Игорь Черницкий

(отрывок из романа)

...Серёжкина контора по продаже недвижимости располагалась совсем недалеко от оговоренного места встречи. Ему нужно было только перейти к храму по мосту через Москву-реку. На середине этого Патриаршего моста они и встретились. Пожали друг другу руки. Но тут же Юрий Кириллович неожиданно для самого себя привлёк к себе Сергея и крепко обнял.

– Романтическое свидание, – улыбнулся Сергей. – На мосту. Да ещё с такими фонарями, будто газовыми, под старину. Ну, так что у вас за проблема? Пойдёмте вокруг храма погуляем, а то я целый день сижу в полуподвале, как старая крыса.

– Почему старая? – попытался пошутить Просекин. – Ты ещё отлично выглядишь. Почти с тех пор не изменился.

В прямом взгляде Сергея вспыхнула ироничная искорка, будто он хотел сказать: ну что ты врёшь, к чему мне эти твои комплементы, давай выкладывай, чё надо?

Просекин от этого как-то совсем по-детски смутился, отвёл глаза на проходящую мимо девушку и так внимательно её разглядывал, даже повернулся ей вслед, стараясь изобразить, якобы узнал знакомку.

– Благодарствуйте! Наше вам с кисточкой, – склонил голову Сергей. – Только всё же крыса.

– Правда, правда, – справившись с непонятным смущением, подтвердил Просекин. – Я же тебя издалека узнал.

– Да ладно, бросьте вы, – отмахнулся Дубовской, – «Познал я глас иных желаний, познал я новую печаль».

– А старой печали тебе не жаль? – улыбнулся Юрий Кириллович и обнял Сергея за плечи. – Слушай, Серёга, давай на «ты», как раньше, когда кино пытались сделать.

– Можно, конечно. Только я-то скучный маленький клерк, а вы… а ты большой художник. Я о тебе в газетах читал и как-то по телику видел.

– Да это всё ерунда, – скривил губы Юрий Кириллович. – Так, пивная пена. Мне кажется, самое настоящее и самое интересное было вот тогда, когда мы большое и хорошее кино пытались сделать.

– Вот именно, пытались, – хмыкнул Сергей. – Попытка оказалась пыткой. Во всяком случае, для меня. Правда, потом я всё-таки успел ещё что-то снять…

Просекин на это признание даже не обратил внимания и не стал уточнять, что всё-таки Сергей «успел снять». Его вообще сейчас не интересовала биография и все творческие мытарства приятеля. У него была своя чёткая цель, и к ней он был весь устремлён.

Они пошли вокруг храма, и Юрий Кириллович, будто мальчик, волнуясь, сбивчиво, перескакивая с предмета на предмет, стал рассказывать Сергею историю утерянной рукописи, толковать о мечте внезапно ушедшего киевского друга – сделать по этим дедовским воспоминаниям сценарий и снять фильм, честный, точный и нужный, необходимый именно сейчас.

Дубовской внимательно выслушал. Помолчали. Медленно шли вокруг храма. Юрий Кириллович нахмурил брови. Подумалось ему: наверное, идею свою изложил как-то неувлекательно, сбивчиво. И тут Сергей остановился, повернулся и, заглянув Просекину в глаза, улыбнулся:

