Очень часто в аннотации (в предисловии) автора с кем-либо сравнивают. Ах, автор второй Максим Горький, Джек Лондон и т.д. Сомнительный комплимент. Кому нужен второй Горький, если есть первый? О книге Дмитрия Юдкина «На чаше весов» этого сказать нельзя. Автор выработал свой стиль, легко узнаваемый и не на кого не похожий. Так же для автора характерно любовное отношение к языку. Он сочен и органичен. Не менее интересны попытки Дмитрия при помощи ритма повествования передать динамику момента жизни его героев. Повесть «На чаше весов» - это история любви. Такая похожая на многие другие, и такая же уникальная, как и все другие. Что можно сказать нового - спросит читатель. Но именно в её уникальности, а так же в авторском отношении к причинам её бед, мы можем понять что-то новое для нас, и попытаться избежать подобного в своей жизни. Для автора семейные ценности – это, то на чём должна строиться жизнь любого человека. Нарушение, или даже малейшее отступление от них ведёт к краху семьи, к деградации. Именно эта твёрдая позиция автора привлекательна. Он не идёт на поводу «модных» тенденций в современной литературе. Он не смакует кровь, насилия и сексуальные извращения для коммерциализации своего творчества. Герои Дмитрия не принцы и принцессы, а простые люди. Главный герой – шофёр-дальнобойщик. Героиня – учительница, которая оставила школу, что б воспитывать двух детей. Они живут теми же радостями и горестями, что и окружающие их люди. Они легко узнаваемы и похожи на наших друзей и знакомых. Их окружает та же действительность, что и нас, и они повергаются тем же искушениям, что и мы. Как сложиться жизнь героев? Прочитайте и решите для себя сами, и может быть именно ваше решение и изменит наш мир.
 Марк Некрасовский. Поэт. Член Межрегионального Союза Писателей.
Дмитрий Юдкин

 Отрывки из романа "На чаше весов"

— Какой-то ты пессимист, батя. Повеселее бы стоило.
— А я оптимистичный пессимист. Хорошее без плохого не бывает.
Выслушал он его хмуро, затем поразмыслил и, через силу улыбнувшись, сказал:
— Дарю бесплатный совет. Думай чаще о хорошем, тогда и хорошее отзываться будет активнее.
— Где хорошему сейчас набраться?.. Еще чтобы его много?.. Паря, паря… На жизнь нашу посмотри. Коммуналка дорожает, газ дорожает, бензин дорожает, электричество дорожает, продукты дорожают… Как трудовому люду выживать?!.. Хоть зубы на полку клади. А богатеи жируют, на наших несчастиях еще богаче становятся. Чем мы беднее, тем они богаче. Давят нас, давят, душат, душат, а мы стеснительно кряхтим да попердываем… Мультфильм про Чипполино вспомнил. Один мандариновый чинуша жалуется другому: «С тех пор, как мы ввели налог на воздух, горожане умудряются меньше дышать»… Так и у нас скоро наступит. Сталина надо!
— А Сталин хороший?
— А чем он тебе плох? Порядок быстро бы навел.
— Вы «Архипелаг ГУЛАГ» читали?
— Солженицевский?.. Марионетка дешевая, за иудины сребренники продавался, перед америкосами выслуживался. Ему кость кинут, а он в брехне желчью захлебывается, на Родину-Мать клевещет.
— И людей у нас не репрессировали, по подвалам не расстреливали, в лагеря бесплатную рабсилу не загоняли? И Голодомора не было?
— Голодомор!.. Страну из разрухи вызволяли. Ленин со своими комиссарами делов натворили – всю страну поразрушили, поразвалили. Старые заводы, фабрики восстанавливали, новые возводили. Хрип наши отцы надрывали – знали, за что на жертвы неисчислимые идут. Могущество державы укрепляли, ее обороноспособность. Иначе изничтожили б нас капиталисты. Клыками со всех сторон клацали, слюною на наше добро исходились.
— А людоедская политика в отношении населения собственной страны? Или ее тоже возможно чем-то оправдать?
— Врагов народа Иосиф Виссарионович на чистую воду выводил: предателей Родины, казнокрадов и лихоимцев. Кому лоб зеленкой, кого в «столыпинский» и марш-марш осваивать лесотундру.
— Представляешь, тебя бы в предатели записали? В японского или немецкого шпиона? Взяли б и записали? Совершенно невиновного.
— Не бывало, чтоб совершенно невиноватых. Не верю.
— Ну, а вдруг?
— Меня-то за что?.. Честно работай на производстве, отдавай долг Отчизне трудом – никто тебя пальцем не тронет, волос с головы не упадет.
— А вдруг?
— Судьба, значит, так распорядилась… Да и мне все равно уж, век мой отмерян, отправился б и на Колыму с готовностью – зато в стране порядок навели б, если бы Сталин. Сколько в стыде и позоре допустимо?
