О романе Дмитрия Юдкина «Эхом вдоль дремлющих улиц»

«В России есть своя ложь и своя истина,свое безобразие и своя Красота,
свой грех и своя святость... И она останется Россией –
или ее вообще не будет...»
 Вадим Кожинов

Вряд ли ошибусь, если скажу, что можно прожить жизнь и не встретить человека, достойного стать главным персонажем литературного произведения. Да, литература – не жизнь и жизнь – не литература, однако хочется порой, чтоб все вокруг заиграло такими красками, чтоб каждое мгновение до последнего вздоха помнилось. Но нередко не понимаем мы и не желаем понять, что краски эти мы видим, может быть, ежедневно. Вернее, смотрим на них. А видят немногие. Недаром и совсем не для красного словца сказано: «Когда б вы знали из какого сора растут стихи, не ведая стыда» или «Я могу из падали создавать поэмы, я люблю из горничных делать королев».

Жизнь колоритная, наполненная ярким событиями, участиями в переустройствах мира, встречами с интереснейшими людьми, может на поверку оказаться пустой и зряшной. Парадокс? Жизнь! И в то же время достойной оттиснутого на бумаге и заключенного в переплет описания может оказаться жизнь человека, от которого «нормальные» (по общепринятым критериям) люди предпочитают держаться подальше и при этом радуются, что чаша эта их миновала.

Сивый – так представляет читателю главного героя своего романа «Эхом вдоль дремлющих улиц» Дмитрий Юдкин. Первая часть произведения названа «Организм» и рассказывает о выживании, существовании в которые когда-то превратилась жизнь человека. Приют он нашел в подвале, одевается в то, что находит среди отбросов и нередко отвоевывает в битвах с… Нет, не «друзьями по несчастью», нет в этом мире друзей, потому такая формулировка вряд ли приемлема даже в ироническом контексте. Какая дружба, когда ценой жизни могут стать кусок хлеба, пригодная для носки одежда или обувь?!

Сивый стал бомжом, как и многие представители этого «сословия», в силу обстоятельств, но отчасти и – по собственному желанию. Как это не парадоксально. Да, добровольно ушел в социальный низ, именно в подвально-свалочные бомжи, а не в благородные бродяги наподобие немалого количества романтических литературных героев. Те свое отжили, ну или впали в долгосрочный анабиоз до возможного появления писателя способного талантливо и современно реанимировать типаж. Пока же все проще, жестче, грязнее и страшнее. Человек сдался, довольно быстро скатился: был «белым воротничком», занимал хоть и не ключевую, но руководящую должность, жил припеваючи: семья, достаток… Подворовывал, как и все, кто «при кормушке» состоял. Потом не захотелось отвечать за проступки – и свои, и за куда более серьезные грехи начальства повыше. Потом…

Дмитрий Юдкин описывает процесс превращения Ивана Крепилина в Сивого не как мученический путь, нет этого и в помине. Наоборот, сначала человек, как говорится «отрывался по полной». Как тут не вспомнить гениальную «Грозу» Островского. Жили Тихоны, живы и будут жить. Только Кабаниха у драматурга была персонифицированной (впрочем, и нельзя иначе в пьесе), а в жизни это – сковывающие душу, не позволяющие жить по воле желаний и страстей условности социума. Избавившись от этих условностей, Иван Крепилин, прожил несколько лет, так сказать, вольной птицей: заработал – прогулял, и – по новой. Но и бесконтрольная свобода в итоге приводит совсем не в рай. Впрочем, о нем, вернее, о том, что даст душе желаемое, у каждого – свое представление.

Рязанец, Кухарь, Лапоть, Червонец, Шушарик, Катька Рыжик – представители социального дна неприхотливы: им бы непогоду перебыть в тепле, наготу бы прикрыть, поесть да выпить – и все потребности. Нравственные, интеллектуальные и духовные искания для таких людей чужеродны.

Несмотря на то, что немало персонажей романа «Эхом вдоль дремлющих улиц» - деклассированные элементы, произведение это не стоит сопоставлять с пьесой Горького «На дне» или с «Отверженными» Гюго. Даже несмотря на кажущиеся сходства в некоторых моментах. У Горького есть Лука – старец-утешитель, у Юдкина – Аристарх, который «встряхнул» Сивого, заставил его задуматься о возвращении к Ивану Крепилину. Но Аристарх в отличие от Луки – не добрый утешитель, не «как пластырь от нарывов», у Ивана Юдкина бомж-интеллигент Аристарх – скорее не «пластырь», а «скальпель», который помогает вскрыть «нарыв», удалить душевный «гной».

И Сивый-Крепилин – совсем не Жан Вальжан. Нет у Дмитрия Юдкина романтического преображения под влиянием перенесенного потрясения: так, чтоб – в момент – и – другой человек перед нами. Путь от Крепилина к Сивому был, можно сказать, легким: и тяжелый труд был почти в радость (на воле-то, без сковывающих разум и душу условностей!), и заработанное проматывалось лихо, весело, с удалью. И то, что жизнь в конце концов забросила к бомжам, не показалось трагедией, и даже переход от жизни к существованию (первая часть романа именно потому и названа «Организм») воспринялся поначалу почти как нечто, само собой разумеющееся.

А возвращение далось нелегко. Совсем не так как у героя Гюго. Да, потрясли Сивого слова Аристарха о том, что мир этот – не его, что должен он вернуться к оставленной много лет назад дочери, стать для нее опорой, найти себя в жизни. Это и произошло, но не по мановению волшебной палочки, хотя своего рода «волшебство» есть и у Дмитрия Юдкина: встреча Сивого со старым другом Борисом, ставшим предпринимателем, но не разжиревшим душевно; он помог материально. А вот морально и духовно Сивый-Крепилин помогал себе в основном сам. Нет в романе доброго монсеньера Бьенвеню. И не может быть в наше время, когда и происходит действие произведения. А основное место действия произведения – не названный провинциальный город в Украине.

Есть в этом романе о пути человека к себе, своей душе и псевдо-путь к спасению, по которому некоторое время шел и Сивый. Шел за Баркашиком (прозвище – производное от фамилии одного из лидеров русского националистического движения Александра Баркашова). Персонаж этот – лидер этакого «военного поселения» бомжей – один из наиболее колоритных в романе. Его даже можно назвать аллегорическим и в какой-то мере пародийным: 19-летний парень, предводитель ватаги бомжей, «больной» идеями панрусизма, чистоты нации, разговаривающий шаблонными конструкциями, пригодными для митинговщины, приверженец строгой даже палочной дисциплины. Наполеоновские планы имел: возродить подлинную элиту нации, причем из… бомжей. Правда. В одной из бесед с Сивым договорившийся до того, что чистоту нации можно улучшать, так сказать, регулируя численность чуждых порядку элементов, в том числе и… бомжей. Не пародия ли? Пародия. И еще большая пародия то, что «коммуна», где должен был зародиться новый порядок, где проповедовались и даже насаждались здоровье и верность нравственным устоям, жила… воровством. Правда, под идеологическим соусом: мол, «экспроприируя» металл у сомнительных дельцов, мы только участвуем в расшатывании устоев этого гнилого общества. Но сути поступков это не меняло. Баркашик оказался негодным лидером, не смог понять, что «к миру – по этапу, к счастью – под плетями» - не лучший и далеко не самый желанный для многих людей путь. Погиб молодой человек глупо, по собственной вине, от руки одного из своих «ординарцев», которого самонадеянно пытался переделать, причем, с использованием исключительно принуждения и унижений. Куда мудрее оказалась Вика, жена Баркашика, сумевшая перебороть желание отомстить за мужа, видя, что жизнь его убийцы, Рязанца, стала сама по себе наказанием за содеянное, такая жизнь.

