Д. Юдкин

Отрывки из романа 

...Москва разболтала его окончательно. Желание зарабатывать на кусок хлеба трудами праведными у Ивана пропало совсем. Начисто. И попытайтесь доказать Сивому обратное. Неужто в обязанность горбину на спине наживать, если можно по-другому. Попрошайничал, копался в мусорниках и на свалках, отбирал у слабых, не чурался воровства. Руки сами тянулись к тому, что плохо лежит, да и разинь не упускал. Попадался – били. В следующий раз, хитрее надо бы суметь, если живым отпустят. Сивый – заматерел. Приловчился к разным условиям выживания, но сам, будучи матерым волчиной, ожидал жалости и снисхождения. Однако, это где-то в глубине сердца. Мир звенит пустотой и равнодушием. И он в сказанном убеждался неоднократно. Хоть жалуйся, хоть вой, хоть кричи, ты – один, кому ты по-настоящему нужен, а мир, люди в этом мире безучастны к твоей судьбе. Осознав полностью равнодушие, безжалостность всего органического, легче приспосабливаться, легче выживать. Очерствев душой, Сивый никому не верил, ни на кого не надеялся, да и сам мог кого-то пожалеть чрезвычайно редко, делая это, исходя из совсем уж непонятной (даже себе самому) прихоти. Только из прихоти. Бывало, он радовался чужой беде. И неспроста. После той радости, собственные горести куда проще сносились. Тот – без руки, тот – без ноги, а другой и вовсе без двух рук и слепой в придачу. Им похуже, потруднее, чем мне. Как славно! Не мне хреновее всех. А чужой бедой чего ж не утешиться?.. В обживаемых компаниях Сивый никогда не терялся, не позволял подминать себя кому бы то ни было. Он не стал слабым – в этом, жестоком отовсюду, мире. Сивый – клыкастый самец, он способен постоять за Свое, отомстить за обиду, он мог позволить себе, будучи в хорошем настроении, проявлять доброту, случалось и заботу о ком-то, однако вторгшись собственным желанием в желания другого человека, корежа их, навязывая другому собственные императивы и приоритеты, он деятельно доказывал остальным могутность своей натуры. И у него сложилось мнение, что во зле – сила, в нем – вся жизненная правда без прикрас. Лучший кусок – сильному, само сексуально притягательная самка – сильному, самое теплое место – сильному. Создавалась необходимость и Сивый отстаивал право сильного в бою. Драк не боялся, как не боялся и пустить кому-то крови. Не всегда выходил из драк победителем, но не отступал. И его уважали, особенно те, кто послабее. Сильный, ведь, не только зло причиняет, а, при иных обстоятельствах, и защитить сможет.

Бесповоротно сделавшись Сивым, бывший интеллигентный человек, Иван Крепилин – зажил облегченно проще, упростившимися помыслами и желаниями. Насколько он теперь стал ближе природе! Первобытной, дикой… Надо всем возобладали здоровые – то есть, естественные инстинкты. Пришли к полному соответствию – эмоции, ощущения, мысли. Захотел – сделал. Чувства и мысли слились воедино, без раздумий и, растрясывающих напор решимости, сомнений. Ну и что с того, что подобными мыслями-действиями живут те же собаки, крысы, крабы, лягушки? Не в природной ли откровенности заключена настоящая жизнь? Не назад ли, в дикую первобытность, призывали нас многие мудрецы-философы, начиная древними эллинами? И верно, что может быть естественнее и приятнее этого: вкусно жрать и наслаждаться – водкой, бабами, анашой, той же вкусной жратвой – всем, от чего в кайф. Внутренняя (самая твоя) радость – в исполнении твоих самых откровенных желаний. Жрать и наслаждаться. Дикая природа, все живое в ней, живет естественными законами. И собаки, и слоны, и лягушки, и самые мельчайшие бактерии. Не человек ли все усложнил и запутал, бездарно запутавшись сам. Зачем? Скорее всего в высокомерном стремлении непрошено облагородить фальшивыми красивостями саму органическую природу. Как будто, если у человека имеются кишки, желудок, половые причинности – их, почему-то, нужно стыдиться. Смешно? А то, что человек в химической расшифровке: оксинитроуглеводород в коллоидном состоянии, плюс примесь слизистых нечистот – это вам не смешно? Как вы допускаете, что ваш высокородный, идеально-совершенный дух помещается в грязном сосуде, да еще вкупе с нечистотами? Сейчас же выпустите его вон!!! Воспарите в прозрачный эфир! Заодно, не смейте посещать туалет. Ведь по-каковски сие дело – не эстетично, не красиво, не великолепно, лишающее важности даже королеву. Каково самообольщаться нафарисействованным ангелоподобием, сидя на унитазе и делая большое, весьма неотложное дело. И Сивый такой же!.. А вам советую, для совершенствования собственной духовной красоты – держите свое дерьмо при себе, оставаясь всегда на высоте… Фи?! Вам не благородно? Ах, вонюче! Ну нет, не зажимайте, ханжи, нос, можете конечно не смотреть, но прочувствуйте жизнь. И запомните: ничто в ней не безобразно.

