Юрий Берг

Эта миниатюра называется "Пролог". Я вложил в это название двоякий смысл. Это - пролог в повести и пролог в человеческой жизни. Я считаю, что маленький кусочек большого произведения имеет право существовать самостоятельно. Я много раз переделывал его и сегодня хочу показать вам то, что написал два дня тому назад.

...Я просыпаюсь оттого, что мягкая лапка прикасается к щеке. Будильник не нужен: каждое утро меня будит кошка. Не знаю, как она определяет время, но еще не было дня, чтобы она ошиблась. Её зовут «Флеки», потому что на розовом ободке нижней губы у нее черное пятнышко. Её так и назвали – «Пятнышко». Флеки не знает, что сегодня суббота и я никуда не тороплюсь.
Стараясь продлить удовольствие, я укрываюсь с головой. Тогда кошка запрыгивает на кровать и ложится возле подушки. Под её умиротворяющую песенку я засыпаю снова.
Проснувшись в восемь, вижу, как лёгкий порыв сквозняка раскачивает висящее над кроватью изделие индейских мастеров. Это «ловец снов», подаренный когда-то друзьями.

Сны! Долгими ночами я бреду в них по бледным лунным дорожкам, где меня, со всех сторон, окружают попутчики – те, кого я любил, в кого верил, в ком черпал силы и вдохновение.
...Вот я, потихоньку, словно боясь потревожить Время, открываю старую, скрипучую дверь и робко переступаю порог. Как давно я не был здесь! Большая комната с «итальянскими» окнами, стулья в парусиновых чехлах, лампа на пять рожков под высоким потолком и мутное бабушкино зеркало во весь рост, в котором отражается чье-то забытое, и такое родное, лицо. Кто в нём? Кто смотрит на меня из прошлого?
Не дает старое зеркало ответа, молчит. Много чего повидало оно на своем веку, запомнило, а может быть и сохранило. Если б можно было, слой за слоем снять с поверхности стекла бесчисленное множество отражений, накопившихся за его вековую жизнь! Как много лиц, событий а, может быть, и чьих-то трагедий, прошло бы перед изумленным зрителем!
…Вот, вертится перед зеркалом девушка-гимназистка в белом платье: рукава «фонариком», долгий ряд мелких пуговичек от запястья до локтя, черные волосы гладко зачесаны и собраны на затылке в тяжёлый узел. Это моя будущая бабушка Серафима. А вот юноша в офицерском кителе и фуражке с кокардой. Это тоже она, семнадцатилетняя Симочка Бродовская.
...Шёл 1914 год. Перед отправкой на фронт зашёл попрощаться с соседкой юноша-прапорщик, которому очень нравилась Симочка. И отправились они к модному фотографу, сфотографироваться на память. Тогда-то и похулиганила немного Симочка – обрядилась в офицерский китель и его фуражку: такой и осталась на памятном фото, такой и запомнилась зеркалу, перед которым прихорашивалась – миловидным офицериком по имени Серафима.
А мальчишка-прапорщик так и не вернулся с Первой мировой.
...Вот, поправляет перед зеркалом цыганский чуб лихой кавалерист. Мой будущий дед, Михаил, приехал сватать Симочку. Она не стала противиться вспыхнувшим чувствам, ответила ему согласием и, почти семьдесят лет, будут идти они потом по трудной дороге жизни.
...Промелькнула стайка мальчишек, состроила смешные рожицы и пропала. Мои друзья, мальчишки пятидесятых, где вы теперь? Ваши лица и сейчас стоят перед глазами, но приходите вы только в снах и, как когда-то давно, ждете под окнми дома, вызывая меня на улицу.
-Юрка-а-а! - кричите вы хором.
Я стрелой мчусь по длинному коридору коммуналки, с грохотом распахиваю дверь на лестничную площадку и кубарем скатываюсь вниз, на ходу набрасывая на плечи рубашку, недавно пошитую мамой. Сколько раз вот так, во сне, выбегал я из парадного, ни разу вас не застав на привычном месте – лишь чьи-то тени мелькали в конце двора, но я всё бежал и бежал вам вдогонку...

Когда появились «пластинки на костях», записанные на рентгеновских снимках, мне было двенадцать. Их привозил из Одессы сосед- фарцовщик. Родители тогда только купили рижский проигрыватель и, по вечерам, раскрыв окно и пристроив его на подоконнике, я начинал «концерт по заявкам».
«Джамай-ка, джамай-ка»! – звонким голосом выводил Робертино Лоретти. «Ай лав ю» - пел бархатным голосом король рок-н-рола Элвис Пресли. Звонко хлопали в ладоши оркестранты Поля Мориа, исполнявшие музыкальные пьесы умопомрачительной красоты. А, под окном, под эти мелодии, устраивали дикие пляски наши уличные «гавроши». Мальчишки, мои ровесники, видевшие танцплощадку только издали, в эти вечера устраивали танцы. Конечно, они больше дурачились, чем танцевали. А девчонки стояли в стороне и смущались.

Кто помнит теперь об этом? Наверное, лишь те тополя, что росли под окнами нашего дома. По вечерам, когда солнце быстро катилось к горизонту и последние лучи все еще касались их верхушек, в ветвях, изредка потревоженных слабым ветерком, шевелилось, прыгало, пищало что-то живое, пернатое. Тополя были гордостью нашей улицы и нашим бедствием. Каждое лето засыпали они округу лёгким белым пухом. Ближе к вечеру, когда спадала жара, мальчишки посмелее приносили спички и, оглядываясь на окна, поджигали толстый пуховый ковер. Вспыхнув как порох, он моментально сгорал, не оставляя после себя ни золы, ни сожаления о содеянном. А рядом рос посаженный неизвестно кем маленький вишневый сад и, по старым глянцевым стволам, текла янтарная липкая смола.

Запах пыли, прибитой мелким, летним дождем.
Одурманивающий запах «ночной» фиалки.
Ожидание чего-то необычного, чудесного.
Ощущение счастья оттого, что ты живешь: все впереди, и глаза мальчишек распахнуты широко и наивно. Им кажется, что жизнь, мир и покой – бесконечны.
-Мы будем счастливы и любимы! -Мы будем жить вечно! – восторженно кричали их души.
-Посмотрим, посмотрим... – снисходительно отвечала им равнодушная жизнь.