– Послушай, Юра, знаешь, как наше агентство по продаже недвижимости называется? «Домашний уют»! Миленькое такое, тёпленькое название. И главное – очень моему многодетному семейству нравится. Я за такое счастье почёл, что меня один добрый дядя богатенький устроил в это своё бюро по недвижимости, – ты даже не представляешь. Я всё ходил клянчил у него спонсорские денежки на своё кино, пока он мне не предложил: давай, говорит, возьму тебя на работу в одну свою контору на вполне достойную ставку. Я жене как вечером рассказал, так она расплакалась: мы же больше года просто голодали, детей одной гречневой кашей кормили. Они уже есть отказывались, плакали, а мне – хоть в петлю. Я на следующее утро просто побежал к этому олигарху. Вот теперь и сижу. И молю Бога, чтобы этот дядя не разорился или чтоб Президент его, чего доброго, не тряханул: сам знаешь, все они, эти новые наши хозяева, если глубоко копнуть, воры и мошенники. Но молчу, молчу: мысль материальна. Пусть никаким ветром нашу контору не качнёт. Пусть стоит, как башня Эйфелёвая. Кстати, у моего благодетеля недвижимости в Европе до фига, и вообще сидит он больше в Ницце, а сын один в Лондоне осел, а другой в Оксфорде учится. Это не мои худосочные гречкоеды, – он остановился и развернулся к Просекину. – Так что забудь обо мне как о ваятеле нетленки. Тем более тема-то всем уже приелась. Лучше «Журавлей» калатозовских или той же чухраевской «Баллады о солдате» не сделаешь. Теперь если о нашем советском прошлом, то надо, обязательно, хоть с кусочком дерьма. Или вообще что-то прежде запретное. Тут вот случайно передачу на радиостанции «Маяк» услышал. У меня он всегда на кухне вполголоса вещает. А тут как раз жена на работе была, кастрюлями не гремела, а ребятишки в школе, ну я и услышал. Тип какой-то заявил: нужно, говорит, в школе изучать «Майн кампф». Для полноты, так сказать, исторических знаний. А? Как тебе? Правильно! Надо ещё, я думаю, наших детишек в гитлерюгенд загнать. А что? На замену пионерии. Вот такой у нас «Маяк». Там и песни всё англоязычные звучат. Назвали бы уж свою радиостанцию честно – «Маяк на Гудзоне». А если вдруг на русском, так что-нибудь такое: «Завяжи мне глаза, и я на ощупь буду любить тебя, как ты хочешь». А, каково? Я весь текст этой песенки процитировать не могу, но вот несколько строк именно так. Я чувствую, если дальше так дело пойдёт, то хана русской культуре и русскому языку. Сейчас журналисты-то вон на радио малограмотные. Удивляюсь, как их там учат. Тебе не приходилось слышать, как они в эфире вещают. С деепричастными оборотами у них здорово получается. Типа: войдя в дом, у меня зазвонил телефон. Или один выдал: нам на это всё равно. Или как тебе такая реклама: очень замечательный фильм?

– Да-а, – снисходительно улыбнулся Юрий Кириллович, – вижу, в людях ты окончательно разочаровался.

– Нет, почему? – возразил Дубовской. – Простые русские люди… Я не национальность имею в виду, а тех простых людей, что живут на нашей горькой земле. Так вот, наши люди, простые люди, всегда были чисты и великодушны. Я вот тут намедни вышел из магазина и бумажник как-то так неловко в карман куртки сунул, что он тут же возле крыльца гастронома и вывалился. И сумма там была приличная. Так меня парень догнал: вы, говорит, кошелёк потеряли. Может, мне, конечно, просто повезло на хорошего человека.

– Тебя вообще в съёмочной группе, как я помню, уважали, любили даже.

– Знаешь, – скривил губы Сергей, – дёшево она стоит, эта любовь съёмочной группы. Так любят любого диктатора. Режиссёра-постановщика любят и дружбу с ним поддерживают, пока он кино снимает или в перспективе может с новой картиной запуститься. Они любят свою настоящую и потенциальную зарплату, а не режиссёра.

– Вот я и предлагаю тебе взяться за новый проект, чтобы все тебя полюбили. Давай, Серёжа, вернёмся в кинематограф. Ей-богу, тема этого заслуживает.

– Какой кинематограф?! – воскликнул Сергей так громко, что на них оглянулись прохожие. – Где у нас кинематограф. У нас давно уже не кинематограф, а медведкоматограф.

– То есть? – не понял Просекин.

– А то и есть, что Медведков всё под себя подмял. Это ж целый спрут образовался. Новым директором департамента кинематографии назначена его крестница. Её отец, Борис Любезнов, ректор театрального училища, давний друг Медведкова. Они соседи по усадьбам. Забор в забор. Министра культуры тоже Медведков поставил. Специально в резиденцию президента в Сочи летал. Просил, умолял оставить эту кандидатуру. Ведь все надеялись, что его уже турнут с этого кресла. Нет, Медведков президента уговорил. И теперь этот министр так называемой культуры или так называемый министр культуры – его, Медведкова, марионетка.