Кто сказал, что Сивый не способен сконструировать стройную цепь логических умозаключений. Не Кант, само собой, и не Гегель, но имеются у него и свои персональные марксизмы, перепроверенные многочисленными житейскими передрягами. Сивый был повседневно уверен в правильности своих натурфилософских рассуждений, но иногда…

Сивый пил, блудил, куролесил по всей Сибири. А сколько раз он был на волосок от смерти? И не сосчитать. Он привык к ней мыслью и уже ничуть ее не боялся. Но в каждую (казалось) последнюю минуту, когда, леденящее сердце, дыхание смерти обжигало его лицо, он как бы вскидывался ото сна и ему хотелось прожить, хотя бы последние предсмертные часы, по-другому, иначе, чем он провел их в настоящем. Остро, до боли, резало – так хотелось. Хотелось предстать пред ликом Господа Бога с более чистой душой. Пусть ненамного чище, как она есть сейчас. Совсем даже на чуть-чуть. На Последнем Суде, на Страшном. Потом, когда вновь благополучно проносило, Сивый опомнившись в оживающем скотстве, домовито замуровывал мятуще- постанывавшие ячейки памяти, откуда вырывались взывания об спасительном очищении, забивая их, более привычными его понятию, помоями. С семечной шелухой, картофельными очистками, винными и водочными пробками, окурками, со жмаканными портретами попа-див, надгрызками и объедками. Все прочно замуровывалось для продолжения непрекращаемости выживания. И верно, какую душевную чистоту возможно требовать от бомжа? Богобоязненный бомж – всегда или почти всегда будет ходить голодный. А голодать Сивый не любил. Да и зазря это. В мощи превратишься, а в освященную ладаном раку все одно рылом не сподобился. И жить-то хочется как можно веселее, не омрачая свое сознание дурными, от праздной бесполезности, мыслями. И очень бы желал – по щучьему велению, по моему хотению – без нервного и физического напряжения, а жизнь – для тебя – распростирается в красоте неописуемой. По-легонькому и в балдеже.

