Виктор Шендрик (1956-2021)

 ИЛИ ПОСЛЕДНИЙ ПОДВИГ ГАРРИ ГУДИНИ

Существует такой метод определения уровня массовых знаний: человеку говорят слово и предлагают назвать ещё три, которые для него ассоциируются с первым. Результаты широкого опроса приводят к усреднённому варианту, который, возможно, даёт специалистам толчок для определённых заключений.
Метод, надо сказать, забавный и к респондентам вполне лояльный, то есть глубоких откровений не требующий. Я, например, готов участвовать в подобных опытах ежеминутно.
Этим можно заниматься и самостоятельно. Ну, к примеру:
библиотека – тишина, мудрость, гуммиарабик;
Бразилия – кофе, Пеле, рабыня Изаура;
демонстрация – воздушные шарики, знамёна, новые туфли.
Здорово! И хотя мои ответы нарочито близки к среднестатистическим, где-то за ними уже брезжит поэтическое осмысление действительности.
Но есть и проблема. Если девяносто восемь человек дадут похожие ответы, то один-два ввернут такое… Любая систе-ма плохо уживается с частностями.
За примером опять же не нужно ходить далеко. Какие ассоциации может вызвать у человека такое словосочетание, как «гражданская оборона»? Противогаз, сирена, искусственное дыхание… Прекрасно! Бомбоубежище, носилки, штаб… Ещё лучше!
Но обратитесь с этим вопросом ко мне, и всё великолепие системы рассыплется в пух и прах. Ибо любое, даже косвенное упоминание о гражданской обороне в памяти моей прочно увязано с человеком по фамилии Казанков.

Именно этой ассоциацией я любезно огорошу возможного исследователя. Алексей Авдеевич Казанков, капитан второго ранга. Кавторанг.
Но достаточно преамбул с лёгким флёром загадочности – на деле всё объясняется просто. Капитан второго ранга в запасе Алексей Авдеевич Казанков преподавал у нас гражданскую оборону, когда я завоёвывал диплом инженера. Завоёвывал, попутно сражаясь с собственной натурой, питающей к точным наукам чувство устойчивого отвращения.
Борьба эта продолжается по сей день, и надо сказать, что в последние годы технарь во мне заметно сдал свои позиции.
Гражданская оборона – дисциплина не инженерная, то есть не ахти какая сложная и занимательная. Да и важности, прямо скажем, сомнительной, но в те годы чему только нас не учили. Когда я читаю приложение к своему диплому с перечнем освоенных дисциплин, даже названия некоторых вызывают у меня лёгкое недоумение. Память, как рациональный и неме-лочный хозяин, избавилась с годами от ненужного хлама.
Так случилось и с гражданской обороной, – не держать же в памяти схему штаба ГО на металлургическом заводе, – но зато я хорошо запомнил Алексея Авдеевича Казанкова.
Преподавателем Казанков был заурядным, да и предмет излагал суховатый – соловьём никак не зальёшься. Остался же он в моей памяти исключительно потому, что какое-то время обретались мы с ним в одной компании.
Ох, какая это была компания! Головная боль декана Денисенко, красная тряпка для туповатых перестарков из бюро комсомола, приют отдохновения для всех надорвавшихся на каменистых тропах науки! Ни одна драка в ближайших к общежитию кварталах не обходилась без нашего участия, ни одна партия вина в окрестных гастрономах не продавалась в обход нашего пристального внимания. Обычно мы вино это и разгружали, и мы же подбирали остатки. Мафия, гусарский эскадрон, уголок Дурова, красная капелла – вот далеко не полный перечень коллективных прозвищ и самоназваний. Одним словом, компания – оторви да брось! Та ещё компания!
И вдруг – Казанков! Отставной офицер и степенный преподаватель достойного учебного заведения…