Баркашик и Аристарх – своего рода отражения друг друга. Автор используем прием так называемого «литературного зеркала»: оба персонажа – этакая «элита» мира бомжей, но с диаметрально противоположными свойствами. Баркашик – молодой человек, спортсмен и трезвенник, Аристарх – старик, проводящий почти все время на лежанке, любит выпить. Баркашик «толкает речи», следя за идеологической выверенностью; Аристарх просто говорит, не скрывая суровой, а иногда и жестокой правды. Баркашику приходится добиваться уважения к себе, заботиться о пропитании для себя и «коммуны»; Аристарха уважают, так сказать «по умолчанию», всем миром содержат.
Дмитрий Юдкин родился и живет в Станице Луганской – единственной станице донского казачества, расположенной на территории Украины. Это сказалось и на языке произведения: для романа характерны метафорические обороты, необычные для «приглаженной» литературной речи конструкции. Правда, применяются они автором без злоупотребления и так, что словотворчество не в одном из случаев не мешает, а во многих даже помогает.

Роман «Эхом вдоль дремлющих улиц» - в двух частях. Вторая, названная «Вопреки всему», - о пути человека к обретению себя. Как уже было сказано выше, о пути нелегком, пусть и не крестном, но и отнюдь не устланном лепестками роз. Во второй части, нельзя не отметить, персонажи не столь колоритны, как в первой, но при этом они и неоднозначны. И во внешне благополучной семье Ивана Крепилина была совсем не идиллия, и друг Борис Кандауров оказался вовсе не эталоном высоконравственного поведения. Жизнь Сивого была куда проще жизни Ивана Крепилина, но выбор был сделан все же в пользу Крепилина.

Традиционного «хеппи энда» у Дмитрия Юдкина нет. В финале романа главный герой, все еще находящийся на пути преображения, спасает из горящего дома мальчика. Совершает поступок, достойный именно Человека.

«Эхом вдоль дремлющих улиц» - роман о человеке, становящимся Человеком.

Вячеслав Гусаков, поэт, прозаик,
 член Межрегионального союза писателей и Конгресса литераторов Украины


  Отрывки из романа "Эхом вдоль дремлющих улиц"

   
…Его оглушил тяжелый удар по голове. Перед глазами поплыли разноцветные круги.
— Не лазь по чужому! — сопроводил удар гнусавый голос.
— Не лазь по чужому! — снова засвистела в воздухе палка.

Сивый уклонился. Палка с грохотом опустилась на железо. Сивый, оттолкнувшись руками от бака, отскочил в сторону. В мановенье ока, но как можно бережнее, засунул за ржавую перегородку отобранное на ужин. Прыжком вооружился палкой, метавшуюся им в собаку. И хотя под ногами качался асфальт, он стоял перед врагом уверенно, сжимая двумя руками увесистое орудие обороны. Бой так бой. Сивый к нему уже готов. Противник – мужик, примерно одного возраста с Сивым или чуть моложе – надвигался на него, изготовившись в замахе к удару. Немного повыше ростом, он был значительно шире его в плечах, следовательно, вероятнее всего сильнее физически. Делать ставку нужно на сноровку, увертливость и отчаянность. Постоянный копошитель местных отбросов, как и положено агрессивному защитнику собственности, нанес удар первым. Бил со всего плеча. Если бы он попал, голова Сивого раскололась, подобно перезрелому арбузу. Благодаря выказанной расторопности нашего героя, его миновала сия скорбная участь. Увернувшись от палки, Сивый ударил промахнувшегося противника по ногам. Тот взвыл звериным воем, но не упал, как рассчитывал Сивый, а, прихрамывая на зашибленную ногу, опять двинулся на мародера, натяжисто отведя палку назад, чтобы уже ударить, так ударить. Этот сокрушительный удар он отбил палкой. Удар был до того силен, что Сивому осушило руки. Но он еще крепче сжал свое оружие. И опять удар. Едва ушел. Далее бой закружился в пыльной круговерти. Сивый теперь ни о чем не думал, почти ничего не видел, не слышал – отрешась ото всего, кроме боя – он налетал, бил, промахивался, снова бил, отражал удары, попадал по чему-то ойкающему, замешкавшись получал сам, шел вразнос, отскакивал и снова налетал. Когда в их пороховицах поубавилось пороху и они приустали драться, они больше отмахивались один от другого, чем стремились напасть. Нет, желания задать взбучку, огреть поболючее у обоих было хоть отбавляй, но все же меньше, чем самому угодить под тяжелую палку. Неожиданно их схватка перешла в иную диспозицию. Кинувшись в наступление, Сивый зацепился носком туфли за обломок кирпича и плашмя растянулся на земле. Взревев победным кличем, противник ринулся к нему, метясь палкой по его голове. «Какой момент закончить все разом! По башке! Да со всего маху»! Однако, разозленный Сивый, врезался в разгон яростной атаки подрывисто-таранящим броском. Ударив, костистым панцирем сгруппировавшегося тела, атакующего в ноги. Пошатнул и, ухватившись за его лодыжки, рванул их под себя. Противник завалился на спину, не выпуская из рук оружия. Сивый, весом своего тела придавив его к земле, щедро, с обеих рук, отвешивал тумаки по богопротивной физиономии. Под его кулаками кроваво хлюпало. Но это не останавливало Сивого, он знал, что если он сейчас не добьет своего врага, не использовав временного преимущества, то через несколько мгновений оправившийся от потрясения враг, точно также будет волтузить его. Поэтому Сивый и вкладывал в удары все имеющиеся у него силы. Все же ему не удалось вырубить, лежащего на спине, крохобористого ненавистника. Тот умел держать удар. В кадык Сивому уперлась палка, которой его силились опрокинуть назад. У него болезненно перехватило дыхание, окружающие предметы болотной мутью поплыли перед глазами, а он, преодолевая активное сопротивление, наваливался и наваливался вперед. Они оба держались за одну палку, вырывали ее друг у друга – выдергивали, крутили, давили, душили. В конце-концов палка отлетела за баки и не досталась никому. Катаясь по земле – то один наверху, то другой – бились ожесточенно, не жалея кулаков и не выбирая мест, куда припечатать. Потяжелее! Побольнее! Хрям! Бац! Бух! Подавить! Забить! Гух-гух! Сильнее! Еще сильнее!!!
Из носа Сивого, горячим ручейком, бежала кровь. И судя по ее обильному выплеску, по подвсхлипывающему похрустыванию в переносице – здесь, нашелся очередной «скульптор-авангардист», любовно приложивший хлесткую руку к сотворению физиогномистичного облика Ивана Николаевича Крепилина. Опять перекорежили нос, переломали. Бессчетным разом. А его жизнестойкий противник ширнул Сивому пальцем в глаз и, изогнув палец крючком, стал выцарапывать глазное яблоко из глазницы. Сивый впился зубами в мохнатую руку, старательно пытаясь ее перегрызть. Оба рычали от боли и ненависти, но ни один не сдавался – хрипя надсадностью дыхания, хлюпая разбитыми носами, обессиливше тыкающие кулаками наугад…

  ……………………………………………………….