Но на то и человек, чтобы у него самопроизвольно включался мыслительный процесс, тем он от лягушки и отличается. Поэтому и лезут в голову мысли. Разные мысли. Некоторые очень болезненные для самолюбия. Задумается иногда Сивый о смысле своей жизни, и не находит его совершенно ни в чем. Паразит паразитом. Кто же он еще? И тогда до того тоскливо делается – ненавидишь сам себя. Люто. Никак нельзя такие мысли задерживать в голове надолго. Закоренеют, никчемность свою нутром прочувствуешь, обязательно в петлю полезешь. Захлестнет удавка, набрякнешь обескислороженной кровушкой, дрыгнешь ножками, посинеешь, язык набок – и нет затосковавшего. Если и думать, то думать нужно о насущном, о том, что принесет тебе практическую пользу. Здесь и сейчас. Где чего украсть, чего выпить и чем закусывать. Есть над какими вопросами головой покумекать. Жизнью жить – кормиться. А остальная хфилосохфия, так это по причине случающейся незанятости мозгов.
Вот каким жил Сивый, а вокруг него жило бомжачье племя: пило, блудило, воровало, дралось… Сивый, наливай! Пей Сивый, пей! Наливай еще! Пей! Пляши и пой! Еще наливай! Пей! Дай ему в рожу! Пей! Наливай! Пей и пой, а потом в рожу!.. День ото дня не отличишь – все одно в смердючем угаре: пей, наливай, пей.

И все же, что-то, возможно, это что-то какого-то высшего порядка, держало Ивана на плаву, не давало ему пропасть окончательно – уйти в нелюдь.

Иногда, даже совсем очумевший от безмерно вылаканной водки, он прислушивался к чему-то в себе. К чему? Не разобрать. Внутренний голос невнятен, он лишен обычного человеческого языка, он только посылает чувственные сигналы – к ним и прислушивался Иван. Не ангел ли хранитель бил тревогу?

…………………………………………….

Он был наделен талантом выразить свои чувства к любимой женщине гораздо красочнее и ярче. Ведь одна мысль о ней, даже самая коротковолновая, вызывает в груди Ивана возгорание, ласкающего нежностью, сердечного костерка. А иногда его раздумия об их взаимоотношениях с Людой, сворачивают так выспренно далеко, что если бы Иван Крепилин не был исконно русским человеком и не родился бы он на православной земле, если бы он являлся кришнаитом или буддистом, или приверженцем какой-либо иной сходной религии, выпестованной из формулы бесконечных реинкарнаций, он бы запросто решил, что их сердечная связь закономерно вытекает из предыдущих телесных воплощений, и что его душа и душа Людмилы состояли в духовном содружестве в непрерывной цепи минулых пришествий на Землю, а в межзвездном астрале их души неразлучны и подавно, там они цельной величиной, с единым вибрационным резонансом. И то, что в нынешнем воплощении, как он теперь догадывался, они должны были соединиться, стойко претерпев трагизм кармического испытания затянувшимся расхождением жизненных путей. И только предопределенность их последующей встречи служила им опорой в ураганах планидных невзгод и позволяла сохранять силы, страдая мукой половинчатости. Каждая из них оставалась в непоколебимой убежденности – где-то, на этой же маленькой голубой горошинке (третьей по счету от накаленного жаром маточного шарика), неустанно мечется в поисках ее местонахождения – от истока Вселенского Бытия, предназначенная ей Всевышним – Вера, Надежда, Любовь. И едва лишь обнаружив присутствие своей второй половинки, запрятанной в новую телесную оболочку, их души рванулись навстречу друг другу. Исстрадавшись, спешили согреться светом единосущного и родного… Вот как он иногда думал. Кстати, весь секрет их, почти идеального, взаимопонимания с Людой – очень прост. В спорных вопросах они ищут точки соприкосновения и обоюдного соблюдения интересов, а не успешничают демонологией расширения личного жизненного пространства. Он мог бы рассказать об этом Вере Александровне. Но не станет. Он понимал, что навряд ли бывшей супруге будет приятно выслушивать лирические рулады о его бессмертной любви к другой женщине. За глаза достаточно его вопроса о Галине. Темпераментец у его бывшей супруги, не сегодня выкошмарилось – взрывной. И не станет он также рассказывать о том, что нынешнему бесовскому наваждению масс-медийной попкультуры они с Людмилой противопоставили чудодейственную силу своей любви. На данном участке разговора, аналогично, понатыкано немалое количество живо выскакивающих раздратуев. В «христосиках» он уже побывал. И ему приходится неусыпно держать в уме: между ними опасное, неосторожным словом, минное поле. Вера, действительно, человек современных и теледивно прогрессивных взглядов.