– Ну, раз всё так зависит от Медведкова, давай с ним встретимся. В конце концов, запишемся на приём как к секретарю Союза кинематографистов.

– Бесполезно.

– Ну почему?

– Во-первых, потому что он сегодня делает только то, что приносит лично ему дивиденды. А во-вторых, он тебя мило встретит, будет рассуждать о любви и преданности Отечеству, о его великой истории и ратном подвиге, рассуждать очень красиво и грамотно. Он же, ко всему прочему, актёр клёвый. Полностью накроет тебя своим обаянием. С потрохами купит. Ты просто готов будешь схватить триколор и маршировать по Тверской прямиком на Красную площадь. Он и наобещать может золотые горы. Только не сделает ни хрена. Даже палец о палец не ударит. Тут же о тебе забудет. Потому что он занят только собой, любимым и великим. Он и президенту верный опричник только потому, что перед ним президент России-матушки. А будет другой президент, он и перед ним так же на задние лапки встанет. Даже независимо от того, какие политические идеи тот будет продвигать. Хоть прямо противоположные идеям предыдущего народного избранника. А почему? А потому, что он думает одно, говорит другое, а делает третье. Потому, что он Медведков. Ты, кстати, неправильно его фамилию произносишь. Надо ударение делать на последнем слоге. Он сам так всех учит. И правильно учит, потому что если делать ударение на втором слоге, то, получается, фамилия происходит от очень неприятного насекомого-вредителя. Ты когда-нибудь медведку видел, нет? А я в детстве в селе на Украине, у бабушки в огороде, на неё наткнулся – так бежал как ошалелый. В хату, да с ногами – на старый диван с обшарпанным дерматином. И дрожу, как суслик. Чудище жуткое. Она и пяти сантиметров не будет, но показалась огромной. Бурая, длинная, мохнатая, и передние лапы загребущие – вроде как у рака клешни.

– Да уж, – посетовал Просекин, – презрению твоему нет предела.

– Есть основания, – подтвердил Сергей. – Я, ещё когда актёром начинал, его просто боготворил. Он, согласись, в советское время настоящее кино делал. Как-то однажды я, наивный, восторженный юнец, после очередной его премьеры всю ночь ему письмо писал. Опустил в почтовый ящик, и вскоре приходит ответ. Не он пишет, а его ассистент Ася Лютикова. Пригласила на «Мосфильм», чтобы сделать фотографии: у Медведкова, дескать, своя актёрская картотека. Я, конечно, прискакал: уж очень хотелось у Медведкова сниматься. Да кто тогда не хотел? Все актёры – с радостью бы! Это ж кино было. Не то фуфло, что он сейчас лепит. Будто совсем другой человек эти поделки снимает. А почему?

– Почему? – вторил Юрий Кириллович, чувствуя, как начинает раздражаться от того, что в разговоре они всё дальше уходят от темы, ради которой встретились.

– Мамона! – воскликнул Сергей. – Мамона его одолел. Золотому тельцу свой талант заложил. В его адский ломбард. Вот ему деньги чуть ли не с неба валятся, а талант – тю-тю. Фильмы снимает всё ближе к говну. Ему всё кажется, что он себе памятник воздвиг нерукотворный, а на самом деле падение на самое дно. Падение с той самой вершины, на которой он в советские времена стоял, и все им восхищались. И вдруг покатился с этой вершины. И началось это, скажу тебе, давно. Вот вспомнил я Асю Лютикову. Все на «Мосфильме» знают, что она страшно пила. Ну, спивалась, пропадала барышня. Её со студии увольняли. Он её взял к себе в ассистентки. Она ему благодарна была. Не иначе как «маршалом» называла. Когда мы с ней познакомились, она уже человек пожилой была, ну, старушка, в общем. Милый, добрый человечек. Актёры её уважали, любили. О пьянстве её никто уже и не вспоминал, тем более что работник она была просто классный. Да и Медведков её опекал, она ведь во всех его лучших фильмах отработала. И вот смотрю по телеку – празднуется его, Медведкова, юбилей. Прямая трансляция из концертного зала. И вижу Асю Лютикову. Идёт она к сцене по центральному проходу зала с огромным букетом белоснежных хризантем. Вся такая нарядная идёт. Идёт и смотрит на него своими ясными глазами, смотрит, как на икону. А Медведков возьми да брякни в зал со сцены: «Вот Ася Лютикова идёт меня поздравлять, приоделась, трезвая сегодня». Я ушам своим не поверил. А она даже споткнулась на красной ковровой дорожке. Тебе, Юра, это, может, мелочью покажется…