Из-под лежака к огню метнулась быстрая тень. Не приближаясь к раскаленным углям, крыса принялась за кости. Шуршание под лежбищем прекратилось и к первой крысе присоединились еще две, размерами поменьше. Мерцавшие дотоле угли погасли. Сивый крыс уже не видел, только слышал хруст разгрызаемой кости и радостное перебирание коготками по бетону. 
— У-у, твари!
Сивый нащупал около лежака камень. Прицелился на хруст и, что есть силы, запустил туда свой снаряд. Коготки зацокотали по разным направлениям. Камень стукнулся об стену и отскочил, покатившись по цементному полу. На некоторое время – тишина. Потом вновь громкое дробление костей. Сивый отыскал еще камень. Сориентировался… Бросок. Быстрое мелкое пошкрябывание по бетону. Стук камня об стену. Немного погодя опять хруст. Сивый, в темноте, обшарил все пространство вокруг лежбища. Так ничего и не нашел. Ничего, чем можно было б отпугнуть обнаглевших тварей. В бессильном гневе он откинулся на подушку, с ненавистью слушая торжествующее чавканье прожорливых грызунов. «Нет, нужно заснуть, иначе точно чокнусь» — решил Сивый. 
Ему удалось отвлечься от звуков в подвале. Но все же, сквозь волокнистую дремоту полусна, до его слуха донеслось назойливое шуршание под лежанкой. Движение под досками, шкребки и слабые толчки. Услужливое воображение нарисовало крысиное отродье, вытворявшее пакостное вредительство. Размер – со среднего кота. Черные бусинки глаз, выявляющие равнодушную пустоту хищника. Пасть, утыканная острыми, жаждущими крови и мяса зубами. На мускулистых лапах – саблевидные когти. И длинный вездесущий нос, позволяющий твари не упустить своего. Как только он уснет, это кровожадное чудовище подберется к нему, выждет момент и набросится, впиваясь зубами в живую плоть, разрывая ее в куски мощными челюстями, раздирая тело когтями…
 Сивого пробрала крупная дрожь. Его кожа покрылась мурашками. 
Кошмарное видение подбросило Сивого с лежака. С криком, переполненным ужасом и яростью, он схватил держак от лопаты, заготовленный им для самообороны от непрошеных гостей и всегда бывший под рукой. Загремели кастрюли, железные миски, кружки – падали на пол предметы его нехитрого инвентаря. Сивый, полуприсев, с силой, ничего не различая в кромешной черноте, надрывая глотку воинственным криком, размахивал держаком над полом. Устроив погром в своем убежище, Сивый успокоился. Громы, им произведенные, и собственный крик привели его в чувство. Вспышкой безудержной ярости он прогнал из воображения, воспаленного непроницаемым мраком ночи, свои страхи перед ее зловещими тайнами. В него вселилась уверенность в своих силах. 
Он – еще не стар. Он – не болен. У него – еще есть силы постоять за себя.

 ……………………………………

— А откуда знаешь, чем мы занимаемся?
— От людей слышал. На металлоприемнике вы частые гости. Медь, алюминий, черный металл…
— Что еще говорят?
Иван пожал плечами:
— Больше ничего определенного… Лично о тебе много пересудов…
Баркашик заинтересовался:
— И что же обо мне судачат?
— Всякое. Но все сходятся во мнении, что ты – парень перспективный и далеко пойдешь. Хотя и завистников – уйма.
Баркашик не сумел удержаться от довольной улыбки, лицо сделалось совсем мальчишеским. Но вскоре он овладел подло выблудившимися чувствами, приняв суровый, как и подобает супермену, вид. И красуясь (надо полагать перед Викой) громко произнес:
— Злость врагов и злопыхательство завистников только закрепляют успех. И чем он блистательнее, тем язвительнее и злее скавчит вся сучья свора.
— Что поделаешь, природа людская — подыгрывая Баркашику, развел руками Сивый. 
— И как прекрасно, когда у человека враги от злобы пенятся, когда у них, от напирающей ненависти, зубы оскоминой сводит… У меня уйма завистников, следовательно, не так уж плохи результаты моей нынешней деятельности… И мне нравится отслеживать их, шкворчащие неуемными обидами, эмоции. Я хочу, чтобы враги радовали, ненавидя и злясь по поводу моих побед. Я никого из них не боюсь, я сам вызываю страх.
Не совсем понимая, как можно радоваться тому, когда тебя ненавидят, Сивый, все-таки, чересчур заметно недоумевал. Что, разумеется, не входило в его планы. 
Обнаружив его недоумение, Баркашик не поленился прокомментировать мотивы превозносимой им радости: 
— Нет ничего более увлекательного, чем видеть лицо завистника в момент твоего успеха. Сначала во взгляде – неподконтрольная вспышка злобы, постепенно пересортировываемая в надежду, что информация неверная, что ошиблись и дела мои хуже и не придумаешь, а затем, после подтверждения полученного сообщения, в его глазах проступает неодолимая боль – у меня, и вправду, все хорошо. Ему невкусно кислит неизвинимой обидой и на покрывающемся желтизной лице – жалкий, бегающий взглядик. Как же за него не порадоваться. За своего доброжелателя — и Баркашик расхохотался с громким, безудержным весельем.
«Чего это я торможу?» — опомнился Сивый, избавляясь от порочащего ситуацию недоумения, и поспешил рассыпаться звонким смехом. Играть. Играть.
Отхохотавшись, Баркашик опять приступил к расспросам: 
— Металл таскать, деньги считать – любой сможет. Для нас не это является критерием отбора… Мы – организация. Нам нужны идейные люди, разделяющие наши убеждения… Но об этом потом… Сначала анкетные данные: сколько лет, где вырос, кем работал, чем промышляешь на сегодняшний день и где находится нынешнее твое гнездовье?
— Письменно? — намеренно показывая себя немного глуповатым, спросил Иван.
— Я тебе что – отдел кадров?! Ну, ты даешь, Ваня!.. Ты не пропустила, дорогая? Письменно, говорит… 
Вика, не отрываясь от книги, хмыкнула.
А Баркашик, посмеиваясь, сказал: — Ну, ты чудишь! Ей-богу… Ха-Ха-Ха… Устно рассказывай… Назови год своего рождения и населенный пункт, в котором сие несчастье зарегистрировано… И так далее, по порядку. 
— Ты сказал – анкета, а я и обмишурился, что писать надо — с туповатым видом оправдывался Иван.
   …………………………………………….