Алексея Авдеевича открыл для нас Серёга Безуглов. Подобно комиссару Мегрэ, коллекционирующему людей в целом, Безуглов коллекционировал собутыльников. Среди них встречались раритеты: уголовник-рецидивист Фога, не расстававшийся с полуметровым ножом, и инспектор по делам несовершеннолетних, представлявший из себя отчаянно молодящуюся блондинку с густо накрашенными губами и устойчивым налётом перхоти на капитанских погонах.
Вполне естественно, что в обществе Безуглова засветился и преподаватель. Мужчина солидных лет, невысокий и плотный, с уходящей к темени лысиной и сохранившейся армейской выправкой.
Многим из нас Алексей Авдеевич был известен. Особенно, постигающим курс гражданской обороны и уже обогатившимся знанием оной. Разумеется, знали мы его как преподавателя, то есть человека с другой стороны баррикад. С лёгкой руки Безуглова с Казанковым пришлось познакомиться вновь, на этот раз – в пивбаре.
Алексей Авдеевич новых знакомств не чурался, но обычно, хитро сощурив маленькие глазки, спрашивал:
– На каком курсе?
Узнав, что перед ним «мафиози» четвёртого или пятого года обучения, Алексей Авдеевич удовлетворённо кивал. Если новый знакомец оказывался младше, Казанков радостно отмечал:
– Мой клиент!
И вполне мог достать трояк и сгонять «клиента» за пивом. Впрочем, на этом его верховенство и заканчивалось – в нашем кругу он вёл себя демократично, снисходительно посмеиваясь над многочисленными нашими выходками.
А трояки и более крупные бумажки из его кармана появлялись бесперебойно. Надо думать, бывший военный, он получал неплохую пенсию. Да и преподаватели в те годы ещё не были оттеснены на последнюю – щербатую и заплёванную – ступеньку социальной лестницы. Мог, короче, позволить себе Алексей Авдеевич некоторое мотовство. И было в этом что-то от высшей справедливости: получая деньги за наше обучение, деньги эти он с нами же и пропивал.
Деньги и в тогдашней жизни имели немаловажное значение, но не настолько, чтобы говорить о них денно и нощно, как это делается сейчас. А тогда и других тем хватало в избытке – сойдясь вместе, языками работали мы без устали. Особенно, если поглощались при этом всякого рода стимулирующие напитки.
Бурные споры без надежды добраться до истины и планы, шокирующие авантюрностью, леденящие душу откровения и словесные перепалки – всё это казалось важным, нужным, значительным. Во всяком случае, мне понадобилось ещё очень много лет для понимания того, что весь этот пьяный трёп не имеет ни малейшей ценности… Да и многие другие слова, сказанные при иных обстоятельствах, – тоже.

…Каким-то образом разговор зашёл о спорте. Потом о физической силе. Серёга Болотников поспешно освободил край стойки от пивных кружек и выставил перед собой согнутую в локте руку. Желающих бороться с ним на руках не оказалось. Нам было хорошо известно, что этот «крестьянский вождь» способен в порядке очерёдности переломать руки всем посетителям пивбара. Болотников вопросительно глянул на Казанкова.
Алексей Авдеевич приосанился, поиграл плечами и вздохнул:
– Был бы я помоложе… Всё-таки семь лет был чемпионом Балтфлота по борьбе. Это кое-что значит…
– Кто был чемпионом? – компания несколько притихла.
– Я, – просто ответил Казанков, рассматривая пену в своём бокале.
– А по какой борьбе? – спросил Болотников.
– Без разницы, – отмахнулся Алексей Авдеевич. – И вольной занимался, и классикой… А вообще я вам скажу, кого я уважал, так это Ивана Поддубного. Слыхали?
Мы даже возроптали негромко – кто же не слышал о легендарном чемпионе!
– Талантливый был борец, нечего сказать, – задумчиво продолжал Казанков. – Если становился в мост или полумост, – труба! Никто не мог одолеть…
Мы покивали. Если уж Поддубный сделал мост, – ситуация безнадёжная, каждому понятно.
– …А я – то накатом, то перекатом… Никак! Стоп, думаю, попробую-ка я прогибом. И что вы думаете – сломал всё-таки!
– Кого? – мы даже о пиве забыли.
– Поддубного, – как можно бесстрастно ответил Казанков.
За нашей стойкой случилось то, что в театре принято именовать немой сценой. Самый малоначитанный из нас знал, что пик славы русского богатыря Ивана Поддубного приходился на конец девятнадцатого – начало двадцатого века. Не нужно было разбираться в тонкостях борьбы, чтобы сообразить: если и пришлось борцу Поддубному жить на белом свете в одно время с борцом Казанковым, то первый был уже безнадёжным стариком, а второй…
– Ах, да! – встрепенулся Безуглов. – Как же, как же! Ну да, конечно…
Он повернулся и направился к прилавку, считая на ходу мелочь.
Всем стало ясно: в нашей компании объявился враль.
Следует заметить, что враль – это ни в коей мере не врун и, уж тем более, не лжец. К вралям мы относились терпимо, если ими соблюдалось условие: врать нужно так, чтобы было интересно слушать.
И ведь находились такие, кто достигал в этом жанре особого мастерства, поднимался до той высоты, за которой начинается чистое искусство.
Приближённость к искусству достигалась с помощью ещё одного нюанса: в рассказе желательно было себя не приукрашивать, а даже наоборот…
На этом поприще неувядающей славой покрыл себя Витя Чуркин. Его рассказы, подобно русским былинам, передавались из уст в уста. В своё время Чуркин служил на подводной лодке. Так вот, по его версии, на этой самой лодке росла сирень, а матросам заботливое командование выдавало свинцовые трусы. Заботилось, то есть, о генофонде нации – «бежишь по отсеку и слышишь, как атомы, нейтроны там всякие, от трусов только отскакивают».
При этом Чуркин отлично понимал, в чём заключается истинное мастерство враля – все его рассказы неизменно заканчивались фразой «А мне как дадут по шее… Пошёл отсюда, усатый!»

