Михаил Аранов

(отрывок из романа)

...Было воскресенье. В обед к Григорьевым постучали. Константин Иванович открыл дверь. На пороге стоял, смущённо улыбаясь, Перельман. Константин Иванович засуетился, явно не готовый к этому нежданному визиту. Появилась Катенька. Окинула оценивающим взглядом гостя. На лице её появилась доброжелательная улыбка. Константин Иванович переводит удивлённый взгляд с Перельмана на жену. И не узнаёт свою Катю, всегда строгую с малознакомыми мужчинами. А тут глаза засверкали, щёки зарделись. И Перельман предстал сейчас в совершенно новом обличии: отутюженный и побритый. Борода ухожена. Черный костюм и галстук, между прочим, тоже в горошек. Перельман говорит смущённо: «Вы уж извините. День воскресный так долго длится. А я здесь всем чужой. Дай, думаю, зайду. Всё–таки соратники по службе».

— Конечно, конечно, — заговорила торопливо Катенька — как раз к обеду.

— И вы уж не обессудьте,— Исаак достаёт из затертого портфеля бутылку «P.A. Smirnoff» и следом коробку шоколадных конфет от Георга Штуде.

— О, это из царских закромов. Я знаю, Георг Штуде — эстонский кондитер. Поставлял шоколад и марципаны ко двору нашего, — Константин Иванович смешался, хохотнул, — бывшего…

— Да, считайте из царских закромов, — Исаак мягко улыбнулся, — был нынче в Ярославле. В гостинице «Бристоль» встречался с товарищем Нахимсоном. Оттуда и Георг Штуде. Говорил я с Семёном Михайловичем, мол, учителя без работы нынче. А он мне: вот покончим с белочехами, займёмся ликбезом. А вашей учительнице передайте. И даёт мне коробку конфет.

Исаак протягивает коробку Кате. Катя, смущённо оглянувшись на мужа, принимает подарок.

— А что, Нахимсон разве знает обо мне?— спрашивает она.

— Нахимсон знает про всех и всё. Работа у него такая. Он же нынче председатель Ярославского губисполкома — усмехается со значением гость. Константин Иванович, наблюдая эту сцену, нежданно почувствовал укол ревности. Уж больно восторженно смотрела его молодая жена на Перельмана.

— Ну, проходите Исаак… — тут Константин Иванович сбился, Боже, он же до сих пор не знает отчества Исаака. Как-то так случилось, Перельман представился в первый день знакомства: «Исаак Перельман, комиссар. Назначен на вашу фабрику. Начнём с финансов, гражданин Григорьев, Константин Иванович». Так и пошло. Но больше Константин Иванович не слышал в свой адрес ледяного слова «гражданин», только «Константин Иванович». А Перельман — без приставки «комиссар», просто — Исаак. Но вот сейчас, при жене не может он, Константин Иванович, сказать просто Исаак.

— Исаак Львович, — гость мгновенно понял замешательство хозяина.

— Да, да, Исаак Львович, как раз к обеду. Чем богаты, тем и рады. Катенька, там у нас рыжички солёные к Смирновской водочке, что из царёва погреба.

Константин Иванович вдруг сам себе не понравился. Уж больно сладко запел. И Исаак как-то странно улыбается. А Катя уже докладывает Исааку: «На первое у нас щи постные, уж не обессудьте, Исаак Львович». Исаак весело прерывает звонкий девичий голос: «Конечно, конечно. Я ж на знатных комиссарских разносолах сижу. А вы меня щами постными потчуете».

— Но Катя не слышит Исаака: «На второе курица запеченная, — и вдруг, сникнув, добавляет: Константин Иванович выменял курицу на штиблеты неношеные».

— Да, малы они мне стали, — будто оправдываясь, говорит Константин Иванович.

А Катя перебивает его: «А на третье»…

Константину Ивановичу хочется сказать свою семейную присказку: «На третье — битки в дверях и гуляш по коридору». Но слышит голос жены: «преснушки с картошкой».

— Ой, а что это? — спрашивает Исаак. И усмехнувшись, — в «Бристоле» нас этим не кормят.