— Ты вот говоришь: пьянки, гулянки… но ведь уважаешь же ты Баркашика, не взирая на факт, что он еще пацан зеленый… А он не пьет, не курит, по кабакам деньгу не транжирит… и по непутящим девицам…
— Баркашика? — переспросил Рязанец: — Этого козла? Нет, не уважаю. Раньше, возможно и было… испытывал я к нему чувство, напоминающее уважение, но теперь… Навряд ли. А по поводу того, что он сигарет, анаши не курит, в рюмку не заглядывает, по блядовитым бабам не ходок и кабаки десятой дорогой оббегает – так это его личное горе. Мне бы его здоровье, я б не скромничал, я б показал бы всем кто ниже меня ростом и уже меня в плечах – знаменитую Кузькину мать. Надолго б запомнил шаромыжный народец Рязанца… А Баркашик мужское свое в руку схватил и жмет, из себя его выдавливает. Сам, собственной волей, лишает себя удовольствий, ну и пусть лишает, если он такой дурак. Как можно уважать человека за то, что он дурак?
— Ой ли? Не от тебя-ли я всегда слышал, что Баркашик – мировой парень, и что мы за ним, как за каменной стеной… Больше чем уверен, на отношение к нему здорово повлияла полученная тобою головомойка. Ты разозлился на Баркашика, поэтому на него бухтишь.
— И сегодняшняя головомойка в том числе… Много он на себя берет. Меня, например, уже поздно перевоспитывать, да я, собственно, и не хочу перевоспитываться… Можно подумать, тебе по душе его расистский культпросвет… Он же шизик. Самый образцово трафаретный. Или тебе интересно проникаться его бреднями?
— Честно?.. Почти всегда – интересно… Как когда… Но, мне кажется, что он чересчур увлекается национализмом. До фанатичного кликушества.
— Про Гитлера матерщиными гвоздями толщиною в локоть втрамбовывает, а, наверное, не замечает, что в своих рассуждениях сам – вылитый эсэсовец… И в повадках, кстати, не отличишь. Они там все, у Гитлера, сверхчеловеками были. Спортом тоже увлекались, пили редко, а то и вовсе не пили, считая пьянку рабской зависимостью бесхребетника. Многим, очень многим, Баркашик мне этих юберменшей на память приводит.
— Ты бы ему и подсказал, в чем он не прав. Мы все молчим, а он воспринимает, что все правильно, что все идет как надо.
— Чего ж сам не подскажешь? — усмехнулся Рязанец.
— Я-то? — словно бы удивился вопросу Сивый. И стушевано затих.
— Вот ты!.. Хотя ты и не ответил, я знаю, почему ты, со своими подсказками и советами, не рискуешь соваться к Баркашику. Все очень просто – он и слушать тебя не станет, он себя среди нас за самого умного держит, так как набил себе голову разным книжным дерьмом. Ну, а если у тебя вдруг зашкалит борзометр и ты, храбро обнаглев, нагонишь свои прожитые года и прожужжишь ему об ошибочности его суждений, он тебе, тут же, в рожу с кулака и заедет. Запросто… Или не так?
—Верно — Сивый, нехотя, сознался в собственной трусости. Но не так он боялся лишний раз по физиономии схлопотать, как того, что Баркашик за недопонимание задач, стоящих перед ними, изгонит его из организации. Этого Иван и боялся. Конечно, это тоже была трусость. Быть трусом, сознавая, что ты трус, во всех случаях неприятно.
— И вообще, я не верю тем людям, которые не пьют. Не верю ни в чем. Да и скучные они все. Зануды, как наш Баркашик. Ты не находишь, Сивый?
— Не знаю — пожал плечами Иван.
— А я это давно просек. Как какой-нибудь типчик не пьет, непременно какую-то подлость тебе устроит… Сталин, недаром, всю свою пристяжь пить заставлял. Напаивал до тихого помешательства. Никитка Хрущев у него «калинку» на столе, между бутылками, отплясывал. А Сталин жуковатый был, голова. Напоит всех и пеленгует – кто чего своим пьяным языком ляпнет (его самого водка плохо брала), а на утро, глядь – повезли кого-то, из вчерашних сталинских фаворитов, на Лубянку. Откуда вскорости и к стенке. И ведали несчастные временщики, а отказать Сталину не смели: не желаешь пить, значит есть что скрывать, а то, чем черт не шутит, и замышляешь чего против «отца народов». Сталин, будучи грузином по национальности, с русским фольклором ознакомился с похвальной прилежностью и в русской пословице: «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке» – заполучил все основания на истинность.
— И снова «ин вино веритас!»
—Что, что? — переспросил, незнакомый с латынью, Рязанец.
— Истина в вине. Римляне так говорили.
— После вина голова болит – кретины твои римляне. То ли дело – водочка, в ней вся истина. Я вино, что красное, что белое не признаю. Пить нужно водку. Вино – это для баб. Не зря они такие дуры.
— Я тоже вино как-то не очень… Хотя его для здоровья рекомендуют. На Кавказе пьют вино и до ста лет доживают, а кто и больше.
   …………………………………………….

 За тебя, Боря… Не пришли, еще видать, последние времена, если на белом свете не перевелись такие добрые люди, как ты. Спасибо, что не отвернулся, не прошел мимо. За тебя! — и отсалютовав Кандаурову ухваченным со стола бокальчиком, выпил его содержимое до дна.

