, да слово моё последнее всегда станет. А не согласен — другого подожду.

Николай лишь развёл руками: чего спорить — она всем ему приглянулась, уведут — как пить дать! Круглолица, с выпуклыми румяными щёчками, тёмная коса на затылке в корону уложена, бёдра крутые, а талия тонкая. Вся крепкая, ладная. Работящая...

Жили они ладно, без скандалов. Николай за свою жизнь так и не понял: кто из них главный — он или она, всё как-то само складывалось, вот только к старости она как-то поворчливей стала да напористей, но к этому времени уже и дети выросли, отделились, да особо уже и решать нечего, чего уж теперь обращать внимание на всякие пустяки, а с соседями — пусть спорит, и с властями тоже: с родного дома их выпроводить всё старались,

Раньше между их и соседской усадьбой был сложен забор из мергеля в метр высотой, бабы по весне подмазывали его глиной каждая со своей стороны, чтобы не падал, а потом сосед решил его снести — его жена устала ежегодно мазать — и поставить деревянный, дощатый. Решил — пусть ставит, раз ему охота, тем более, что досок, обаполов сосед натаскал с шахты будь здоров. Тогда все с шахты тащили, леса всякого было вдосталь, полпосёлка сараи и заборы строили из того, что прихватили на работе.

Всё с межи вывезли, расчистили, поставили новый деревянный забор. И тут началось...

Соседские цыплята свободно ныряли в щели между досками, гуляли по огороду Скорбачихи, разгребая и расклёвывая рассаду и всё подряд. Своих цыплят Скорбачиха держала за сеткой, а чужие — такая наглость! — потрошили огород.

- Ты или щели в заборе все заделай, - сказала она соседке, — или сеткой сарай огороди, а не то — будут все твои цыплята на заборе.

Соседка не торопилась. А однажды к вечеру увидела, что четверо её цыплят дохлые висят на штакетнике.

Она по-быстрому собрала их, прибежала к Скорбачихе и, размахивая ними перед её носом, стала кричать:

- Ты зачем моих цыплят подушила? Ты чего удумала?

- А это твои? А почём я знаю, бегают и бегают. Я и половила, нечего мне вредить, я потом истекаю, чтобы в огороде что-нибудь выросло. Твои — ты и забирай, не нужны они мне в моём огороде.

- Что ж мне с ними теперь делать?

- А я почём знаю?

- Да я тебя!..— Она замахнулась на Скорбачиху.

- Погодь! - Она взяла соседку за рукав и потянула к сараю. — Смотри: вот мои. Все взаперти. Ни один к тебе не прибежал?

- Нет...

- Так вот, что я тебе скажу: если хоть один мой к тебе перебежит, — то хватай его и вешай не забор. Забор большой, а цыплят полсотни, места всем хватит! Уразумела?

Соседка опустила руки и поплелась домой. Жаль, ни один цыплёнок Скорбачихи так к ней и не вскочил в огород, а ей с мужем пришлось натесать кольев и забить все щели. Да и ругаться со Скорбачихой не совсем безопасно, ведь не ровен час, может ещё и с поклоном придётся прийти, ведь та мудрость какую-то знает: правит спины людям. Руками и ногами. Взбирается на спину занемогшего бедолаги, становится и топчет коленками, мнёт позвоночник, пока все там не станет на свои места. Тогда сползёт со спины и уже шлёпаньем, кулаками доводит всё до конца. Приляпает капустные листья, увяжет полотенцами и выпроваживает. Бывает, что хватает одного раза — и человек здоров.

Раньше за этой процедурой ходили к ней огородами, осторожно, потемну, чтобы не нажаловались соседи и завистники врачам да властям. Не раз Скорбачиху запугивали: оштрафуем за самолечение, но она отвечала резонно:

- Это вы про Артёма Гусева? Так спросите его: я его звала? Не звала, сам приполз, разогнуться не мог. А теперь?

Ей было уже за семьдесят, а выпуклые, блестящие щёчки розовели, как накрашенные. Она складывала руки на своём полном животе, внимательно смотрела в глаза председателю поссовета.

- Вот когда он придёт ровный, как этот столб, — она кивала головой в сторону столба с фонарём, — а после моих рук уползать будет, — вот тогда приходите ко мне хоть с наручниками.

Она закрывала калитку и молча уходила: чего долго напрасные разговоры разводить, у неё работы полно, а этим пустобрехам лишь бы шуму на всю улицу наделать. И чего было приходить, — если другой горемычный придёт, она его не оставит загнутым стоять! Поможет!

Ближе к восьмидесяти она сама перестала привечать больных: слаба стала, руки не те, всё не то, сама себя побаиваться стала, не навредить бы.

Летний день — как год, длинный. И она пристрастилась вязать. Не за деньги, за спасибо. Кур она давно перевела, а вот если кто десяток яиц принесёт, то носки свяжет и спасибо ему скажет. Зимой у окошка сидит, вяжет, за народом наблюдает, кто, когда, с кем пошёл — всё помнит. А чего ей — она всех здесь, в округе, по фамилиям знает. Вот ушла под вечер Зойка Косаренко куда-то и до утра не вернулась. Вся родня в бегах: ищут пропавшую, с ног сбились. А пришли к Скорбачихе, и она им рассказала всё как на духу: и в чём Зойка была одета, и те двое двадцатилетних каковы. Один свойский, поселковый, Гринчаков, а второй, в голубой курточке, чужой. Смеялись, стояли возле почты, а потом она взяла чужого под руку и они пошли вдоль Вокзальной, в сторону моста. Может, на вокзал, там в парке молодёжь собирается вечерами, а, может, в гости к кому. Она за ними не следила, больно надо. А что видела, то и сказала. И эту Зойку, шестнадцатилетнюю стерву, через час нашли — заночевала она в чужом доме. Сама бы домой потом пришла, да родня уж от переживаний извелась.