Осмелюсь утверждать, что за рамками сольного рассказа привирали все. Не соврёшь – красиво не расскажешь, – гласит народная, как не крути, мудрость. Тут стоило бы послушать, как мужское общество, собравшись после летних каникул, наперебой живописует свои амурные подвиги. Какой-нибудь Джакомо Казанова или тот же Генрих Миллер сдохли бы от зависти, не дождавшись и середины программы. «Декамерон» – это, вообще, тьфу! Сказка «Теремок» – никак не больше…
Как-то раз на подобную, мягко говоря, беседу забрёл Николай Сергеевич. Став студентом в тридцать без малого лет, он старался держаться чинно, в проделки нашей компании не ввязывался, хотя нередко поглядывал на нас с молчаливым одобрением. Завиральные истории о подвигах молодых ловеласов Николай Сергеевич слушал молча, – держал, так сказать, дистанцию, – лишь вертел головой, внимая то одному, то другому рассказчику. Наконец он засопел негромко, крякнул и, презрев какие-либо художественные изыски, выпалил:
– …а вона мені й каже: не дам тобі під кущем – і все! Пришлось хату шукать...
Что касается Казанкова, то подобных тем достойный отставник не касался вообще. Хотя, знакомясь с нашими девицами из позаинститутских кругов, он выпячивал грудь, щурил в улыбке маленькие глаза и, протягивая ладонь, скромно представлялся:
– Лёша...
Не касаться-то скабрёзных тем он не касался, но зато уж когда коснулся... Рассказчик он был, прямо скажем, – так себе, плохонький. Обычно подолгу бубнил что-то себе под нос, отхлёбывая пиво или глодая таранку, ничуть не считаясь с окружающим гомоном. Но тем неожиданней, ярче и эффектней зву-чали концовки его историй, поражая слушателей непредсказуемостью сюжетного поворота и грандиозностью описываемых событий и их участников.
Каюсь, я совершенно не помню, с чего начал Алексей Авдеевич очередную историю, но финал её слушали все, боясь пропустить хотя бы слово.
– …и вот поднимается к нам на борт английская королева. Мы – в строю, навытяжку, а она идёт вдоль строя в белом платье с бриллиантами… Я тоже – в белом кителе, на груди – иконостас… Как подмигну ей… Она смутилась, покраснела… И тут командир приказывает мне показать ей линкор. А я-то корабль знаю как свои пять пальцев – повёл её так, что свита отстала и заблудилась…
– Ну! – не вытерпел кто-то сделанной Казанковым паузы.
– Что «ну»?! – дёрнул плечом Алексей Авдеевич. – Экипаж – на палубе, каюты свободны…
Он умолк, глядя себе под ноги: не джентльменское, мол, это дело – вдаваться в подробности.
Потом вскинул затуманенный взгляд поверх наших голов, заулыбался отрешённо, как всякий нормальный мужчина, вспоминая о дорогой, оставшейся в прошлом женщине.
К счастью Вити Чуркина, он в тот день отсутствовал и рассказа этого слышать не мог. Иначе, боюсь, его ожидал бы нервный срыв. А ведь человек был не из слабых – украл же как-то вдвоём с напарником трёхтонную торпеду…