Борис Борисович смутился, услышав тост, произнесенный Крепилиным. И было от чего. Своему нынешнему мягкосердечию он и сам не мог найти объяснения. Как и не мог объяснить, по какой причине в его директорском кабинете в кожаном кресле, стоимостью в девятьсот долларов, сидит отвратный проходимец, пусть даже когда-то бывший ему другом. А сумел бы отыскать вразумительное объяснение этим загадочным событиям, разворачивающимся в кабинете руководителя АО «Андромеда», кто-либо из людей, знавших Бориса Борисовича близко и знавших его достаточно давно? Его партнеры по бизнесу, привыкшие видеть в Кандаурове неуступчивого, жесткого дельца? Или кто-нибудь из сотрудников его предприятия, вполне допустимо, и уважающих хозяина за щепетильность в денежных расчетах, за выполняемую работу, но никогда не забывающих о дистанционном интервале между собой и своим работодателем, не одобряющем панибратства, а нередко и вовсе впадающему в бирюковатую нелюдимость?..
Можно подумать, ему заняться больше нечем, кроме как ублажением желаний опустившегося бомжа. Дел ведь накопилось – бумагу не разгребешь, а он тут сидит, филантропничает… 
Ему бы кто когда. Как вспомнишь, какой путь пришлось преодолевать, достигая сегодняшнего благосостояния. Не лепестками роз усыпанный, а колким, острым щебнем. И по нему, Борьке Кандаурову, босиком. А что? Может завалить школьного дружка жалобами на немилосердность судьбинушки? И приступить к жалобам с того, как полуголодному мастеру лекального цеха (куда уж удалось пристроиться после окончания института, без соответствующего моменту блата) месяцами не выплачивали заработную плату. Как он – здоровый, неглупый мужик – грыз собственные кулаки, от бессилия обеспечить свою семью должным образом. Хоть бери топор и иди, разбойничай малолюдными окраинами. И как, после решения завести собственный бизнес, истоптал не одну пару штиблет, прежде чем раздобыл средства на стартовый капитал. Чему удивляться? В долг занять и то было не у кого: в друзьях лишь голь перекатная. Сами с хлеба на квас перебиваются. А ежели кто и держал в кубышке, на черный день припрятанным – не уговоришь, не выпросишь. Утомишься вести бесполезные переговоры, заплачешь, а лицедействующий сквалыга погромче тебя плакать станет и божиться, что хоть режь его, хоть ешь, а он самолично по дензнакам соскучился до нестерпимости, даже запах их позабыл. Поведать другу Ванюхе, как в челночных рейсах гастрит себе нажил. Как недосыпал, недоедал, чтобы копейку дополнительную в запас отложить. И как медленно, с нещадным боем на каждом этапе, развивался его бизнес, попугивая всякую минуту лопнуть мыльным пузырем. Ванюхе любопытно будет. Он ничего подобного не проходил. Тот сразу удобно пристроился. Припеваючи. Ему все блага европейской цивилизации – на тарелочке с голубой каемочкой – в приданное за Верочкой Бурко. Не смешно ли вспомнить, с какой унылой озлобленностью беспорточный студент Боря подумывал о своем однокурснике, коварно ухватившем синюю птицу удачи за хвост. О товарище-счастливчике. Который сидит сейчас перед ним зачуханным бомжом…
Кандауров легкими движениями кисти покачивал янтарно-золотистую жидкость в бокальчике. Вглядываясь в нее – дотошно, с самозабвенной сосредоточеностью – словно окунаясь взором в Ведическую Книгу Судеб.
Рассказать про свой первый лоточек с сигаретами, жвачками, сникерсами-марсами. И как его, начинающего предпринимателя, еле-еле сводившего концы с концами, оббирали – местная шпана, разные Клепы, Пузанчики, Фургоны да нахальный мент-пэпээсник, плюгавенький Сережа Кривулин. И как хотелось иногда кому-нибудь из них вышибить из отцовской двустволки мозги. Иным, особенно мрачным днем, был согласен отсидеть за это в тюрьме. А потом дополнить свой рассказ причитаниями о том, с какими трудностями он нашкребал на укомплектование товаром второго лотка, за который поставил беременную на четвертом месяце жену. Сколько нервомотства, сколько самоограничений. Чтобы самому когда сладкий кусок – говядина отварная, запеченная в соусе бешамель, да салат из индейки с ананасом – или забражничать по увеселительным заведениям в окружении гламурно-пикантящихся цыпочек – ни-ни и помыслить о подобном боялся. Магазин в аренду взял. В серьезные долги влез. Под шкурообдирательные проценты. Торговал, а выручку, зачастую в обход насущных потребностей семьи, незамедлительно пускал в оборот, раскручивая маховики бизнеса. И в жизненную почву желалось поглубже корнями вкопаться, чтобы не так просто было из нее выдрать и обратно, в нищету, словно жучку беспородную, отбросить. Едва только магазин стал оправдывать капиталовложения всевозрастающей прибылью, превращаясь в популярное, бойкое торговое место, а к хозяину уж гости жалуют. Из тех кто поначалу хуже татар. Чересчур незваные. Бригадир бандитской группировки крышу предложил. Чиновники из городской мерии – содействие в расширении бизнеса. ОБэХээСэС – непредвзятое отношение при ревизиционных налетах (кое на что обещали, словно сослепу). Что ж, предложения от которых невозможно отказаться. Не подмажешь – не поедешь. Торговал, платил, торговал, дружил, торговал, далее вкладывал в расширение предпринимательских интересов. Второй магазин открыл. Третий. Овощные склады на Центральном рынке под оптовую базу выкупил. Горадминистрация. Налоговая инспекция. Санэпидемстанция. Пожарная охрана. Юрий Федорович. Вадим Анатольевич. Геннадий Абрамович… И прочие, прочие, прочие… И всем – дай. Дружил, а все равно – подставляли, предавали, зарились алчным оком на его кровное… И не было у него тестюшки такого, как у Ваньки. Самому, все самому… Вокрепостился, вросши в землю разлапистой корневой системой. Из пешечного разряда борек выстепенился в солидную фигуру Бориса Борисовича. И все самому. Сердечные жилы рвались, а достиг. Башкой проламывал, казалось бы, неприступные стены…
Кандауров, не вытаскивая взгляда из янтарно-золотистых глубин, закурил сигарету. После двух затяжек, выпил, нагретый теплом пальцев, коньяк. Сделал еще одну затяжку и пододвинул пачку Ивану.
—Таких не курил? Угощайся. Что-то среднее между сигарой и сигаретами. Изыск…
   ……………………………………………

В глубоких тарелках (возможно даже фарфоровых), в желтом, с золотистым отливом, бульоне, влажно розовели кусочки вареного мяса. Многое-множество кусочков. Ах, как Сивый любил мясо. Вареное, жареное, тушеное, копченое – совершенно без разницы, лишь бы вкусное, богатое блаженством – мясо. О, какое божественное благоухание источается из тарелок, аппетитно ароматизируя собой всю комнату. А еще: сыры, разнообразные колбасы, ломти ветчины и балыка, ранние овощи. И сейчас это все он будет поедать! Он, едва ли не сто лет тому назад евший что-либо горячее?! О, какой суп!

— Танюш, а почему стол накрывается лишь на двоих? – спросил Кандауров.
Она непроизвольно глянула на Сивого, с шакальей алчностью объедающего стол. Пока только зрительно. Его губы мокро-слюняво шевелились. Промелькнул черно-желтый клык. Таню передернуло, но она, мило улыбнувшись, бодро ответила:
— Что вы, Борис Борисович, я уже кушала. И совсем… совсем неголодна.
— И знать ничего не желаю… С нами посидишь. И Зинку зови… Вчетвером пообедаем — чуть повысил на нее голос Кандауров. Он решил сделать другу обед приятным вдвойне, посадив за общий стол двух молодых, симпатичных женщин.
Таня открыла было рот, но слова застряли, не пошли и она глубоко задышала, словно рыба, выброшенная волной на берег. Ее глаза забегали растерянной жалковатостью.
— Таня иди, а не то наш царский супец остывает — с нажимом, будто бы полушутливо, подогнал ее шеф. Ну а, зазлобившийся из-под очков, взгляд ей кое-что напомнил. Однажды ее чуть не уволили из-за какого-то вздорного пустяка, из-за ветреного флирта с, засидевшимся с ней, клиентом.
Прикусив нижнюю губу, Таня пошла на склад звать приемщицу.
За столом все, кроме Кандаурова, чувствовали себя скованно. Хозяин был, даже излишне, весел и возбужден. Так и сыпал анекдотами, шутками, житейскими приколами. Он и их старался растормошить.
Таня с Зиной, склонив белую и черную головки, сидели как нахохлившиеся воробышки, тесно прижимаясь друг к другу и страдальчески ковырялись вилками в салате.
Сивый, невзирая на голод, опять с новой силой пробудившийся в нем, ел суп с самого кончика ложки, едва погружая ее в ароматно-жирные недра, обелоснеженные тарелкой. Только дразня этим, вконец разбушевавшуюся, утробу, требовавшую всего и много.
Утроба, злясь на его чрезмерную скромность, агрессивно рычала: «Жри! Жри! Или не видишь, сколько навалено разной вкуснятины?! Жри, пока не отогнали от стола. А когда еще так попируешь? Жри, кому сказала!!.. Буур-бооо-бур-рр!! Жри!!!»
Сивый проглотил очередные капли с краешка ложки. «Бур-рр». Он зачерпнул больше. Стало вкуснее. Зачерпнул еще больше. Прочувствовал смак «царственности» приготовленного Таней супа. И он, не обращая внимания ни на Таню с Зиной, ни на Бориса, заработал ложкой во всю мощь своей пищеварительной системы. А с каким наслаждением он зачавкал вареной телятиной! И он уже совсем не робел. Он всецело, с самозабвением увлекся едой. Наколов на вилку сразу четыре колечка копченой колбасы, сунул их в рот, быстро пережевал и с аппетитом проглотил. И кому какой интерес до его узловатых, с черноземным пластом грязи под ногтями, пальцев? Выпростав из широкого рукава костлявую, с рыжим ворсом, кисть, он уверенно накалывал на вилку треугольники сыра, колечки колбасы, прямоугольники ветчины, брал руками белый пшеничный хлеб и, не стесняясь, запивал поедаемое французским коньяком, щедро подливаемым ему в рюмку тамадой застолья. Сивый набрасывался на еду с пылом изголодавшегося волка, безуспешно прорыскавшего по тайге не один день и, наконец-то, загнавшего зайца. Он знал, что так не принято, бескультурно, замечал ехидные усмешки того же Борьки, но начхать и растереть. Сивый, безразлично улыбнувшись, вылизал дно (возможно и фарфоровой) тарелки, слизал лиловым языком миллиметры жира, лоснящиеся на зеленом круге. И, по-прежнему неутомимо голодный, накладывал в опустевшую тарелку – все, что видел перед собой, выбирая наметанным глазом куски повкуснее. Опустошал и снова накладывал. Завершение обжираловки наступило только тогда, когда он почувствовал, что кусок колбасы, наколотый им на вилку, в него не полезет. Со стоном искреннего сожаления он отложил вилку с так и не съеденным лакомством. Ни есть, ни пить – он уже не мог. Наелся и впрок. Сивый плотоядно зевнул.
— Неужто насытился? – посмеиваясь, спросил Кандауров.
Женщины захихикали.
Сивый, сонно захлопав ресницами, погладил себя по набухшему животу.
— А-ага-а…
— Тогда спать. После того, как девчонки здесь приберут, приляжешь отдохнуть. У меня и топчан для разных непредвиденных обстоятельств присутствует — и Кандауров подмигнул девушкам. Зина подхихикнула. Таня залилась краской смущения по самый вырез батника.
— А может я пойду? — спросил Сивый, сделав вид, что не собирается тяготить хозяина бременем забот о своей ничтожной персоне. 
— Ты уже пришел. Поспишь и мы обсудим твои дальнейшие планы на жизнь. Имеются кое-какие предложения… Небезынтересные для тебя…
   …………………………………………….