Осенью у старика Бышевского велосипед украли. Поставил к стеночке у почты и пошёл за пенсией. Вернулся быстро, минут через пять, а велосипеда нету. Топчется старик, мается, людей спрашивает, все только плечами сдвигают: не видели. Накинула пальто Скорбачиха, позвала его и описала всё как было. Велосипед вернулся к хозяину, а он ей пол-литровую баночку мёда принёс потом.

Летней порой она сидит у своего двора на лавочке: когда вяжет, когда просто смотрит на людей, перекинется словом с прохожими, и снова сидит. В полдень подремлет в доме и снова на лавочку. Огород её захирел, воду носить тяжело, каменный забор едва держится — не обмазывает, сил нету глину копать, воду носить.

К сыновьям не хочет. Еe дом — это её родовое имение, где жили родители, где родилась она. Это не всякому понятно — что такое свой дом. Он не просто стоит, он, как дуб, врос глубокими-глубокими корнями далеко в землю. Ничто не может сдвинуть его и на метр с этой земли. А эти, шоферюги, мотаются туда-сюда, гремят, сигналят, матерятся. Один притормозил среди бела дня и издевательски спрашивает у неё:

- И долго ты, бабка, ещё небо коптить будешь?

Она подняла на него глаза: сопляк, лет тридцать, а грубит пожилому человеку.

- Я тебе солнце не застилаю, - ответила она и покачала головою.

- Ты – нет, а вот дом снести пора. Выезжаешь с перекрёстка и ни черта не видно впереди! Да ещё твой клён полдороги закрывает. Срубила бы, что ли?

- Я? — засмеялась Скорбачиха. - Вон у сарая топор, бери и руби, раз он тебе мешает!

- Разрешаешь? — криво улыбнулся парень.

- Прошу!

- Ладно. Договорились.

Через день прикатил с двумя такими же здоровяками и спилили, даже все ветки сами к берегу Луганки оттянули.

"Ну и слава богу, — подумала Скорбачиха, — и мне польза: корни по огороду не будут расползаться да тянуть с земли то, что огородине надобно. А то всякий — только смерти мне и желают, а всё из-за того, что дом им мешает. Пока на конях ездили и машин не было, так он никому и не мешал. Кому что мешает, тот с тем и борется. Срезал клён — теперь он никому не мешает, ездите себе на здоровье! И мне подмогнул. Спасибо!»

Так бы и сидела Скорбачиха ещё не один год возле своего дома: не торопя смерть и за жизнь не цепляясь. Но однажды под вечер с горы пролетел мотоцикл, красный, блестящий, на большой скорости. Гыркнул, мелькнул мимо глаз и следом послышалось: "Бу-бух!"

Скорбачиха вздрогнула. Поднялась с лавки и, переваливаясь, как утка, с ноги на ногу, пошла посмотреть за дом.

У стены увидела опрокинутый красный мотоцикл, заднее колесо его ещё медленно вертелось. А рядом лежал молоденький парнишечка, и из рта его быстрой струйкой вытекала кровь.

Совсем юнец! Скорбачиха обомлела.

Мелким шагом потрусила на дорогу, остановила машину, потом вторую.

Приехала скорая помощь.

Мальчишка был мёртв...

Не спала она в ту ночь. Стоял перед глазами голубоглазенький мальчишечка с алой струйкой крови на молоденькой щёчке.

Всю свою жизнь в этом доме до мелочей вспомнила: где стояла кровать умирающей матери, как веранду с мужем пристраивали, где грядки с кулачными помидорами радовали, где любила сидеть с вязанием сама... Всё это было... Родное, дорогое, с чем не расстаться никогда... Не родное — родовое, вечное! Оно должно было уйти только после неё, а не она должна раньше бросить все это, отодвинуться, отодвинуть дом, чтобы никто больше не погиб у его стены...

Решение далось тяжело: рыженький мальчик с голубыми глазами смотрел в небо и кровь бежала со щеки на белую нежную шейку...

Председатель поссовета выслушал Скорбачиху молча: она говорила и всхлипывала, а он всё пытался понять — чего ей больше жаль: глупого мальчишку или старого дома? Был бы деревянным — разобрали и перевезли на другое место, а ведь он каменный! Поможем старухе, возможность есть, но ему вдруг показалось, что не дом, а её вычёркивают из какого-то важного места. Да, да! Не с дома, а с нажитого места. Для неё это очень важно. Очень! Но что поделаешь? Хорошо, что хоть под конец жизни сама согласилась, поняла. Может, этим решением она спасёт ещё не одну жизнь?

***

Новый дом Скорбачихе показался совсем глухим. Дорога была далеко, за стеной ни звука. Тихо, как в гробу... Поскрипывали лишь ступеньки. Не дом, а домовина, — говаривала порой она. Здесь раньше жили хорошие люди, спокойная семья и им, наверное, нравилось жить в полной тишине.

Гулко бились о покатую крышу веранды яблоки, чирикали, хозяйничали в вишняке воробьи. Вот и всё.

Заскучала Скорбачиха и к весне умерла.

На месте её старого дома бывший сосед посадил картошку, а по главной дороге без опаски проносились теперь одна за другой машины.