— А что подают нынче в гостинице «Бристоль»? Бараньи отбивные в креольском стиле? — Катенька совсем расшалилась. И строгий взгляд мужа её не останавливает.

— Последний раз я ел бараньи отбивные под белым соусом бешемелем или вилеруа по-английски в 1907 году, в Лондоне. Пятый съезд РСДРП. Боевая дружина по охране съезда.

— Да, — Катя становится серьёзной, — Вы жили в Лондоне? Говорите по-английски?

— Конечно, без этого нельзя. А потом — нелегальное положение. Потом тюремная баланда пять лет. Там уж не до соуса вилеруа.

Молча уселись за стол. Катя начинает рассказывать Исааку, что преснушки — это пироги из пресного теста с картофельной начинкой.

Константин Иванович достаёт из буфета бутылку шампанского. Говорит:

— По такому случаю — из старых запасов, Абрау-Дюрсо.

— Поди, ещё Голицынское*, — улыбается Исаак.

— Иного не держим, — с той же улыбкой отвечает Константин Иванович.

— Расскажите, это очень опасно, охранять съезды? А за что тюрьма? — Катя напряженно смотрит на Исаака.

Константин Иванович останавливает взглядом жену.

— Нет, нет. Теперь в этом никакой тайны нет. Но сначала, — Исаак показывает глазами на пустые рюмки.

— Вот Вы, любезнейший, и займитесь шампанским, — Константин Иванович подаёт Исааку бутылку Абрау-Дюрсо, — а я уж, по-простецки, займусь водочкой.

— Ой, ой, Константин Иванович, не такой уж Вы и простачок, — отзывается весело Исаак.

— Конечно, любезнейший Исаак Львович, простота хуже воровства. Но времена-то какие. Надо приспосабливаться.

Константин Иванович ловит испуганный взгляд жены.

— Константин Иванович, никто Вас не заставляет надевать посконную рубаху. Я вот, глядя на Вас, надел парадный вицмундир. Кстати, и Владимир Ильич Ленин не в лаптях ходит.

— А почему Ульянов стал Лениным?— невинно спрашивает Катя.

— История такова. Но про это позже. За встречу, — Исаак поднимает бокал с шампанским. За ним бокалы подымает супружеская чета.

— Так вот, про Ульянова, — Исаак улыбнулся. — О, эта смешная история. Владимир Ильич вернулся из ссылки и стал готовиться к выезду за границу. Он очень сомневается, что царская охранка оставит его в покое. Были серьёзные опасения, что департамент полиции станет тянуть с выдачей загранпаспорта «неблагонадёжному» Ульянову. А у Надежды Константиновны Крупской, это жена Ульянова, — Исаак уверен, что имя «Надежда Константиновна» ничего не говорит хозяевам застолья, — был хороший знакомый, математик-экономист Сергей Ленин. Он обещал Владимиру Ильичу достать паспорт своего отца. Попросту, украсть. Отец, помещик, правоверный монархист, никогда бы добровольно не отдал свой

паспорт смутьяну Ульянову. К этому времени Ленин - старший был тяжело болен и вскоре скончался. Сергей Ленин сдержал свое слово, передал Ульянову паспорт отца. Вот так Владимир Ульянов стал Владимиром Лениным. Конечно, в документе были произведены подчистки, в частности, изменена дата рождения, поскольку "настоящий" Ленин был на 43 года старше "поддельного".

Исаак Перельман замолчал. Потом проговорил:

— Насколько мне известно, большевики Сергея Ленина расстреляли. А вот ворованный паспорт вошёл в историю революции.

— А Вы разве не большевик? — настороженно спрашивает Катя.

*Князь Лев Сергеевич Голицын (1845—1915) — основоположник русского виноделия в Крыму.