– Да нет, почему же? – отрицательно покачал головой Юрий Кириллович.

– А у меня вмиг его образ потускнел, – продолжал Дубовской. – Ну а потом эта история с яйцами.

– Какая история? – нетерпеливо поторопил Просекин.

– Ну, когда на одной его творческой встрече, при большом скоплении народа в зале, два отчаянных студентика запустили в него сырыми яйцами. Желтки по пиджаку потекли. Ему бы, всегда строившему из себя аристократа, снять этот пиджак, заявить, мол, у меня таких пиджаков – куры не клюют и вообще сделать вид, что ничего страшного не произошло, а он как заорёт: «Держите их, валите их!» Парней схватили, за руки, за ноги растянули, а он со сцены сбегает и ну их пинать, да по лицу, да в пах по яйцам. А те корчатся от боли. Я это собственными глазами видел. Вот тут всё во мне перевернулось. Такое разочарование. Даже в профессии. Вот уж точно: не сотвори себе кумира.

– Послушай, Серёжа, – примирительно спросил Просекин, – а ты можешь хоть немного абстрагироваться от личной обиды.

– А почему я должен абстрагироваться от личной обиды? – поднял брови Дубовской. – Я что, не достоин? А кто это определил? Он? Его клевреты, его ставленники в минкульте? Почему я был вычеркнут из процесса, будто ничего приличного не снял прежде. Я же после той нашей с тобой картины, что закрыли, успел ещё кое-что сделать. И фильмы получились. И даже в условиях разрушенного проката те зрители, что успели эти фильмы увидеть, на ура их принимали. И вдруг как отрезало. С каким проектом не сунусь – от ворот поворот. Да что я? Ты смотри, сколько режиссёров, которые ещё в советское время чуть ли не классиками нашего кино стали, сейчас не могут ни один свой проект пробить. Почему же его, ах-ах-ах, прославленного нашего лидера, это не волнует?

– Может, и волнует…

– Да ни черта его не волнует! Ему это выгодно. Вот смотри. Те несколько картин, о которых реклама шумит, которые благодаря этому денежки по всей стране собирают, это же всё картины его студии. Пусть не он снимал, так он продюсер. И ещё телеканал «Россия 1». Тут и с рекламой-то куда как просто. Вот и косят денежки. Зачем им другие студии и другие фильмы. Порою пню бывает много чести, когда он выше всех на ровном месте. Он же с президентом вась-вась, вот ему и вся наша культура в собственную вотчину отдана.

– Ну хорошо, если даже это так. Но вот в своих передачах на телевидении он ведь действительно нравственные вещи отстаивает.

– Он нравственен ровно настолько, насколько ему это выгодно. Его нравственность исчисляется в денежном эквиваленте.

– Ну не знаю! – уже едва сдерживаясь, воскликнул Юрий Кириллович. – А мне нравится всё, что он с телеэкрана говорит, очень нравится.

– Поверь, и мне очень нравится, что он с телеэкрана говорит, – скривил улыбку Сергей. – Ещё мне очень нравится, как птички весной поют.

– Ну, хватит, – нахмурился Просекин. – Бог ему судья, в конце концов. Много мы ему внимания уделили. Я не за этим тебя звал. Речь идёт о нашем долге художническом. Ведь тебя, Серёга, не может не волновать…

– Меня волнует благополучие моей семьи, – перебил его Дубовской. – Моих детей. Чтобы они не голодали. Были сыты, здоровы, чтобы получили образование. А для этого я должен зарабатывать деньги, и немалые.