Стоит ли говорить о том, что мы не имели веры россказням Алексея Авдеевича? Тем не менее, никто и никогда не прервал его, не уличил во лжи, не попытался сделать всеобщим посмешищем. Так же, как никто и никогда не оспорил его право находиться в нашем кругу – в кругу бесшабашного, не зашоренного социальными догмами студенчества. Видимо, мы чувствовали, что и ему, немолодому человеку, так же, как и нам, душно в институтских стенах. Видимо, и он испытывал глухую тоску от противоречий между естественными устремлениями и навязанной, скучной и глупой ролью.
Каждое утро он приходил в институт, где его ожидали студенты, лекции, зачёты, кафедра… Скорее всего, на кафедре работали отставники, подобные ему, с которыми он мог бы выпить не хуже, чем с нами, но… Но вряд ли в обществе бывших полковников мог он дать выход своей фантазии, своему глубоко спрятанному и, похоже, не отыгравшему до конца мальчишеству.
И вообще – почему люди врут? Что подталкивает их к этому: неудовлетворённые амбиции, рухнувшие надежды или дефицит внимания и чуткости со стороны ближних? Почему самые дичайшие вымыслы рождаются именно в нетрезвой голове, то есть в минуты наибольшего раскрепощения?
Боюсь, тривиальной пьянке здесь отведена роль всего лишь декорации, да и то не первого плана. Рассказывая о Казанкове, я мог бы и не упоминать, где и при каких обстоятельствах мне довелось слышать его умопомрачительные истории, но… Но – истина дороже.
Конечно, я рискую навлечь на себя град упрёков в смаковании застольных сцен. Увы, мне приходилось выслушивать их не раз. Ну, а что может поделать автор, поставивший перед собой неблагодарную задачу – как можно достоверней отобразить ни что иное как жизнь?
К тому же существует мировая литература со своими устоявшимися традициями. Ну, например. Сколько поколений строителей коммунизма (впрочем, как и его хулителей) в юности взахлёб зачитывалось романом Дюма «Три мушкетёра»? А чем, скажите, на протяжении шестисот страниц заняты его герои? Эти благородные сердца, эти рыцари духа? Отвечу: дерутся, курочат девок, наставляют рога отцам благородных семейств. И всё это – наглотавшись какого-нибудь бургундского или в поисках опохмелки.
Достойная компания, а младшему – восемнадцать! Да поставили бы в своё время мне с Серёгой Болотниковым по бутылке этого самого бургундского и сказали: сгоняйте, ребята, в Англию – мы бы себя ждать не заставили и припёрли б оттуда не то что подвески, а целую ювелирную лавку… А может, и ничего бы не припёрли, но Жоржику этому Бекингэмскому морду б начистили – это уж точно!

Хорошо! Я готов сделать реверанс в сторону блюстителей строгих нравов и признаться, что пили мы не всегда. Доказательством тому служит факт, что большинство из нашего «уголка Дурова» получили-таки дипломы инженеров, для чего необходимо хотя бы изредка проветривать голову от хмеля.
Вот и Казанков, излагая свою дисциплину, преподавателем был не из худших. А ведь многие в памяти моей не оставили даже внешнего облика.
Из лекций Казанкова я усвоил, что здание от здания необходимо строить на расстоянии, равном высоте одного из домов плюс пятнадцать метров. Для того, чтобы избежать завалов, если потом эти здания разрушить. Чудесное правило – интересно знал ли его НКВД, взрывая в 1941 году Крещатик?
На занятиях Казанков демонстрировал великолепную память и дисциплину мысли. Конспектом не пользовался. Помнил фамилии всех студентов потока. По звонку обрывал фразу на полуслове и продолжал её с того же полуслова после перерыва.
Однажды это обидело Николая Сергеевича. Тот примчался откуда-то в перерыве между часами, плюхнулся рядом со мной за стол, достал конспект.
Прозвучал звонок и в аудиторию вошёл Казанков, вещая на ходу:
– …в одна тысяча девятьсот пятнадцатом году и был впервые применён…
– Алексей Авдеич, – возмутился Николай Сергеевич, – я ж прийшов, меня отметьте!
– А, Панасенко! – Казанков добродушно нацелился ручкой в журнал. – Спишь долго?
– Та з вечера біля стінки ліг... – пробасил Николай Сергеевич.
Сто пятьдесят человек, преимущественно молодых, недоумённо повернулись в сторону моего соседа.
– Ясное дело: пока перелезешь… – с пониманием кивнул Казанков и продолжил:
– …русской армией при отражении газовой атаки немцев в первой мировой войне.