— Я — левый эсер, — строго говорит Исаак. — И с большевиками у нас не всё просто. Сегодня воскресенье. Давайте не будем о политике. Впрочем, от политики не уйти. Два слова о прошлом. Первое моё боевое крещение — первый съезд РСДРП. Он проходил весной 1898 года в Минске на берегу реки Свислочь, в доме, который снимал Павел Румянцев. Съезд проходил нелегально под видом празднования дня рождения Ольги Румянцевой — жены Павла Румянцева, бывшего народника, подпольщика. Сам он в заседаниях съезда не участвовал, чтобы не привлекать внимание полиции, у которой он был под надзором. В одной из комнат, которые он снимал, 1 марта в 10 часов утра собрались революционеры. Председательствовал на заседаниях врач по профессии — Б.Эйдельман. В доме был накрыт праздничный стол, стоял самовар, лежали игральные карты, были открыты окна, и топилась печь. Окна — чтобы сбежать при появлении жандармов, а печь — чтобы сжечь документы. Вот тогда я и выбрал этот опасный путь. Потом Нерчинская каторга. Там же отбывала срок Мария Александровна Спиридонова*. В 17-ом году она была освобождена указом Александра Фёдоровича Керенского. Позже Мария Александровна обо мне побеспокоилась. И вот я здесь.

«На наши грешные головы», — подумал не к месту Константин Иванович.

Исаак, будто, прочитал его мысли, усмехнулся, взглянув в его сторону:

— Уж, не обессудьте, милейший. Так получилось.

Катя не поняла реплики гостя. Увидела лишь, как муж смущённо покраснел.

— Вы нам расскажите больше про Ленина-Ульянова, — говорит она, - да вот ещё. А я где-то читала, что Ульянов стал Лениным, потому что отбывал ссылку на реке Лене.

Катя смотрит на Перельмана. Видит, как его губы слегка скривились в едва заметной усмешке:

- Ульянов уверен, что не один год будет править Россией. Потому и почистить мундир нынче архиважно. Думаю, скоро никто и не вспомнит про Сергея Ленина, а вот про реку Лену – это красивая легенда, верно, надолго, - Исаак тяжело вздохнул,- а может и навечно. Сразу скажу, что ни Плеханов, ни Ульянов-Ленин не мои герои. Надо пройти каторгу, чтобы стать истинным вождём, как Мария Александровна Спиридонова. Перельман вдруг становится чужим, как в первые дни знакомства.

Константину Ивановичу становится скучно от этих разговоров. Он смотрит на горящие каким-то незнакомым огнём глаза своей жены. И тревожная мысль вдруг охватывает его: родись Катенька чуть пораньше, да не в глухой провинции Ярославской губернии — может, мир бы увидел ещё одну Софью Перовскую.

— Плеханов слишком интеллигентен для борца. А у Ульянова-Ленина слишком сладкая и безбедная жизнь была за границей, — голос Перельмана не умолкает, — я Ульянова впервые увидел среди участников второго съезда РСДРП. Молодой человек лет тридцати от роду. Высокая залысина, скуластое, калмыцкое лицо, ухоженные тёмные усы и бородка. Всегда при галстуке и в тройке. Как мы с Вами нынче, — он улыбается Константину Ивановичу, — криклив был не в меру, да ещё картавил. Но спорщик был непревзойденный. И его «это архиважно» — било наповал.

— Ах, вот откуда Ваше «архиважно». Вы скрытый ленинец, — улыбнулся Константин Иванович.

Перельман нахмурился, сухо проговорил:

— Для меня Мария Александровна Спиридонова* — это всё. И это — пока я жив.

Подозрительно посмотрел на Константина Ивановича.

— Нет, нет, — Константин Иванович становится до неприличия насмешлив, — что левые, что правые — мне всё едино.

— Ну-ну, — Исаак нехорошо улыбается, глядя на хозяина застолья, — но нам Вы, Константин Иванович, и такой годитесь.

Катя удивлённо смотрит на мужчин. Ей не всё понятно в этом еле заметном словесном поединке. Но

она чувствует в словах Исаака какую-то скрытую угрозу мужу. Дотрагивается до руки гостя:

— Вы с таким восхищением говорили о Спиридоновой, сознайтесь, Вы были влюблены в неё?

Перельман на мгновение задумался. Говорит со странным сожалением:

— Марию Александровну плотской любовью любить невозможно. Она — Валькирия, — печальная улыбка удивительно украшает его резкие черты лица, — её любимый должен быть героем. Но, увы, это не я.

— Ну, так уж и не Вы, — смеётся задорно Катя, — а платонической любовью любить вашу Спиридонову возможно?

Что-то ревнивое заговорило в Кате.