– Но благополучие твоей семьи и благополучие твоей страны – это же взаимосвязанные вещи. Чем живёт народ, как живёт, что нас ждёт впереди. Каково будущее. А в него заглянуть без знания истории…

– Слушай, что ты мне банальные проповеди тут читаешь?! Со страной полный порядок. Благополучно построили этакий питомник для жирных котов: для них всё сплошь сметана, а мы внизу копошимся в объедках, как серые мышки. Что ему, этому питомнику, может грозить? Новая революция? Но это не скоро. Война? Не думаю. Всякое дерьмо за рубежом будет морочить голову, но лезть побоятся. Вот моя семья реально может провалиться в нищету, если я работу потеряю, ибо мы, увы, в высшее сословие не попали. Вот за детей у меня душа болит, а за страну… Ничего с ней, в конце концов, не случится. Даже если напрочь всё своё прошлое зачеркнёт и забудет.

– Близоруко ты как-то, дружище, рассуждаешь, – сокрушённо вздохнул Просекин.

– Нет, дорогой, извини, – усмехнулся Сергей. – Очень даже дальнозорко, – он поднял глаза к небу, потом повернулся и перекрестился на кресты храма. – Может, не дай Бог, конечно, прилететь какой-нибудь астероид, или Марс, вон говорят, приблизится скоро – сгорит всё на фиг, и наступит ве-э-чность.

– Нет, Серёга, она не в этом…

– Кто, она?

– Вечность.

– А в чём?

– В памяти. Вот человека, допустим, давно нет, а мы о нём помним, помним о том, что он сделал для нас, для жизни будущей, прости за пафос, для мира. И потомкам расскажем. А они своим потомкам расскажут, расскажут, благодаря кому те живут счастливо на белом свете. И вот нет человека, физически нет, обнять его никак нельзя. А вот он нас как бы обнимает, да и мы его обнимаем памятью своей…

– Па-а-мять, па-а-мять, – перебил Сергей. – Знаешь, это вроде как цветок на подоконнике: забыли вовремя полить, он увял, вытряхнули его из горшка, посадили другой – вот и вся память тебе. Вот смотри на это изваяние, – он указал рукой на высокую статую, мимо которой они проходили. Величие её подчёркивала белоснежная колоннада за спиной и отдыхающие бронзовые львы у подножья. – Видал, какой торжественный идол? Читай, читай вслух.

Юрий Кириллович прочитал на постаменте:

– «Император Александр II. Отменил в 1861 году крепостное право и освободил миллионы крестьян от многовекового рабства. Провёл военную и судебную реформы. Ввёл систему местного самоуправления: городские думы и земские управы. Завершил многолетнюю кавказскую войну. Освободил славянские народы от османского ига. Погиб 1 марта 1881 года в результате террористического акта». К чему ты это? – закончив читать, спросил Просекин. – Всё это мне известно, я сам в конкурсе участвовал. Но выиграл Рукавишников.

– Прекрасно, – усмехнулся Сергей. – А в 1912 году здесь, ещё возле того исторического храма Христа Спасителя, что большевики грохнули, стоял памятник кому?

– Ну, Александру III, – пожал плечами Просекин.

– То-то и оно! – поднял указательный палец Сергей. – Всего одну палочку убрали. Памятник, что с тремя палочками, здесь в начале прошлого века установили по указанию Николая II, а памятник с двумя палочками уже в начале нонешнего века возвели по инициативе партии «Союз правых сил». Немцов, Хакамада, ну, в общем, эта вся компания…

– Погоди, Серёжа, ты к чему это всё? – нетерпеливо перебил его Юрий Кириллович.

– А к тому, Юра, что память – это политика. Что власти выгодно, то и помним. Сейчас надо Сталина с Лениным обсирать и всё наше коммунистическое прошлое – вот актуальная память. Ты преуспевающий художник – должен чётко момент ловить. Помни то, что нужно помнить сегодняшней власти, – и тебя провозгласят великим художником. Не лезь ты со своей собственной памятью, никому она не нужна, никого не волнует. Ты уж прости, но я честно.