— А в постоянном страхе лучше?
— Как при Иосифе Виссарионовиче?.. А нам только такой и надо, чтоб с кнутом работать заставлял, добросовестно и с огоньком. Надзор надо всеми нужен. Неусыпный. Недремным оком.
— Нерадостно воображается.
— А сейчас, что – радостно? Сердце содрогается – куда и к чему мы скатываемся. Народ вырождается, деградирует. Блядство вкругорядь – и в умах, и в душах. Содом и Гоморра! Посмотри на нашу молодежь. Парни: в армии служить некому – или нарики, или алконавты. Девчата: профурсетки через одну.
— Скажешь тоже! Через одну!
— А то и погуще! — с воодушевлением подтвердил таксист: — На панель лишь не все выходят. Маскируются, под порядочных косят. Ха-ха-ха! У них по порядку: сегодня один, завтра второй, послезавтра третий. Чин чинарем. Гляди вон, гляди — ткнул таксист пальцем в стекло: — Плывёть – пузо голое, сиськи наружу вывалила, юбку подтянула – лобок напоказ.
— Симпатичная девочка. Фигурка – обалденная, хочет ее продемонстрировать, покрасоваться… Бабье лето. Еще позволительно легко одетой, тепло.
— А чего, если фигурка обалденная, пускай ходит в набедренной повязке, как папуаски. Круче продемонстрируется, поболе телесов увидят. Чего теряться, пока бабье лето адвокатствует.
— У нас не Африка – в набедренной повязке. Культура европейская, цивилизация…
— Цивилизация, бляха муха – брезгливо скривил губу старый таксист: — От этой цивилизации телевизионной блядство и расцвело махровым цветом. Внушили им, что все дозволено, что ничему нет предела – они и рады стараться, все им законы Человеческие и Божеские – нипочем.
— Зря ты, батя. Нормальная молодежь растет. Моды у вас одни были, у нас другие, а у них – последующие, современные на сегодняшний день.
— Эх вы, простофили — покачал головой таксист. И, поправляя сползшую на глаза фуражку, сказал: — Околпачили вас, сладким обдурили… Во время Великой Отечественной, в сорок втором году, главврач, который начальствовал над организацией отправки советской молодежи в Германию, в панике написал Гитлеру письмо: «Мой фюрер, срочно договаривайтесь с советским правительством о мире, иначе мы проиграем эту войну, народ с такой высокой нравственностью невозможно победить. Договаривайтесь, иначе рейху вскорости кранты».
— Геройски сражались наши… Подвиги совершали…
— Не о том он писал… Не о солдатах. О русских девушках. Девяносто три процента, осмотренных на медкомиссиях, незамужних славянок от шестнадцати до двадцати оказались девственницами. Его это жутко напугало. Будущие жены и матеря русских воинов. Чистота их и целомудренность… Расскажи про это нонешним, они будут слушать?.. Да и поверят ли, если сами, чуть мяса нарастят, уже профурсетить по улице бегут.
— От тебя, батя, злобой аж пышит… Кожу обжигает…
— Не злобой, сынок, а правдой. Какая она есть.
— Непохоже на правду. На оговор, на злобу похоже.
Таксист надавил на клаксон. Раздался резкий, карябающий слух, сигнал.
— Спит, что дома на перине!.. Снимайся с ручника, рохля!
Проехали следующие три метра. Остановились.
— Вчера садится ко мне девчушка. Годков восемнадцати-девятнадцати. В коротенькой маечке и в набедренной повязке. На плече наколота тигра оскаленная. Натурально зэчка:четыре ходки,три побега. Тигра оскаленная. Сигаретой дымит, в окошко харкает… А мода, мода-то у них – чтоб все люди ее трусы видели. Какого цвета, какой прозрачности… Девушки! Тьфу!.. В прежние годы шлюхи на панель в похожем виде не выходили. А потом удивляются, что насилуют их по кустам да по темным закоулкам. Сами провоцируют. Наши-то что, наши парнишечки больше квелые пошли, потому как поатрофировалось у них на голожопье, чересчур привычные они к всечасным порно. А кавказец, араб, или другой какой азиат, тот мгновенно пружинит – профурсетку видит и за ней. В родных краях у этих парней с моралью строго: бабу хочешь – женись, а если только побаловаться – сразу секир башка. Ишачок, козочка – в хлев – и, пожалуйста, получите ваши сексуальные удовольствия. А посреди нашего голожопья и профурсеточности – им райское раздолье. Греби, кто в поле зрения попал. На то и профурсетки. Вот она цивилизация, вот она мода. Гляди, гляди… Пошла следующая модница. Разве что не голышом.
— Молодые еще, повзрослеют – поймут.