— Близки нашими душами… Вот как я иногда думаю — снова повторил он. Высказав свои мысли по меньшей мере относительно нейтрально.
— Лишь иногда? — ее, искусно изогнувшаяся тонкой дугой, бровь недоумевала многозначительнее произнесенных ею слов.
— Верочка, — чуть ли не менторским тоном заговорил он: — за плечами у каждого из нас: и у меня, и у нее – долгая, насыщенная судьбоносными событиями, жизнь. И пораженчески преобладающую часть, этой долгой, жизни мы всего лишь искали затерявшуюся половинку своей души. К моему величайшему огорчению. И поэтому у Людмилы, как и у меня, есть что-то интимно-сокровенное, сугубо ее – куда она уже никого и никогда не впустит. Я обязан с этим считаться.

Как ни старался он вести свою речь осторожно, как ни осторожничал с чувствами, а, однако, допустил досадную промашку. Ляпнул. Потеряв необходимую бдительность. Говоря о поиске затерявшейся половинке души, он заметил, что Вера Александровна занялась маковым цветом. Сперва порозовели ее щеки. Затем все лицо. Проступили розовые пятна на ее шее и груди. В дополнение несколько резких фуканий на каштановую челку. На телепатическом уровне восприятия, он почти услышал из крепко сжатых Вериных уст несорвавшийся возглас обиды и боли: «А я?! Кем же в твоей жизни была я»?!..

Иван Николаевич напрягся. Слово – не воробей, вылетело – не поймаешь…
Какие-то мгновения и на ее губах – привычная усмешка, а в глазах – снисходительность барыни из великосветского общества к интеллектуйствующему соседскому холопу.

— Ерунду городите, отважный квакун-путешественник (Вера не могла не отомстить. Не она была бы, кабы не отомстила за испортившееся настроение, пошатнувшее ее самооценку. И поделом мне, нечего языком трындеть чего не попадя…) совершеннейшую ерунду… Не премину воспользоваться случаем и выскажу накопившееся об вумных квакунах-путешественниках. Им, болезным, всегда неймется, лишь бы кого-то или чего-то искать. Кто зна кто потерял, а наш квакун обязательно подберет… Интимно-сокровенное… Сугубо личное… Ах-Ах-Ах!.. И придумал же ерундовину… А я никогда ни о чем подобном и мысли не заводила. Люблю, да и люблю. И человек, которого я люблю – должен принадлежать мне целиком и полностью. Телом, душой, мыслями.

—Ну ты сказанула… Мыслями… Душой… Непозволительно в чужую душу влазить. Она – не для публичного обозрения.
— А я с разрешения… Для любимой.

……………………………………….