Он горько замолчал. Молчал и Просекин. Так они минуты две и шли молча по второму кругу вокруг храма. Наконец Юрий Кириллович тяжело вздохнул:

– Знаешь, я вот часто что-то стал думать, есть там жизнь после смерти, нет ли? Возраст, что ли, такой уже. Ну и, естественно, думаешь: зачем, для чего? Банально, конечно. Иногда приходит мысль, что люди, как осенние листья: опадают и в землю уходят. И новые листочки зелёные нарождаются. И что им до тех, бурых, сухих да скорченных-скрюченных, гниющих в земле сырой. У них своя солнечная жизнь…

– Так вот я тебе о том же, – одобрительно закивал ему Сергей.

– А вот знаешь, – продолжал Юрий Кириллович, чуть возвысив голос, стараясь перекрыть Сергея, – в храм меня часто тянет. Раньше не наблюдал за собой такого. Хотя заказы патриархии выполнял и в церковках разных бывал, но всё как-то по делу, с финансовым, так сказать, интересом. А тут в храм захожу, как бы это сказать, за надеждой, что ли, какой-то. В этом, я думаю, религия с искусством смыкается. Искусство ведь тоже во имя надежды творится. Надежды на то, что всё было не зря. Все страдания людские, все пути-дороги непроходимые, по которым из последних сил шагал человек. Да, в конце концов, ведь это попытка понять смысл самого существования его, человека, на земле. Это от наскальных рисунков ещё.

– Ой, Юра, в какие ты, не побоюсь этого слова, бедри залез, ох-ха-хох, – с усмешкой выдохнул Сергей. – Это, знаешь, брат, надолго, и в сухую не разберёмся. Давай как-нибудь за бутылочкой. Да я ещё гитару возьму. Как хорошо. У тебя дача есть с камином?..

– Пойми, Серёга, – остановил его Просекин, ухватив за лацкан пиджака, – речь веду не о какой-то там киношке-развлекухе. Это, уж прости за пафос, святая память, это бессмертие, это вечность.

– Ох-хо-хох, Господи ты Боже мой! – сокрушённо вздохнул Сергей, – Ну взрослый же ты человек, дедушка, поди, уже…

– Пока нет, – тоже вздохнул Юрий Кириллович и костяшкой указательного пальца смахнул выкатившуюся, скорее всего от ветра, слезу.

– Ну, не важно, – хмуро дёрнул головой Сергей. – Рассуждаешь, говорю, как мальчик. Романтические сопли какие-то. Ты уж не обижайся. Вот ты меня лучше пойми: не нужно такое кино сейчас. Поколение next выбирает Pepsi. Им развлекаться-отвлекаться хочется. На хрен им о смерти думать и смотреть, страдать там, сопереживать. Как это? Пить будем, гулять будем, а смерть придёт – помирать будем. И всё! Им, как в компьютерной игре, надо: снаряд полете-э-эл, полете-э-эл, полете-э-эл, медленно так, как в масло, в танковую броню влип – во кино! Или там танкист обгорелый… Ничё ему больше не надо, только свои сиськи, санитарка, покажи. О, последнее предсмертное желание! Настоящий-то сгоревший в танке боец на том свете обхохотался. Но ему доходчиво объяснили, что наш уважаемый режиссёрище этот аттракцион не во имя него и памяти о нём, а во имя зрителя придумал! Это зрителю такая херовина с изысканным пафосом подаётся. И всех устраивает. Забавно! Цирк на дроте! Как, кстати, выражаются наши украинские коллеги. Когда-то работал на Довженко. Вот. А ты хочешь, чтоб они думали, зрители наши бедные, переживали, помнили. Да они уже разучились. Им кино подавай, подобное чёртову колесу, то есть колесу обозрения: вроде высоко, вроде страшно, но без полёта и без крыльев. Их так уже приучили, точнее – приручили. Нашему государству-то такой пипл выгоден. УОП – умственно ограниченный потребитель.

Они опять оказались на мосту. Стояли, опершись на его перила, стояли и смотрели на воду. На ней то и дело играли солнечные зайчики или вдруг проплывало, играя мрачными лиловыми оттенками, большое маслянистое пятно.