— Знаете, — отстранённо произносит Перельман, — я даже в мыслях не могу её назвать Машей. Она всегда для меня была Марией Александровной. Sturm und Drang. В нашей работе мы часто теряем разум. А когда приходим в себя, ищем женщину, в которой и нежность, и пристанище для покоя после бурь. А с ней покоя не дождёшься.

*Мария Александровна Спиридонова (1884— 1941). Лидер левых эсеров, расстреляна в тюрьме города Орёл.

Перельман обратил на Катю непозволительно горящий взгляд, так что ей стало неловко.

— У меня что-то на кухне кипит, — сказала она смущённо, торопливо вставая из-за стола.

На кухне Катя стояла перед открытым окном, сжимая ладонями свои горящие щёки.

Вернулась в комнату, где сидел гость. Перельман что-то горячо говорил.

Константин Иванович с нескрываемым раздражением водил вилкой по тарелке, собирая в кучку остатки пищи, а потом разбрасывал их снова по тарелке. Он, видимо, уже несколько раз пытался прервать монолог гостя. Но для Перельмана Константин Иванович был только слушателем, но никак не собеседником. Исаак явно вошёл в ораторский раж, предполагая, что перед ним сидит всё тот же старший счетовод Григорьев, не смеющий возразить комиссару Перельману. Катя сразу это поняла.

— Я всё-таки Вас прерву, — резко сказала она, обращаясь к Перельману.

Тот как-то испуганно взглянул на Катю. И Катин воинственный запал сразу потух. Константин Иванович бросает на жену благодарный и несколько удивлённый взгляд.

А Катя уже игриво спрашивает Перельмана:

— Скажите, а эта ваша Спиридонова красива?

Перельман, будто погружённый в воспоминания, глядит в пустое пространство, потом тихо говорит:

— Красива ли она… Временами бывала прекрасна. Как Жанна д’Арк. Мужчины шли за ней, — замолчал. Потом еле слышно произнёс, — на смерть.

Константин Иванович криво усмехается:

— Звучит впечатляюще. Вы, Исаак, право, блестящий актёр. Вот моя жена, похоже, поверила в вашу Жанну д’Арк, — мельком взглянул на Катю. А она нахмурила свои чудные бровки, видимо, требуя не обижать гостя. Константин Иванович ещё раз насмешливо взглянул на жену. Перевёл взгляд на Перельмана. Тот доброжелательно улыбался.

— Встречаются женщины — русалки, которые своим сладкозвучным пением заманивают мужчин в омут, — продолжает Константин Иванович.

— В омут? Не знаю, — отзывается Перельман, — практика — критерий истины. Но пока практика показывает, что большевики ведут страну в омут. А в Марии Александровне действительно есть какая-то безумная вера. Может она и её вера остановят большевиков. Вот Николай Иванович Бухарин тоже называл её сумасшедшей. Но ведь без этих сумасшедших революции не делаются.

В комнате повисло молчание. Каждый думал о своём. Перельман о том, что до омута всего один шаг. И это видят уже простые люди, как счетовод Григорьев. А Константин Иванович думал о том, что фанатики вроде Перельмана погубят Россию.

А Катя беспокоилась о том, как бы перевести разговор на менее конфликтную тему.

— Вы, кажется, про Ульянова не закончили, — обращается она к Перельману.

— Да, да, конечно, — Исаак с благодарностью взглянул на Катю. — Ульянов для меня совершенно не убедителен. Его речь тороплива, сбивчива. Он может зацепиться за одну идею. Бесконечно повторять её смысл вновь и вновь на разные лады, вызывая раздражение у слушателей примитивностью своих аргументов. Он нетерпим к чужому мнению. И криком, переходящим в визг, старается передать свою неприязнь к идеям, людям, событиям. Часто его напыщенная речь заканчивается невнятицей, скороговоркой. Его лексика временами бывает совершенно убога. Он пытается украшать свою речь литературными терминами на уровне гимназических знаний. Каждый из его терминов обычно имеет только один аналог: болтун — Репетилов, фантазер — Манилов, враль — Хлестаков.

Константин Иванович всё с большим удивлением смотрит на Исаака.