Но до сих пор не умерла в Крепилине вера в то, что еще возможно спасительное решение, что еще не все потеряно и объединятся Россия, Украина и Белоруссия. В единое, могучее государство. На страх врагам и на радость союзникам. Наши государственные мужи обязаны одуматься. Ради потомков. Или нам, для вящего удовольствия наших заклятых друзей, грозит феодальная раздробленность на местечковые удельные княжества. А они нам, в том, окажут безмерную поддержку. Финансовую и мировым общественным мнением. Кто бы сомневался? Лишь бы разваливали. На Донецкое княжество, на Львовское княжество, на Ивано-Франковское и другие мелкопоместные маркграфства. Местечковым закормышам очень даже выгодно – сама собой отпадает центристская отчетность и воровать по-министерски, соответственно, куда как сподручнее. А наши предки – не щадя собственного живота, терпя неимоверные лишения – созидали, именно, Великое государство. Лишь малая часть из них ожила в бронзе и граните, далеко не о каждом сложены песни и написаны книги, не каждому мужественному воздано должное, а они и не думали о личном – сражаясь и умирая – все их помыслы были поглощены будущностью немеркнущего величия Руси. Они свято верили в то, что им на смену придут их сыны и внуки. Они верили в своих потомков так же, как в них, в свою очередь, верили их отцы и деды. Тысячами и тысячами гибли они в яростных битвах – на Куликовом поле и на льду Чудского озера, под Полтавой и при Бородино, в осажденной врагом Брестской крепости и в подмосковных снегах сорок первого года, на Курской дуге и победным маем сорок пятого под Берлином. Они умирали, надеясь, что их жизни отданы не зря. Они несгибаемо верили. В свою Родину. В ее могущество, красоту и мудрость. За нее они умирали. За свою Родину. Неужели их жертвы сделали бессмысленными? И русских вполне возможно уничтожить, как народ, не прибегая к силе оружия? Наш великий и гордый народ! Идет беспощадная борьба добра и зла, света и тьмы. Первая и основная цель – молодежь. Ее умы и души. Атака идет. Атака. Низкопробные фильмы по типу сериала «Бригада». Сочинительства Бушкова, Суворова (предателя Отечества по фамилии Резун), Кунина со «Сволочами» и аналогичных им писак. Широко отмечаемый католический праздник – день святого Валентина, а кое-где уже подбивают подсалютовывать и Хеллоуину – мистерии с сатанинской начинкой. Популярные телепередачи «Окна» и «Большая стирка». Телепроекты «Дом» и «Большой брат», да еще разное-всякое, направленное на разрушение психики, национальных традиций, исторической памяти, моральных устоев подрастающего поколения русских людей. Идет атака. Безнравственным смрадом вытравливается духовность нашего народа. Безжалостно и беспощадно. Сопляк, размечтавшийся о создании собственной крутой бригады, стреляет, при налете на магазин, в продавщицу из-за жалких восьми гривен, хранящихся в кассе. Пидарасы, выставляющие напоказ с экранов телевизоров свою извращенческую гнусь, и зрительный зал, осыпающий их поощрительными аплодисментами. Другой «герой нашего времени» – подлюга (такой же пидарас, только моральный), кинувший на деньги, имевшего неосторожность «подставиться», своего близкого друга, заслуженно считает себя (еще с какой гордостью!) ловким пройдохой и крупным финансовым аферистом, новоявленным Мавроди, в упор не замечая в слове подлость ничего предосудительного. Четырнадцати-пятнадцатилетние ссыкухи, горделиво дымя сигаретами, выстраиваются на панели, мечтательно представляя себя, уже в ближайшем будущем, эдакой бизнес-леди в директорском кресле чего-нибудь «навроде» салона красоты…

……………………………………..

Он почти добрался до посадки, как на тропу из упругого сопротивления густосплетенных веток терновника трескуче выломился, знакомец Сивого по бомжачьему житию, Шушарик.
— Стымс-брымс! Сивый! Стымс-брымс! С цветочками!
Предовольно улыбающийся похмельной улыбкой.

— Сивый! — чуть было не кинулся Шушарик ему в объятия, но вовремя остановился, рассмотрев его праздничный наряд. Сам-то он весь – вывалянный в пыли, в колючках, запутавшихся даже в его всклоченных ото сна волосах.
— А я думал брешут люди… Ан нет, разбогател — сказал, скучнеющий лицом, Шушарик.
— Какое разбогател?! Брешут. Работаю я. Вкалываю. С утра до вечера.
— А с виду – барин. Маркиз Карабас.
— И мне выходные перепадают.
— Ага. Наверное — разжижисто сказал Шушарик, продолжая удивленно рассматривать Крепилина.
— А ты как живешь-можешь? — спросил у Шушарика Иван Николаевич.
— Да уж похуже тебя… С цветочками не похаживаю — ответил, протирая грязными пальцами заспанные глаза, Шушарик.
— К дочке иду… На день рождения — серьезным тоном, не допускающим подначек, пояснил Крепилин.
— Пойдем вместе. Мне тоже в город… — потом, словно переосмыслив услышанное, стал уточнять: — Постой, постой… У какой дочки?
— У моей.
— А у тебя, разве, в этом городе есть дочь?
— Есть. И сегодня ей исполняется семнадцать лет.
— Надо же – родная дочка… Да-а-а… Откуда у тебя? Ты же залетный.
—Не совсем. Мне посчастливилось здесь родиться и плодотворно прожить до тридцатичетырехлетия.
— А я тебя все время за залетного держал. А у тебя уж и дочь здесь выросла — снова заулыбался ему щербатым ртом Шушарик.

