Ирина Бауэр

                              «Да будут их души присоединены к хранилищу жизни»
  Ривке, Даяну, Симке посвящаю.

По ночам я ни на минуту не остаюсь  один, хотя прячусь в густых травах и тихонько в такт ве­т­ру пою об армии вечных.

      — Твоя лю­бовь к зве­з­дам за­ме­ше­на на кро­ви,  — повторяет мой со­сед.

 — А ра­з­ве бы­ва­ет лю­бовь на кро­ви? —  всякий раз задаю я ему один и тот же вопрос.

          Я не про­с­то со­зе­р­цаю зве­з­д­ное не­бо, я пристально вглядываюсь в лица тех, ко­му во­лею су­деб дано пра­во от­ра­зить­ся в не­о­б­ъ­я­т­но­й Все­лен­ной, пре­в­ра­ти­в­шись в же­л­тые зве­з­ды. Мой со­сед, покидая очередной подземный лаз, который он прокладывает с завидным упорством, осыпает меня упреками.

— Ты упу­с­тил свой шанс стать же­л­той не­бе­с­ной зве­з­дой,  и все­му ви­ной твоя жадность!

          Так брюзжит мой со­сед и при этом нервно комкает носовой пла­ток: скво­з­няк в по­дзе­м­ных ла­би­ри­н­тах сде­лал свое де­ло. Мой со­сед но­сит в се­бе ве­ч­ный на­сморк. Его на­сморк — это плач по жи­з­ни, ра­зо­р­ван­ной на фра­г­ме­н­ты, по сме­р­ти в один вы­дох, его на­сморк — это та боль, ко­то­рой поделилась с ним его  мно­го­чи­с­лен­ная родня .

            Как так мо­г­ло слу­чить­ся, что моя ма­ма, моя за­ме­ча­те­ль­ная, кру­то­бо­кая, ры­жеволосая, с кру­п­ны­ми гла­за­ми и бо­же­с­т­вен­но бе­лой кожей, ум­ная, всев­и­дя­щая ма­ма влюбилась в моего отца - ко­ми­с­са­ра од­ной-един­с­т­вен­ной кон­ной на зе­м­ле? Ло­ша­ди кон­ной так от­ча­ян­но га­ди­ли, ко­ми­с­сар так кре­п­ко пил и пля­сал в пе­ре­ры­вах ме­ж­ду бо­я­ми, что не­по­ня­т­но, ко­г­да он ус­пел по­пасть в кро­вать к ма­ме! И в ре­зуль­та­те, как ска­зал мой дя­дя Да­ян, по­лу­чи­л­ся еще один «ев­рей­чик» со­м­ни­те­ль­но­го про­и­с­хо­ж­де­ния. Ко­ми­с­сар  не щадил ни родных, ни чужих.  Да­ян  уп­ре­к­нул ма­му в не­ра­з­бо­р­чи­вом от­но­ше­нии к соб­с­т­вен­но­му цар­с­т­вен­но­му те­лу, ко­то­рое не до­л­ж­но ле­жать, по мне­нию дя­ди, в об­ще­с­т­вен­ной по­с­те­ли. То, что  ко­ми­с­сар при­на­д­ле­жа­л од­но­в­ре­мен­но всем и ни­ко­му в ча­с­т­но­с­ти, бы­ло яс­но лишь дя­де, ко­то­рый не понимал, по­че­му этот факт так во­л­но­вал и бу­до­ра­жил мою маму, во­с­пи­тан­ную в лу­ч­ших тра­ди­ци­ях ве­ру­ю­щих ха­си­дов.  Отец за­те­ря­л­ся в ко­ри­до­рах бе­с­ко­нечных ра­с­с­т­ре­лов и до­з­на­ний, ос­та­вив  ши­ка­р­ную ква­р­ти­ру, ма­му в ше­л­ко­вом ки­мо­но  и до­м­ра­бо­т­ни­цу Ню­сю, ко­то­рая  шпи­о­ни­ла за на­ми. А по­том бы­ла вой­на, по­том мы все по­ле­те­ли в огро­м­ный ко­тел чу­жих ам­би­ций, бла­го­да­ря свя­зям  Да­я­на скры­лись, за­ме­тая сле­ды в мно­го­чи­с­лен­ных со­тах пло­до­ви­тых ха­си­дов, пе­ре­да­ва­в­ших нас от од­ной се­мьи к дру­гой, то­ч­но приз за стре­ль­бу  не­у­ло­ви­мо­го ко­ми­с­са­ра. При­ме­ря­ли са­по­ги и ши­не­ли  ев­рей­с­кие ма­ль­чи­ки. Я не знаю, сколько лет прошло с тех пор, но я все еще живу любовью к маме, отцу, Даяну, потому что все еще ощущаю иссушающий, болезненный голод, который преследует меня, — голод одиночества.