Но помнится мне и другой случай. Дело было в самый разгар сессии, лекции закончились, и гуляли мы в тот день по городу с самого утра. Где-то по пути к нам прибился Казанков.
За окнами бара уже серело и в народных массах вызрело логически завершённое решение: запастись горючим и продолжить вечер в общаге.
Кто-то был при деньгах.
– Возьмём водки, – сказали массы.
– Да ну её, эту водку, – приземлил идею Петя Таратун.
И мотивировал:
– Выпил – и всё! Наберём лучше вина – потеха будет!
У парка Гоголя на глаза нам попалась стоящая пожарная машина. Большая и красная – как было её не заметить даже в сумерках?
С доблестными пожарными мы сторговались за две бутылки водки. Так и подкатили к общаге на пожарной машине.
Но фантазии, как известно, нет предела.
– Ребята, выкиньте нам лестницу на четвёртый этаж!
– Да вы чего, мужики! Это уже слишком!
– Ещё литра водки!
– Хотя… почему и нет?
Славные ребята, эти пожарные.
По пожарной лестнице, выдвинутой прямо к окну на четвёртом этаже, мы по очереди двинулись вверх.
Алексей Авдеевич лестницей не воспользовался. Наблюдая за нашим десантом, он исходил восторгом внизу.
– Ура! Табор уходит в небо! – кричал он, стоя у машины, по-командирски выбросив руку над головой. – Вперёд! Молодцы, гвардейцы!
Когда последний из нас скрылся в окне, он умолк и прошёл в общежитие самым заурядным способом. Через дверь. Предъявив вахтёрше преподавательское удостоверение:
– Дежурный от кафедры. Проверить порядок.
Ближе к ночи веселье не угасло, а всё набирало и набирало обороты.
– На пропой! – уже кричала Света Паровоз, сорвав с пальца перстенёк с жёлтым камнем.
Уже всхлипывала в руках Дубровского гитара:

– Любовь пытаясь удержать,
Берем как шпагу мы ее ‒
Один берет за рукоять,
Другой берет за острие…

Умел, шельмец, вынуть душу! И уже хитроумный Саня Хлыстов деланно вздыхал, глядя куда-то мимо Казанкова:
– А завтра ж зачёт… По гражданской обороне.
– Так давай зачётку, – Алексей Авдеевич достал авторучку.
– Да ладно, не надо. Завтра, – великодушно отверг преподавательский порыв Хлыстов.
Потом появился Вовка Ушаков. Институт он уже закончил, работал на заводе и забрёл в общагу, как говорится, на огонёк.
В присутствии Ушакова Дубровскому с гитарой делать было нечего.
Ушаков пел сначала на заказ, в зависимости от песни перестраивая гитару с шестиструнного строя на семиструнный и обратно. Потом и сам завёлся. Грянул:
– Ах, ручеёчек, ручеёк,
Брала я воду на чаёк…

И тут Алексей Авдеевич не выдержал. Выскочил на середину комнаты и пустился в пляс.
За ним вместе с гитарой ринулся танцевать Ушаков.
Так и плясали они в кругу студенчества: шеф-инженер крупнейшего машзавода и преподаватель ГО, капитан второго ранга Казанков.
Ушаков притопывал небрежно – нужно было ещё играть на гитаре и петь:

– А речка помутилася,
А с милым разлучилась я…

При этом Ушаков ещё умудрялся курить.
Зато Алексей Авдеевич плясал истово, ляская себя по икрам и ступням, откинув голову и зажмурив глаза, как пляшет на свадьбе хмельной забубённый русский мужик…
К слову, когда на следующий день Хлыстов явился к нему за зачётом, Казанков гонял его по всему курсу. До семи похмельных потов, до дрожи в коленках. Потом вывел в зачётке долгожданное «зачт», после чего отправился пить пиво с тем же Хлыстовым.