Иван с детства мечтал о путешествиях, мечтал увидеть чужие, незнакомые страны, открыть для себя неведомые земли. Он запоем читал книги, посвященные жизни и свершениям знаменитых путешественников и первооткрывателей загадочных далей. Колумб, Дрейк, Магеллан, Миклухо-Маклай, Амундсен, Пржевальский – золотые имена, кумиры его юности. Нескромно примерял он яркие одежды их судеб, овеянные штормами, мужеством, буранами и славой. На Иванову долю хотя бы толику одержанных ними побед.
До его четырнадцатилетия они с матерью квартировали в пригороде, неподалеку от железнодорожной станции. Щекочущий ноздри запах пропитанных нефтью шпал; стальной скрежет тормозов останавливающегося поезда, прибывшего откуда-то издалека, где тоже живут люди и где он еще не был; громкий, с чеканящим выражением, голос станционного диспетчера, объявлявший номера поездов и названия городов следования; перестук колес набирающего скорость локомотива; его прощальный гудок их провинциальной скукотище и безынтересности; ночные огни семафоров… И не единожды он бросался вдогонку за светлой лентой мелькающих вагонов, уносящих людей, сидящих в них, в далекие дали. Бежал, задыхаясь от жаркого бега и слез тревожной зависти, скатывающихся по лицу. Эти, которые в поезде, будут проезжать большие и малые города, живописные деревни, пролетарские поселки, похожие на тот, где ему приходится домоседливо тихониться, мимо озер и рек, увидят бескрайние степи, шелестящие ковылем, зеленое море дремучих лесов. Может быть, из-за деревьев к насыпи железной дороги подойдет сохатый великан и трубным гласом пробередит окрестности, или, накоротке с вагонами, пробежит стадо быстроногих косуль… А взрослые пассажиры, плюнув на собственную повседневную серьезность, могут выйти из поезда там, где им вздумается.
Ванька всякий раз досконально готовил свой побег из дома, предусмотрительно сушил сухари, экономил деньги на школьных завтраках, находчиво подбирал необходимую походную амуницию, затем твердо намечал дату, но всегда перед непосредственным осуществлением – спланированной и выверенной по географической карте – акции в его планы обязательно вмешивалось какое-нибудь непредсказуемое недоразумение, и расстроенному Ваньке приходилось откладывать задуманное путешествие до более подходящего момента. А еще каждым из тех намеченных дней ему было особенно жаль свою худенькую, болезненную маму. Зато вечерами, под стук колес спешащих поездов, мечтая, он видел себя Амундсеном, мчащимся на собачьей упряжке по снежной безбрежности к Южному Полюсу или Колумбом, скрестившим руки на загорелой груди, стоял на капитанском мостике каравеллы «Санта-Мария», вспенивавшей острым носом, набегающие навстречу, волны. А во сне: экватор, желтые барханы пустыни, непролазные сплетения лиан индокитайских джунглей, поднебесная иллюминация северного сияния…
Когда ему исполнилось четырнадцать лет, маме от профсоюза ткацкой фабрики выдали ордер на квартиру и они переехали в город. До окон новой квартиры гудки поездов не долетали – вокзал располагался в противоположном конце города, и постепенно юный Иван Крепилин остыл к мечтам о путешествиях. У него появились другие герои и кумиры. В те годы весь мир охватила сущая «битломания». Проникла она и через «железный занавес», в Советский Союз. Иван заходился в экстазе под звуки дребезжащего старенького магнитофона, купленного на мизерную зарплату матери у торговавшего живой рыбой дяди Жоры. «Лав ми ду» — подпевал ломающимся голосом шестнадцатилетний Иван, слушая вокал Джона Леннона. «Люби меня!.. Лав ми ду!». На танцы он ходил с новомодной короткой прической, с ниспадающей на глаза озорной челкой, непременные завитки на висках, в безворотниковом «битловском» пиджаке, белая рубашка и черный галстук, на ногах – черные лакированные ботинки.
Самостоятельные опыты на семиструнной гитаре не увенчались успехом. Музыкальный слух отсутствовал напрочь. «Медведь на ухо наступил» — посмеивалась мама. У его одноклассника, Борьки Кандаурова, гитарные переборы получались значительно лучше. Тогда он, забросив в угол гитару, уделил усиленное внимание изучению английского языка, на котором пела знаменитая ливерпульская четверка. Вскоре он не просто подпевал, но и уверенно переводил тексты песен.
«Иестедей» — лилось из динамика на танцплощадке, и семнадцатилетний Иван, с трепетной обходительностью обнимая стройный стан шестнадцатилетней Верочки, покачивался с ней на мелодичной волне. Ослепительная музыка, оглушительный танец, и Вера в небе с бриллиантами. Незаметно промелькнул год их встреч и под горн областного военкомата Ивана забрили в солдаты. Ракетные войска стратегического назначения. Все два года его армейской службы они обменивались шедеврами амурной эпистолярии, посредством авиапочты. Во времена «битломании» девушки еще умели ждать. Через две весны, через две зимы гвардии младший сержант Крепилин, отслужив как надо, вернулся домой. И опять пошли между ними встречи-свидания. Два года вынужденной разлуки лишь усилили страстное, взаимное влечение, а их друзья небезосновательно предвкушали скорые приглашения на свадьбу. Однако они, посовещавшись в узком, интимном кругу, единодушно постановили – сначала, все-таки, высшее образование. Альма-матер. Без него – ничего серьезного. Кое-что посоветовали, обеспокоенные, Верины родители. К вступительным экзаменам в институт готовились сообща. Вдвоем. В Вериной комнате. При закрытых на тонкий никелированный крючок дверях. Алгебраические формулы и тригонометрические функции, постигались нерасторжимо с пылкими объятиями и пламенно-обжигающими поцелуями. После успешной сдачи экзаменов они отправились по двухнедельной путевке в Юрмалу, где Иван, при плеске волн Балтийского моря, сделал Вере официальное предложение – коленопреклонно, с пятью ярко алыми розами. Ею благосклонно принятое. А пожениться решили через полгода. Контрольный чувствам срок устанавливала Вера, собирающаяся некоторое время безраздельно посвятить учебе. Она так сказала. В первых числах сентября Иван перебрался в студенческое общежитие. И комнату, кстати, в нем делил с Борисом Кандауровым на двоих. С понятливым и тактичным – а Вера часто в гости заходила. Обговоренный влюбленными, предсвадебный срок оказался изуверски долгим и они его существенно урезали. Втрое. На торжественной церемонии в ЗАГСе Верочка выглядела очаровательно – белое, абсолютно белое, белее лебединого крыла, платье