— Не сберегут себя для мужа, чего потом будет понимать? Моду или цивилизацию?
— Какие времена, такие и девушки. Не их вина.
— Цензуру на телевидении ввели б, заодно в газетах с журналами, был бы прок. Распоясались ведьмаки, нет на них укороту. Черное белым объявили, а им верят, в рот им заглядывают… В грязь с макушкой заныривают и радуются, шалапуты, что в грязи… Нам сейчас такой, как Сталин, крайне необходим у власти. Порядок, жесткость, дисциплина. И с кнутом. Или с палкой. Дурь из нас вышибать.
— Ты, случаем, не мазохист, мрачные перспективы на себя накликать?..
— Раньше кого по телевизору показывали, кого больше всего?.. Самых уважаемых людей страны. Башковитых, характерных, героических… А сейчас?!.. Срам един. Сидит финтифлюшка в студии и на всю ивановскую в эфир сообщает, что она предпочитает по лету ходить без трусов. А ей в ладошки – хлопают, хлопают, а она еще чего-нибудь им умного. Как сподручнее в пупок серьгу воткнуть… Как она автомобиль под цвет своей сумочки подбирала…
— Свобода, демократия… Плюс современные нравы, гламуры всяческие, вытрэбэньки богемные.
— Я ж и говорю, нам на троне нужен человек, похожий на Сталина. Дурдом пора прикрывать, пока всех, без остатку, в его пациентов не превратили. Пора обратный отсчет начинать. Нужен вождь, руководитель, который бы жил деяниями для страны, для народа, а не для того, чтобы, как нонешние, пробраться в руководство и воровать из казны немеряно, ковшом загребущим, экскаваторным.
— Раньше будто не воровали?
— Воровали и раньше, так не в таких масштабах. Украдут на рубль, сделают на сотню. Переживали, чтоб понеприметнее было, чтобы в глаза людям не бросалось броско. И то, это после Сталина. При Хрущеве да при Брежневе. При Сталине боялись, он с ворюгами не цацкался.
— При Сталине за одно неосторожное слово человек мог лет на десять свободы лишиться.
— Кхе, а со словом завсегда надо быть осторожным, не трепай языком почем зря.
— Протяни Сталин еще годик, другой – он обязательно Третью Мировую развязал бы. С атомными и водородными бомбами. Половину планеты с лица Земли стер бы. Мировая революция у нас в Конституции была записана.
— Враги клевещут и подголоски их продажные. Если бы Сталин наследника верного своим трудам оставил – Советский Союз нерушимым братством непобедимо стоял бы, а наш народ давно бы уже коммунизм построил и гордо бы в нем обретался… Никитка в Генсеки пробрался и все, что мог, похерил. Кукурузник лысый. Не сумели достойнее в Политбюро подобрать.
— Ярый ты сталинист, я погляжу, непрошибаемый. Опять концлагеря, опять расстрелы, всеохватное стукачество и доносительство?!.. Не хочу для нашего народа такой судьбы, не хочу ее для своей семьи, не хочу такой судьбы для своего новорожденного сына!.. И не надо огульно все черной краской, во всем окружающем только плохое на заметку брать, радость надо искать, радость и счастье.
— А когда маньяков-убийц в тюрьмах холят, лелеят, государственные средства на них транжирят, а вдобавок интервью из камер от ублюдков в газетенках тискают, тоже правильно? Тем чином, когда их скорым судом расстреливать нужно категорически, прилюдно, на самом вместительном для зрителей стадионе.
Потапенко ничего не сказал в ответ. Ему расхотелось беседовать с, озлобившимся на жизнь, человеком. Всем своим внезапно озаботившимся обликом Потапенко давал понять неприятному собеседнику, что ему ныне не до легкомысленных сотрясаний воздуха пустыми словесами. И почему бы машинам не рвануться вперед, расчищая им свободный проход по трассе. Но колонна, сигналящих клаксонами, автомобилей еле-еле ползла.
— Помню, как-то с корешками… — начал было говорить седоусый таксист.
— Следи-ка за дорогой — оборвал его речь Потапенко.