— А откуда у Вас-то всё это? — спрашивает он.

— Ах, погодите, Константин Иванович, — отмахивается Исаак. Дайте закончить. Я и так молчал пять лет на Нерчинской каторге. Как можно согласиться с его лозунгом. Я опять про Ульянова: «Свобода собраний есть обман, потому что связывает руки трудящихся масс на все время перехода к социализму. Всякая свобода есть обман, если она противоречит интересам освобождения труда от гнета капитала». И как можно смириться с его тирадой: «Не может быть равенства между рабочим и крестьянином, потому что крестьянин не привык отдавать хлеб по твердой цене». А на Ваш вопрос, откуда всё это, отвечу: каторга, милейший, тоже школа. И учителя там были достойные.

«Милейший», — это он от своего помощника Григорьева перенял. Константин Иванович заметил это и удовлетворённо хмыкнул.

— А Вы в молодости серьёзно учились где–нибудь? — осторожно спрашивает Константин Иванович. Впрочем, он уже слышал об «университетах» Перельмана. Это он спросил для Кати.

— Гимназия в Минске, господин счетовод, — не без иронии говорит Перельман, — потом зубоврачебная школа Льва Наумовича Шапиро в том же Минске. Так что у меня были свои университеты. Только практика моя была не как лечить зубы, а как их выбивать.

— И убивали? — тихо спрашивает Катя.

Перельман замолчал, притушил немного фитиль керосиновой лампы. Тяжелая тишина заполнила комнату.

— Жандармский полковник в Киеве. За что и каторга. А остальное — для будущих борзописцев.

И опять тишина. Потом Константин Иванович слышит какой-то чужой, незнакомый, странно пронзительный голос Исаака: «Крестьянство — не только материал для истории, не только пережиток известного строя, подлежащий социальной трансформации и даже уничтожению как класс, но класс будущего, жизнеспособный и устойчивый исторически класс, несущий миру и новый строй, и новую правду».

— Это кто? — смущённо спрашивает Константин Иванович.

— Спиридонова Мария Александровна, — звучит глуховатый голос. — А у Ульянова я взял только одну фразу: «Это архиважно». Большему — учиться у него нечему.

Выпили ещё по рюмке «Смирновской». Исаак похвалил солёные рыжики.

— Да вот ещё, — Исаак лёгок и доброжелателен, будто и не было недавнего мрачного разговора. — Тут недавно полистал Семевского «Очерки русской истории», там тоже одна дама угощала известного царедворца Виллима Монса «рыжечками меленькими в сулеечке». Так то были голландские золотые червонцы. Взятка эта дорого обошлась Монсу — плаха на Троицкой площади Петербурга.

На мгновенье повисла тяжелая тишина. Как-то не ко времени вспомнил гость о смерти. Но раздался веселый голос Кати, и напряжение спало:

— А вот напоследок скажите мне. В Ярославле власти: Семён Нахимсон — председатель Ярославского губисполкома. Закгейм — председатель Ярославского горисполкома. И Вы у нас комиссар, Исаак Львович Перельман. В Гаврилов-Яме не последний человек.

Константин Иванович весь сжался от страха. Катерина совсем сорвалась с катушек.

— Молодец, Катенька, - захохотал Исаак. Это Вы ловко подметили. Впрочем, такова сегодняшняя реальность. Вам знаком такой поэт Александр Блок, из символистов? Вот его строчки: «Ведь жизнь уже не жгла — чадила. И однозвучны стали в ней слова свобода и еврей».

— Да точно сказано: «жизнь сегодня — чадит», — проговорила довольная собой Катя. Она не смотрела в сторону мужа. Поглощена была полностью гостем.

— И когда жизнь начинает чадить, приходите вы, — задумчиво продолжает Катя.

— Чадила жизнь — это вчера. Сегодня она бьет ключом, — гаденько, как показалось Константину Ивановичу, захохотал Перельман.

Допили шампанское.

— Как в старые времена, — проговорил умиротворённо Константин Иванович.

Исаак ушёл за полночь. «Какой мужчина», — слышится задумчивый голос Кати. Она рассматривает себя в зеркале. Константин Иванович вдруг улавливает в словах жены какие–то новые, тревожащие его ноты. И у него тоскливо заныло сердце.