и воздушное, обворожительно неземное существо, вооблаченное ним. В круглосуточном свадебном многопесенье прозвучали все, имеющиеся на тот день у «Битлз», композиции – оба: и жених, и невеста по-прежнему оставались фанатичными поклонниками группы. После свадьбы Иван из общежития переехал жить к родителям жены. Под нежным градом настоятельных уговоров ее папы и мамы, а также смалодушничавшей, перед засквозившей неизвестностью, Верочки. И зажили они – вчетвером. Вместе с тестем и тещей. В роскошной тесноте. Общей площадью сто двадцать метров квадратных. Четыре метра потолки. Считай, на всем готовеньком. А как же – папа и мама – изумительно практичные люди, с широкоразветленным блатом и возможностями. И надо отдать им должное: родители особо не докучали ценными советами, а все-таки хотя и редко, но очень настоятельно. Ивану не терпелось уйти из-под их нежной опеки. В автономное плавание. Вера же предполагала для начала обзавестись достаточными материальными благами, а затем уж и определяться в самостоятельную жизнь. Некоторые разногласия во взглядах отнюдь не напрягали свежеиспеченных молодоженов. Плодотворное (порой до умственного утомления) высиживание лекций, притирка характеров и упрочение родственных уз, сдача и пересдача зачетов на сессиях, непересыхающая медвянность супружеских поцелуев, необременительные подработки, рекомендуемые предприимчивым тестем, выезды студенческими компаниями на пикники за город и турпоходы с ночевками в палатках – все эти годы их сердечная привязанность мироутверждающе сопровождалась музыкой и голосами Джона Леннона, Пола Маккартни, Ринго Старра, Джорджа Харрисона… Их молодость… Не во всем у Крепилиных состыковывалось желаемое с получающимся, но вовремя подоспевшая веселая шутка и незатухающий огонь взаимопоглощающей любви – безболезненно сглаживали выпячивающиеся шероховатости. Лав ми ду, лав ми ду… И вот, восьмое декабря восьмидесятого года. Пять пистолетных выстрелов оборвали жизнь вокалиста, аранжировщика и лидера группы «Битлз», легендарного Джона Леннона. Это случилось в Америке, на тротуаре семьдесят второй улицы города Нью-Йорка. Певца застрелили на глазах Йоко Оно, его любимой жены. Трагическая гибель Леннона ввергла молодую семью в настоящее горе и уныние. Верочка сутками напролет ходила с опухшими от выплаканных слез глазами, а Ивану даже не было стыдно перед женой – как плачущему мужчине, за свою обжигающую, искреннюю слезу. Диски с записями песен «Битлз» крутились все незанятое рабочими часами время.  
Долгожданное получение дипломов, вступление на профессиональную стезю, обретение молодыми специалистами (не без папиной помощи) собственной отдельной квартиры, обустройство уюта семейного гнездышка, путевки в крымские санатории и заграничный вояж в Болгарию, под Варну на «Золотые пески».  
Взрослели, сытнели, становились зрелее и мудрее. «Битломания» излечивалась проверенным психотерапевтом – жизнью. Вера Александровна заведовала мясомолочной секцией в модерновом двухэтажном гастрономе, а Ивана Николаевича протолкнули в замдиректора быткомбината крупного промышленного предприятия. На его территории находилась парикмахерская, три продуктовых магазина, два промтоваров, несколько столовых, ателье, сапожная мастерская. На этой «хлебной» должности он сменил, уходившего на давно заслуженную пенсию, двоюродного Вериного дядю. А тестюшка обожал, при каждом удобном случае, напоминать об прокомбинированной услуге. Как будто ему от благодарного стола не перепадало. И елось, и пилось, и налево уходило с наваристым прибытком для семейного клана. Обставили привередливо, но со вкусом, квартиру. Купили новенькую «ладу». Заменили стандартную, на более усовершенствованную, сантехнику. Вступили в дачный кооператив. И в намечаемых планах, не сбавляя набранного во врастании темпа – все наипрестижнейшее, все наиновейшее, все наикачественнейшее.  
   На десятом году супружества в семье Крепилиных произошло знаменательное событие. Родилась Ирочка. Счастливы были все, а Иван Николаевич от счастья был на седьмом небе. В малышке он души не чаял. Мог часами смотреть за нею, ухаживать, прислушиваясь к ее уаканью. А домой летел, представляя собой немалую опасность и для случайных прохожих, и для встречного автотранспорта – сломя голову, красный дым столбом. Не терпелось увидеть своих. Жена сидела дома, оформив трехгодичный декретный отпуск по уходу за ребенком. Никто и не сомневался, что из Верочки получится любящая и внимательная мама. А Ивану Николаевичу, прибавившиеся хлопоты и заботы, доставляли лишь радость и удовольствие… Их дочурка… Их Ириночка…  
Выйдя из декретного отпуска, Вера Александровна вернулась на прежнее рабочее место. Через год ее поставили директором гастронома. Райисполкомовские партфункционеры посчитали – очень достойна. Иван Николаевич принял должность директора быткомбината. Поднаторев в руководстве им, обкапиталившись нужными связями в различных сферах обслуживания населения дефицитами, он стал культбиционно толковым хозяйственником и снабженцем. Превратившись в очень полезного человека для заводской верхушки. В некоторых вопросах – незаменимого. А с легализацией в СССР частного бизнеса, он открыл кооперативный видеосалон, в котором предоставлял для просмотра резко востребовавшиеся советскому народу фильмы. С чернухой. С клубничкой. С гнилостным душком. Фильмы – маде ин не наше, маде ин Амэурыка. Дорвались совки до запретного плода. Стриги купоны, пока он сладок и не приелся. И Иван Николаевич не терялся, стриг.  
   Все наипрестижнейшее, все наиновейшее, все наикачественейшее.
Верины родители были весьма предовольные. Верочкина квартира сияла новогодней игрушкой. И Верочка в ней – павою. Да и зять оказался на поверку небезнадежен. 
Заодно с папан и маман была довольна своей удачно слаживающейся семейной жизнью Вера Александровна. 
А вот самому Крепилину все больше стало казаться, что оброскошествованный быт, а так же неуемные усилия по его дальнейшим, уже чрезвычайным, в неотложных необходимостью, надобностям, бесстрастно поглощает их прежние светлые чувства без остатка. Исподволь – по шажку, по червончику.