Иногда, приняв на грудь два-три стакана вина и переложив их пивом, Алексей Авдеевич мог огорошить компанию неожиданными знаниями:
– Вы слыхали когда-нибудь об эскейпологии?
Безуглов кивнул, Дубровский сделал идиотское лицо, кто-то хохотнул коротко: опять, мол…
– Был такой знаменитый фокусник – Гарри Гудини. Слыхали?
Имя казалось знакомым, хотя чего-либо конкретного припомнить никто не мог.
– То-то, – довольно ухмыльнулся Казанков. – Он прославился тем, что выбирался из любых пут… Кандалами его заковывали, верёвками связывали. Потом зашивали в мешок, закрывали в сундук… Сундук запирали в камере… А он разбирал суставы рук и выбирался…
Мы стояли в чахлой посадке, в десяти шагах – шумела очередь у пивной бочки.
Алексей Авдеевич оказался в центре – окружив его, мы заинтересованно слушали.
– Что с ним только не делали… Всего в цепях в море бросали – он освобождался и всплывал, – с мстительной интонацией продолжал Казанков.
Бродяжка сунулась было в наш круг за пустыми бутылками. На неё прикрикнули:
– Быстро забирай и топай!
– Ага! – веско сказал Алексей Авдеевич после вынужденной заминки. – И, наконец, последний его фокус…
Он поиграл плечами, глядя поверх наших голов. Это означало, что рассказ достиг кульминации, а рассказчик – наивысшего вдохновения.
– …Похоронили его живьём. Он приказал сделать металлический гроб и на могилу положить двухтонную плиту. Через сто лет он пообещал выбраться из могилы…
Алексей Авдеевич умолк, взгляд его мечтательно вперился в безоблачное весеннее небо…
– Ну?! – не выдержал Дубровский.
– Сто лет уже прошло… – не меняя позы, отозвался Казанков.
– Ну и?!
– Ну и вот, – Казанков скромно потупился, пнул ботинком землю.
– Вот! – повторил он и чуть развёл в стороны ладони: как вы, мол, дураки, не понимаете…
Опешив, мы молчали…

Из уст Алексея Авдеевича Казанкова мне довелось услышать ещё немало историй.
Однажды, в госпитале, развлекая раненого соседа по койкам, он начертил схему автомата. Начертил прямо на простыне. Сержант Калашников, а именно он оказался рядом с Алексеем Авдеевичем, осчастливил мир непревзойдённым скорострельным оружием…
Казанков плакал и каялся: лишние пять минут задержался у обольстительной гейши и не успел предупредить Рихарда Зорге о предстоящем аресте…
Переправлял в Боливию Эрнесто Че Гевару. В пути они выпили и Казанков выиграл в карты у Че триста песо. В счёт долга легендарный команданте предлагал рассказать, куда подевался вместе со своим самолётом Камило Сьенфуэгос. Стеснённый в средствах кавторанг предпочёл деньги…
Весь он был устремлён в прошлое. Он как бы прислушивался к отголоскам отшумевшей эпохи, хранил тепло встреч с незаурядными, навсегда ушедшими людьми.
«Какие были времена! Какие люди меня окружали! – пронзительно звучало в подтексте его рассказов. – А что сейчас? Тоска зелёная. Только и осталось – пить водку с вами, сопляками…»
В обществе отставных полковников делать ему было определённо нечего.

Вот таким был Алексей Авдеевич Казанков – победитель Ивана Поддубного и соблазнитель английской королевы. Он же – великий эскейполог и проходимец Гарри Гудини, завершивший наконец свой знаменитый фокус.
А вы спрашиваете: с чем ассоциируется у меня гражданская оборона?
Спросите лучше про Бразилию. Бразилия – это футбол, это карнавал, это крейсер из давней песенки Вертинского.