А наутро Катя решила непременно зайти в библиотеку, посмотреть, нет ли там этого Александра Блока. И ещё подумала: живем в провинции и ничегошеньки не знаем. И ещё — испугалась даже этой мысли: «Может, Исаака Львовича там встречу».

Но библиотека оказалась закрытой. И библиотекарша, старенькая Ксения Семёновна, сказалась больной.

Всё смешалось в доме Григорьевых. Катерина стала странно холодна с мужем. В постели не отвечает как прежде на его ласки. «Ах, оставь, у меня голова, голова. Мигрень, наверное», — твердит Катя и театрально обхватывает голову руками. А тут недавно заявила: «Я, которую ночь не сплю от твоего храпа. Буду спать в комнате Верочки». Дочке, Верочке, к тому времени исполнилось три года.

Константин Иванович печально смотрел на молодую жену. И как ему казалось — с «пронзительной грустью».

Через пару дней Катя вдруг подобрела. «Ну ладно, возвращаюсь», — сказала она и поцеловала мужа в губы. Попросила его ночью вставать и поправлять одеяльце дочки. Мол, простудиться может ребёнок. Константин Иванович удивился словам жены: на дворе июнь. Ночи тёплые, даже душные. Подумал, что всё равно он по малой нужде ночью встает, так почему бы не заглянуть в комнату к малютке.

Вот и не зря Константин Иванович тревожился о жене. В обед в комнату к старшему счетоводу сунулся растрепанной башкой Ванька, что на побегушках. Прострекотал скороговоркой: «К Вам до дому комиссар Перельман покандыбал. Уж не знаю, по что. Люди говорят, заарестовывать вашу учительшу».

Константин Иванович не стал спрашивать Ваньку, какие люди говорят. Второпях рассовал по ящикам стола бумаги. И как был без пиджака, в одной жилетке, помчался к дому. До дому быстрым шагом полчаса. Припустил, было, мелкой трусцой. Так люди стали на него оглядываться. А один даже остановил, стал расспрашивать, почему зарплату на фабрике задерживают. А другой кричит из окна, где, мол, пиджак оставил? Добежал, наконец, до дома, со стыда чуть не сгорел. Рванул дверь, ан, нет. Она заперта. Сунулся за ключами, а ключи-то, Господи, в пиджаке остались. Ну, хоть плачь. Ударил кулаком в дверь и ещё раз ударил: «Ну, где ты, Катерина!» Вдруг замок в двери заскрипел. Дверь открылась, и перед ним предстала жена. Волосы рукой поправляет, эдак, картинно и нервно. За её спиной возникает фигура, и кто бы, вы думаете? Исаак Перельман. В полувоенном френче, ну, как у Александра Фёдоровича Керенского. Катерина немного смущена. Однако, спрашивает, как ни в чём не бывало: «Что случилось, Костя?» А Перельман стоит перед Константином Ивановичем. Катерину слегка, как свою, отодвинул. Говорит так спокойно. Нервы-то стальные, поди, по тюрьмам приобрёл: «Срочное дело возникло. Должен был переговорить с Екатериной Петровной, — значительно помолчал. Пожевал губами. И нехотя продолжил, — надо было узнать, есть ли какая родственная связь у Катерины Петровны с известным купцом-миллионером Григорием Григорьевичем Елисеевым, живущим ныне во Франции».

Константин Иванович торопливо обходит Перельмана, видит лицо жены испуганное, совершенно потерянное. Взгляд его обращается на Перельмана. И твёрдостью, с какой он в былые времена говорил с мелкими приказчиками, произносит: «Милостивый государь, Исаак Львович, законы гостеприимства предполагают, что при нанесении визита необходимо получить предварительно согласие принимающей стороны». «Дело не терпело отлагательств, уважаемый Константин Иванович. Ваша жена мне сообщила, что связь есть, но не родственная. Дед Екатерины Петровны служил садовником у Григория Елисеева, Так что, честь имею». — Исаак кивнул головой и, не подав на прощание руки, неспешно двинулся от дома Григорьевых.