Круглолицый, почти на голову ниже Крепилина, похмельно улыбающийся мужичонка лет тридцати пяти. Одетый в грязно-голубую футболку, пропыленные зеленые штаны, и в шлепанцах, с изрядно стертой подошвой, обутых на босу ногу. Ноги грязные, буквально черные, покрытые цыпками. На левое плечо накинута джинсовая куртка. Сказать по-правде, Иван Николаевич довольно-таки неплохо знал улыбающегося ему мужичка. И кличка у него – самая для него подходящая. Может помните, в сказке про Буратино в каморке папы Карло обитала крыса Шушара? Помните? Вот такой же крысой существовал этот мужичок. За что и прозвали. Шушарику ничего не стоило обворовать своего, залезть пьянецки уснувшему приятелю в карман, или, подсмотрев, где гостеприимный хозяин бережет припасы, втихаря запустить в них хваткие лапы. Его частенько ловили и поколачивали. Иного бы уже давно убили за пакости, а этого побьют, побьют да не до смерти. А он отлежится в безопасном месте и опять за старое. На Шушарика, почему-то, было невозможно длительный срок держать зла. Не злишься на него и все. Доподлинно знаешь, что гнида, а зла нет, хоть иголкой себя в задницу тычь. Он – шебутной, никогда не унывающий. Веселый. Бывает, с него не убудет, может подло им обворованного, а потом его поймавшего и нещадно Шушарика побившего, через недельку-другую водкой угощать на свои, рисково заимевшиеся. На него не обижаются, пьют с ним.

…………………………………………….

Обвалившийся кусок крыши поднял к небу громадную тучу пепла, дыма и искр. Когда эта туча чуть рассеялась, Иван Николаевич обнаружил, что тяжелая кровля проломила пол. На первый этаж, упал целый пролет. От всего пола сохранилась одна-единственная балка. Одна – но, неизвестно по какой причине, она вообще мало пострадала от огня и, к тому же, была достаточно широкой. «Божья милость» — сразу определил Иван Николаевич и перекрестился.
Ашот заплакал. Ему опять стало страшно.

— Дядя, мы не умрем?
— Ага, так мы сразу и сдались. Мы… Ашотик, еще повоюем. Сейчас мы пойдем по балке. Другой дороги у нас нет. Сиди смирно. Старайся лишним разом не шевелиться… Нам нужно ее пройти! — и Иван Николаевич ступил на, пузырящееся смолой, дерево. Огненный жар проник сквозь подошву туфлей и злобно укусил его за пятку, но он шагнул на балку второй ногой.
—Потерпи… потерпи — как заклинание повторял Крепилин. Говорил, как будто единственно лишь Ашоту: — Мы обязательно пройдем. Что такое – огонь, боль, смерть?.. Ничто. А мы с тобой, Ашот – люди… А люди, брат, намного сильнее… умнее… и огня … и боли-и… и даже сильнее смерти… когда они люди — делая шаг за шагом, убежденно говорил запекшимися губами Иван Николаевич Крепилин.

Не смотря на то, что истязающе ныли обожженные ноги и от нестерпимой боли перед глазами плыли кровавые круги, мутился рассудок и закипали мозги, он был уверен наверняка – они пройдут эту балку до конца. А пришлось бы и десять таких балок. Потому что, они – люди… Человек – никак не может звучать по-иному, как гордо. Если человек настоящий.