Иван Николаевич, обнаружив прогрессирующее между ним и его женой охлаждение, запаниковал, он наивно захотел исправить уже давно ними начатое, немедленно его переиначить, а Вера Александровна недоуменно пожимала, заметно округлившимися, плечиками и злилась на необъяснимое, детское какое-то, упрямство – ни с того, ни с сего взыгравшее вдруг в ее, покладистом доныне, муженьке. В тот, возможно, самый решающий момент они не поняли один другого или, что вернее, они не соизволили вникать в суть, выявившегося однажды, диссонансного сигнала. Затем последовало то, что и должно было последовать – недопонимание накладывалось на недопонимание – и они вовсе остыли в отношениях. Общими у Крепилиных оставались: квартира, машина, мебель, ковры, посуда и … дочь. Вера Александровна рьяно увлеклась скупкой ювелирных изделий, самообразовываясь во все более утонченную их ценительницу. Помимо предметов из желтого металла, она не упускала из поля зрения и драгоценные камни. Иван Николаевич завеялся в любовных интрижках. И вопросов друг к другу у них становилось, не в пример, меньше. Однако, самое важное – запасники семейного бюджета пополнялись неукоснительно. Дом стоял полной чашей.
Но отчего ж Ивану Николаевичу сделалось по жизни тоскливо и он, для успокоения 
мятущегося в нем, полюбил горькую. Нередко пил и в одиночестве. В таких случаях он располагался на балконе. Маленький журнальный столик и кресло-качалка находились в его безоговорочном распоряжении, хоть ежевечерне. Он пил, покачиваясь в кресле-качалке, и обозревал панораму, открывавшуюся ему с высоты восьмого этажа. Двухэтажки, выстроенные строгими шеренгами – согласно архитектурным идеям казарменного соцреализма. Короткие аллеи, засаженные тополями. Дом культуры с мощной колоннадой. И вечно живая, шумящая дорога. Прямо под окнами дома пролегала трасса общесоюзного значения, связывающая крупные города страны и выходящая на Москву. Четырехполосное шоссе, по две параллельные полосы в каждую сторону. С балкона восьмого этажа он получал прекрасный обзор. Особенно ему нравилось наблюдать за ночной дорогой. Бесконечное, беспрестанное движение огней, бежавших в ряд – одни за другими. Одни убегали вдаль за горизонт, остальные их нагоняли. От наблюдения за движущимися в ночи огнями на душе становилось как-то светло и празднично. Очень часто на Ивана нисходила сентиментальная грусть и тогда он вспоминал детство, свои мечты о дальних странствиях. И даже уже лежа в постели, рядом, с непримиримо повернувшейся к нему спиной, спящей женой, он заслушивался музыкой дороги. Мощь тяжелых дальнобойных грузовиков. Стремительный свист шин мчащихся легковушек. Гул напряженных дорогой моторов. А после прошедшего дождя – шум, разлетающихся из-под колес, брызг. 
В конце-концов дорога стала звать его в путь. Каждый долгий взгляд на дорогу порождал беспокойство в душе Ивана. И в итоге: мысль распрощаться с опостылевшим отчим краем будто бы сроднилась с ним. А что дома? Семейная жизнь пошла наперекосяк, брак разваливался, любимая им дочь и та воротила от него розовую мордаху, и, мельтеша ярко-голубыми бантами, вплетенными в косички, скакала вокруг обожаемой мамочки. На работе дела не лучше, хитрозакрученные комбинации грозили выплыть наружу. С прошлой недели в административном здании завода непрошенно появились серьезные мужички в серых костюмах и совершенно бесцеремонно суют свой нос куда надо и куда не надо. Директор завода ходит, словно в воду опущенный. Добром это не закончится. Не зря, тонко чувствующий ситуацию, Корней Владимирович – главбух ЗАО, залег в больницу с диагнозом: обширный инфаркт. При названном диагнозе не допросишь, будь ты хоть из КГБ. Хитрющий старикашка. Еще при Сталине приноровился…
Тем пасмурным августовским вечером он так же, как и сейчас, сидел на балконе. Неподвижно сидел, в своем любимом кресле-качалке. Небо хмурилось набегавшими тучами. Вот-вот хлынет дождь. По балкону перекатывались ветром пустые бутылки из-под пива. Он смотрел вниз, ничего перед собой не видя. Его голова была занята слишком тяжелыми и неприятными думами. Подтвердились самые дурные предчувствия. В этот день он побывал в городском ОБХСС, и, после содержательного разговора со следователем, Ивана Николаевича вынудили дать подписку о невыезде. Придирчивые вопросы следователя, факты, приведенные им по существу разговора, очень встревожили Крепилина. Все свидетельствовало об глубокой осведомленности органов о теневой деятельности заводской конторы. Им, каким-то образом, стали известны серьезные нарушения закона, допущенные при приватизации предприятия, а также некоторые хозяйственные махинации, позволившие украсть из бюджета государства немалые средства… А следствие только набирало обороты. Он понял, что запахло жареным. В ближайшем будущем следовало ожидать арестов. И он тоже не загуляется на свободе. Его нисколько не утешал тот аспект, что тюремный срок он получит поменьше остальных. Крепилин все-таки являлся лицом подневольным и выполнял распоряжения вышестоящего руководства. Но при дележе нажитых неправедным путем барышей, ему неизменно перепадала его доля, от которой он ни разу не отказался. И он отлично осознавал, что берет эти деньги как соучастник преступления. Теперь надвигается вполне объяснимая расплата – впереди замаячили тюремные нары. Законно. И сидеть придется… Три года, пять – не имело принципиального значения, садиться в тюрьму не хотелось даже на месяц.
После тягостных и мрачных раздумий Иван пришел к выводу, что если он не желает угодить в тюрьму, у него есть только один выход из создавшейся ситуации, а именно: податься в бега. И бежать нужно в края, как можно более отдаленные от родных мест. Сама собой самым идеальным вариантом вырисовалась Сибирь – бескрайняя и безбрежная, по-медвежьи дремучая и косматая. Густые дебри таежных просторов надежно укроют его от беспощадного замаха карающего меча Фемиды. Кто всерьез возьмется разыскивать его по необозримой тайге, кому он особо-то нужен? Тем паче Украина с Россией отныне отдельные государства. И яка росиянам до биса справа к беглому, проворовавшемуся на Украине, заводскому управленцу? Им собственных ворюг ловить некогда, столько всевозможного жулья развелось. Итак решено: он спешно перебазируется в Сибирь.
С принятием конкретного решения Иванова тревога погасла и пиво пошло в охотку.
По шоссе мчались огни. Одни за другими… Одни за другими…
Скорее… В Сибирь… Куда угодно… Только подальше от этих, опасных бездеятельным выжиданием, мест.
Вперед, к освежающей бытие новизне впечатлений! Прощай грусть-тоска, горькая кручина!
Гип-гип! Ур-ра! Гип-гип! Ур-ра! В неслабо просматриваемой перспективе – новая жизнь!

 (см. далее)