Это было 8 июля. Ночью Константин Иванович проснулся от шума машины. Автомобиль явно остановился под окнами дома Григорьевых. В дверь громко и тяжело застучали. Константин Иванович ещё не успел испугаться, пробурчал: «Кого ещё несёт нелёгкая?» Надел халат, двинулся по коридору к выходу из квартиры.

«Открыть. Немедленно», — слышит Константин Иванович. Вот он стоит на крыльце своего дома. Перед ним двое мужчин с винтовками, один, похоже, в офицерской форме царских времён. «Константин Иванович Григорьев?» — прозвучал жёсткий голос. «Да», — ответил Константин Иванович. «Вы арестованы», — слышит он. «Одеться разрешите?» — Константин Иванович удивляется своему спокойствию. «Одевайтесь», — в прихожую входит мужчина в офицерской фуражке. Константин Иванович оглядывается, в дверях спальни испуганная Катя. Он берёт из её рук брюки и пиджак.

Автомобиль ехал недолго. Константин Иванович видит, что они въезжают во двор Локаловской фабрики. Его ведут по пустому двору. Подводят к двери подвала, где раньше хранились дворницкие лопаты и мётла. Дворника при фабрике вот уж больше года как нет. Мельком заметил у входа в подвал незнакомого гимназиста с ружьём. Дверь в подвал со скрипом открыли и толкнули его в подвальный мрак.

«Вот и разумные люди пришли, — подумал со странной печалью Константин Иванович, — вот и конец мне». Серп луны выскользнул из-за туч. Его бледный свет несмело проник через зарешёченное окно подвала. Константин Иванович опустился на корточки у стены. И тут же вздрогнул, кто-то коснулся его плеча. Слышит знакомый голос: «Это я, Перельман, — и после некоторого молчания, — прозевали мы мятеж белых». В напряжённой тишине просидели около часа. «А наши сельские власти, тоже в этом подвале?» — спросил Константин Иванович.

— Нет, похоже, что кого-то вовремя оповестили. А, может, уже сидят арестованные где–то в другом подвале», — тихо отвечает Исаак.

— Как же так получилось? — растерянно спрашивает Константин Иванович.

— И в нашем деле недоработки случаются, — усмехнулся Перельман.

Стало светать. Дверь подвала заскрипела. Раздался окрик: «Перельман и Григорьев на выход». Перельман коснулся руки Константина Ивановича. «Держитесь», — шепнул он.

Первым выводили Исаака, к нему подбежал мальчишка в форме подпоручика. Истерично заорал: «Вот тебе, сука, за вашу жидовскую революцию». И ударил Перельмана в спину прикладом винтовки. Исаак медленно повернулся к подпоручику. Под его тяжёлым взглядом мальчишка явно смешался. Но через мгновение раздался его дикий вопль: «Пристрелю, как бешеную собаку». И направил на Перельмана ствол винтовки. «Повремените, подпоручик, — остановил подпоручика возникший рядом капитан, — если заслужил, пуля от него не уйдёт. Но мы не большевики. Проведём дознание со всеми соблюдениями правового порядка. А сейчас везите их обоих к полковнику Перхурову в Ярославль, скажите от капитана Сипягина». И, наклонившись к низкорослому подпоручику, заорал: «За жизнь арестованных отвечаете головой!» Пройдя пару шагов, Перельман обернулся к капитану, глухо проговорил: «Раз уж о правовом порядке речь пошла — Григорьев не большевик, а рядовой работник фабрики» И тут же от каменного забора фабрики отделилась фигура. Константин Иванович узнал своего подчиненного Кудыкина.

Слышит его вопль: «Это комиссарский приспешник, своей старательной работой укреплял власть большевиков!» Другой голос перебивает Кудыкина: «Врёшь, сучара, давно метишь на место Константина Ивановича. Ума–то нет, так доносы на него строчишь». Константин Иванович узнает мастера Филатова, которого весной вытаскивал из ледяного пруда. «Боже, защитник ещё нашёлся», — тяжело подумал Константин Иванович. А капитан останавливает конвоиров. Обращается к Исааку: «Что скажете, комиссар Перельман? Вы много зла принесли России. Сделайте хоть одно доброе дело». «Да, — угрюмо говорит Перельман, — нам необходимы грамотные специалисты. И чтобы заставить их работать на нас, приходилось применять насилие. И Григорьев — один из тех». «Нам тоже нужны грамотные специалисты, — с какой-то двусмысленной ухмылкой говорит капитан, — верните Григорьева в подвал, — приказывает он подпоручику, — потом разберёмся».