Потапенко, удовлетворившись предложенной трактовкой вопроса, замолчал, прикуривая сигарету. Он отлично знал, что ревнив до чрезвычайной крайности. Ревновал жену даже к телеграфному столбу. Нередко ругал себя последними словами, но ничего не мог с собой поделать. Стоит Потапенко случайно зациклиться на мнимых подлостях, разум отбирается совершенно. Он сам, порой, изнемогал под игом этого дико феодального анахронизма своей натуры. Самое отвратительное, ревновал – не имея ни малейших уличающих оснований для подозрений в неверности ему Светланы… Пойти к кому-нибудь в гости – и начинается пытка. Радостно лишь на первоначальном этапе. Сборы. И то – тревожной радостью. Непередаваемое наслаждение наблюдать за Светой, когда она прихорашивается… Примеряет разные наряды… Причёсывается… Наводит макияж… Подбирает в ансамбль наряду бижутерию… У его жены великолепный вкус и она умеет преподнести свою красу в наилучшем свете. Придерживаясь строго классического направления. Посмотришь, стоит перед зеркалом неприступная сеньорита из герцогского фамильного гнезда… и обмираешь от сознания того счастья, что это твоя законная супруга. Не всегда Потапенко оставался способным ограничивать наслаждение платоническими формами. Ослепительно взрывалось, наскоком он подхватывал жену на руки и уносил от трюмо в супружескую спальню. Уже сбрасывающую холодный покров неприступной аристократичности, обжигающую огненными поцелуями вакханку (об сладострастных жрицах Вакха – бога вина и веселья, своему мужу рассказывала Светлана)… Потом, навёрстывая отданное вспышке неистовой страсти время, Светлана, в авральной суматохе, принималась за восстановление макияжа и причёски… Выходя из дому под руку с женщиной, связанной с ним брачными узами, Потапенко любовался своей красавицей-женой, гордился ею и одновременно – ревнуя, страдал неимоверно. Однако подлинные пытки наступали последующим часом. При соответствующем разгаре вечеринки. Потапенко мгновенно фиксировал каждый восхищённый взгляд, прилипающий к его жене. Или ещё хуже, когда он перехватывал сияние её голубых глаз, достаточно долго задерживающееся на ком-либо из, привлекших Светланин интерес, мужчин. Нет, не зря на Востоке женщина с пупенка приучена ходить с опущенными долу глазами. Ибо, многовековой уклад жизни азиатских народов, обязует бережно сохранять, в своих представительницах прекрасного пола – достоинство и целомудрие. И если бы восточная женщина чрезмерно пристально посмотрела постороннему мужчине в глаза, проникнув взглядом далее, куда позволительно скромностью, её бы приняли за проститутку… Средневековое варварство?!.. А как вернее назвать взгляд – глаза в глаза, с откровенным интимным подтекстом? Визуальный блуд, не иначе. И, заставая свою супругу за подобным развлечением врасплох, Потапенко чуть ли не сатанел. И предотвратить извержение – гневом и яростью, становилось всё невозможнее и невозможнее. Хотя он был в курсе (из вразумляющих Светланиных объяснений), что это безвинное кокетство, свойственное любой красивой женщине, всегда помнящей о своей красоте и, вместе с тем, инстинктивно нуждающейся в постоянном подтверждении силы её воздействия на противоположный пол. И как доказательство этому: едва убедившись в чужом любопытстве к себе, всё внимание Светланы – сразу, целиком и полностью, приковывалось к любимому мужу. Она делалась необычайно нежной и заботливой, стараясь предугадать всякое пожелание мужа, пылинки с Шурика готова была сдувать. Создавалось впечатление, что остальные мужчины, за исключением ею обожаемого, были необходимы Светлане – сугубо как зеркала… А Потапенко в её слащавых нежностях, обрушивающихся на него тотально, видел затянувшееся продолжение всё того же визуального блуда: а ну-ка смотрите, самцы, на меня красивую и завидуйте все моему мужу, коему принадлежит такая, роскошная сексуальными достоинствами, женщина. Он видел в её нежных ухаживаниях за собой игру на тех же самых зрителей. Потапенко – терпит, мнётся, краснеет. Он не желает выглядеть жестоким домашним тираном и, действительно, не предлагать же супруге надеть паранджу, тёмно-шариатского покроя. Шурик всегда крепился до крайнего градуса вскипания. Кстати, до скандалов – с переворачиванием столов и битьём посуды и опротививших рож – дело никогда не доходило. Когда становилось совсем невмоготу, он высиживал удобную минуту и увлекал краснеющую супругу в отдалённый от застолья уголок, где и высказывал ей накипевшее негодование. Если не выдерживал… А Светлана смеялась, как сейчас, и обещала больше не шалить, и лезла к Потапенко с поцелуями, притворяясь малость пьянее, чем надо бы. И не глупа же: учительница по институтскому образованию, казалось бы, должна всё понимать. Ан нет, ему на сердечную муку… Неужто без этого никак нельзя обойтись: без недвусмысленно заголяющего внимания посторонних мужчин?!
Выкурив сигарету, Потапенко сказал:
— Лопух твой Петрарка.
— Почему? — удивилась Светлана, рационализированной мужем, характеристике поэта.
— Ничегошеньки в жизни он так и не раскумекал. Хотя верховодничал в европейских сонетах.
— Да?!.. И в чём же выразилось его «недокумекивание», позволяющее тебе его гвоздить, с подобной уверенностью в правоте своих слов?
— Любимая женщина должна быть рядом, пока ты дышишь.