            А еще я люблю цирк. Я вглядываюсь в летящих гимнастов, с жадностью вслушиваюсь в туш. Люблю трогать  грудь гимнастки Симы, когда она зависает на трапеции,  и в свете софитов касаться ее сильного, полного женской страсти тела. Я – ожог, я — скользящая яркая звезда, купол цирка — та единственная высота, которую я могу взять, разорвав цепи земного притяжения. И когда я расслаиваюсь огнями, когда вспыхиваю  множеством звезд,  венцом огней я кружу над ее головой, а публика замирает от восторга. Я знаю цвет ее трусиков, и как приторно пахнут подмышки, как густо потеет белый пах, когда порхают ее пальчики по ладному телу. Для Симы звездный ураган заменил облака и звезды на небе, пышным узором касаются они ее лба, когда, закончив выступление, сидит она на скамейке в парке, мечтательно щурится, вдыхая терпкий запах летнего города.

—  Сима, ты так прекрасна! — шепчу я ей на ухо.

— Ты зачем это делаешь? – спрашивает сосед. –  Ты вскружил славой голову девочке. Но тебе этого мало!

 — Ради любви я готов проснуться.

— Какой любви? Посмотри, что ты сделал с городом! Ты перекрасил траву в розовый цвет, задвинул старый террикон за горизонт, остудил солнце, чтобы оно не жалило Симу. А дождь?   Даже дождь спрашивает у тебя разрешения смыть пыль с тротуаров. Ты видишь сны! Это полный абсурд, это бунт против сложившейся  традиции нашего молчания. Тебя волнует восход солнца, переменчивость луны. Ты  сходишь с ума.  Тебе всего мало, ты ненасытный!

—  Я еще так мало сделал для Симы в этой жизни.

— Ты занимаешься примитивной подменой, ты пытаешься подменить реальность нашего существования иллюзией человеческой жизни.

— А ты жестокий, — отвечаю я.

— Жестокий? Н-да, не думал я, что ты так далеко зашел. Я хочу тебе помочь, я хочу, чтобы ты вернулся к нам. 

            Я не один, я окру­жен дру­зь­я­ми. Я на­зы­ваю се­бя че­ло­ве­ком,  а тот, кто ро­ет туннель под зе­м­лей, на­зы­ва­ет меня уро­д­ли­вой па­ро­ди­ей на че­ло­ве­че­с­кую особь. Нас здесь мно­го: кто-то из нас остался пе­п­лом крематория, кто-то но­ча­ми бро­дит вдоль уз­ко­ко­лей­ки, про­ло­жен­ной в Белом карьере, еще один мой при­я­тель во­о­б­ще, как  пти­ца, вза­х­леб ра­с­пе­ва­ет пе­с­ни, и сто­ит мне то­ль­ко при­б­ли­зить­ся, как опро­ме­тью бро­са­е­т­ся на­у­тек, не­ло­в­ко ра­з­ма­хи­вая ру­ка­ми. Что же ка­са­е­т­ся ме­ня, я ра­з­ле­г­ся  во весь рост без сты­да и совести, обхватив планету руками. Но­ги мои в Ва­р­ша­ве на ее бу­лы­ж­ной, до бо­ли зна­ко­мой мо­с­то­вой, а ру­ки до са­мо­го Ки­е­ва тя­нут­ся, се­р­д­це же сту­чит в такт ма­р­шу туш ме­с­т­но­го ци­р­ка, построенного на ме­с­те по­с­ле­д­не­го свидания  ма­мы и Да­я­на. Дерево, под которым они поспешно заснули, по-прежнему сорит листьями и не покидает пост, как сторож чужих поцелуев.

            Наш ученый утверждает, что свет звезд идет к нам ты­ся­чу лет, и мы ви­дим в но­ч­ном не­бе не са­ми звезды, а их об­ра­зы. Уга­с­нут од­ни, ро­дя­т­ся дру­гие, а мы не узнаем. И только в про­с­то­рах Все­лен­ной не­и­з­мен­ной остается одна категория планет - же­л­тые зве­з­ды.  Он не может объяснить, как они там оказались.

— А все ты! – кричит мне человек–птица. — Это твоя работа. Сам не можешь улететь, так нам не мешай! 

          Эти звезды – нашивки на оде­ж­де тех, кто унес их с собой в небо,   нашивки еврейского гетто, знак ис­т­ре­б­ле­ния че­ло­ве­ка че­ло­ве­ком!

          И то­ль­ко я, не ­про­шен­ный на не­бо, за­бы­тый на зе­м­ле, ос­та­л­ся  вне вре­ме­ни бо­ль­шой слепой зве­з­дой, ле­жу нагой в траве и узнаю маму, Даяна, моего отца в каждой желтой звезде.  Мо­же­шь се­бе это пред­ста­вить? Нет? То­г­да внимательно вгля­ди­сь в не­бо, и, уве­ряю тебя, ва­ши глаза встре­тя­т­ся!