За Григорьевым захлопывается дверь подвала.

«У этого подпоручика красные всю семью расстреляли. В Ярославль забрали и там расстреляли. Он из нашего села. Я его ещё гимназистом помню», — слышит Константин Иванович вдруг чей-то шепот. Оглядывается. Батюшки светы, это же Николай Семёнович Петрушкин, учитель приходской школы, где прежде Катя учительствовала.

«Вот уж встреча негаданная, — обнимает знакомца Константин Иванович, — но я не помню этого мальчишку-подпоручика. А Вы-то за что здесь?»

«За что, за что. Если б было за что, давно бы отправили к праотцам. А коль ни за что, вот жду милости Господней», — грустно улыбается учитель.

«Да, красные приходят — бьют. Белые приходят — бьют. Куда деваться интеллигентному человеку?», — откуда-то взялась смелость у Константина Ивановича пошутить.

«Ну, уж Вам-то грех на красных жаловаться», — вдруг зло проговорил Николай Семенович и отошёл в дальний угол подвала.

В молчании прошло несколько часов. Константин Иванович огляделся. В полумраке подвала разглядел ещё одного мужчину. В нем узнал местного милиционера — Серова Василия. Тот кивнул ему издали и отвернулся.

Вечером, было ещё светло, дверь в подвал открылась. Вошёл гимназист, что сторожил подвал. Принёс нарезанную буханку хлеба, селёдки и полведра воды с железной кружкой.

— Вода-то колодезная? — из угла подвала спросил милиционер Серов.

— Колодезная, колодезная. Приказа травить вас не было, — ответил сурово гимназист. Поставил винтовку у двери, уселся на каменные ступеньки подвала. Ждал, пока арестанты ели.

«Ну и воины», — подумал Константин Иванович, глядя на гимназиста.

— Стрелять-то тебя научили, школяр? — спросил милиционер Серов.

— Хош, на тебе проверю, — отозвался гимназист и направил винтовку в сторону не в меру разговорчивого милиционера, — уж тебя-то, красная сволочь, точно шлёпну.

— Но, но. Не балуй. Уж пошутить нельзя, И чему вас в гимназиях учат, — испугался Серов.

Какой спрос с мальчишки. Может по глупости и шлёпнуть.

— Чему надо, тому и учат. Не вашего ума дело, — школяр схватил принесённое ведро с водой, — вот надрались селёдки и сидите теперь без воды.

Выплеснул воду на землю.

Ночь прошла без сна. По нужде большой и малой ходили в угол подвала. Воняло нещадно.

Все арестанты сгрудились у окна. Со стороны Ярославля доносилась артиллерийская канонада.

Утром, выглянув в окно, Константин Иванович обнаружил, что гимназист, охранявший подвал, исчез. Прошёл день, ещё ночь. На третий день — уже солнце стояло в зените, загремел засов. Перед арестантами стоял красноармеец в фуражке со звездой.

— Выходите, — сказал он, — кто здесь Григорьев?

Константин Иванович назвал себя.

— Товарищ Перельман где? Вам известно? — спрашивает красноармеец.

— Его, верно, в Ярославль увезли белые, товарищ командир, — из-под руки Константина Ивановича выныривает милиционер Серов.

«Товарищ командир» мельком взглянул на Серова: «А Вы кто будете?»

— Охрана общественного порядка села Гаврилов-Ям, милиционер Серов, — докладывает милиционер.

Этой ночью Катенька горько и сладко, со слезами обнимала Константина Ивановича.

В положенные сроки родилась у Григорьевых вторая дочь. Назвали её Надеждой. Надежда на что? В ту пору подобные мысли голову Константина Ивановича не посещали.

А вот, помня о последнем странном визите Перельмана и о Кате, так нервно поправлявшей волосы, Константин Иванович долгое время всматривался в личико Наденьки, ожидая обнаружить в нём нерусские черты.