– Ладно, давай прощаться, – разворачиваясь к Просекину, Сергей выпрямился, выпятил грудь, разминая плечи, и протянул руку. – Мне пора в мой «Домашний уют», в норку мою.

– А может, всё-таки попробуем? – грустно спросил Юрий Кириллович.

– Нет, нет и нет, – отрицательно покачал головой Сергей. – Пойми, это огромная и неблагодарная сегодня работа. Как ты себе представляешь? Надо же сценарий делать, а рукопись, воспоминания те, утеряна.

– Я вспомню, – уже теряя надежду, всё же пытался настаивать Юрий Кириллович. – Начнём работать, и я всё вспомню.

– Да брось ты! Ладно, всё, прощай!

Юрий Кириллович удержал его руку:

– А я, Сергей, жить не смогу, если всё-таки не сделаю это. Меня будто кто-то молит об этом.

– Ну, Бог тебе в помощь, – Сергей опять перекрестился на надкупольные кресты Храма Христа Спасителя. – Дерзай, пытайся. Знаешь анекдот? Сталин говорит Горькому: «Алэксэй Максымовыч, ви напысалы замэчатэльный роман ”Мат”. Настало врэмя напысат роман ”Отэц”». Горький говорит: «Вряд ли я уже смогу, Иосиф Виссарионович». А Сталин: «А ви попытайтэсь. Попытка нэ пытка, правыльно я гавару, товарыщ Бэрия?»

Он рассмеялся, отнял свою руку:

– Ну, будь здоров! Здоровье, кстати, главный капитал: без него фиг чего добьёшься. Удачи тебе и прощай.

– До свидания, – нехотя ответил Просекин. – А я вот верю, что не забудешь ты наш разговор.

– Ой-й, верь, пожалуйста, только у меня столько всего… Мне бы твои заботы. Пока!

Он решительно развернулся и быстро удалился по мосту....

 ....................................................................................................... 

...Как только из Киева были получены воспоминания, Дубовской, как и обещал, присоединился к работе над сценарием, и она пошла споро. Правда, стоит оговориться, что поначалу, когда они, Юрий Кириллович и Сергей Дубовской, вместе и вслух прочитали до конца воспоминания, первый впал в полное отчаянье. Дело в том, что воспоминания эти как-то неожиданно обрывались.

– А какая же развязка? – растерянно взглянул на соавтора Просекин.

– Какая-какая! – вскинул плечи Дубовской. – Развязка всем известная: полный разгром немецко-фашистских орд и флаг Победы над рейхстагом!

Отсутствие внятного финала нисколько Сергея не обескуражило. Наоборот, он тут же готов был засучить рукава и ринуться в бой. Он даже с ходу придумал рабочее название будущего сценария: «Пробиться к своим». И надо сказать, что, пожалуй, именно это точное имя проекта определило то верное русло, по которому и направлен был весь ход событий, вдохновенно и последовательно выстраиваемый авторами.

Сергей так резво включился в работу, будто готовился к этому всё время с того самого первого разговора с Юрием Кирилловичем возле Храма Христа Спасителя. Его режиссёрский опыт подсказал интересный ход, позволивший связать историю первых страшных дней Великой Отечественной с событиями сегодняшнего дня. У Сергея старый друг служил в Следственном комитете России. Когда-то он вёл следствие одного военного преступника – коллаборациониста с Западной Украины. На оккупированной фашистами территории этот мерзавец участвовал в массовых погромах и расстрелах. Лично разбивал еврейских младенцев о стволы деревьев. Любил подбросить малыша и на лету стрелять в него под общий одобрительный смех эсэсовцев. А начинал войну он в Красной Армии. Со своим подразделением выходил из окружения. Был легко ранен и остался с целым взводом тяжелораненых в местной больнице украинского села. Эвакогоспиталь не смог бы с ними прорваться к нашим, тем более что многих нужно было срочно оперировать. Когда вошли в село немцы, врачи этой больницы постарались представить всех этих раненых как местных жителей, попавших под бомбёжку. Односельчане тоже старались в этом подыграть: носили бойцам продукты, какие могли, подкармливали их. Но всех выдал этот самый «выздоровевший» западенский персонаж. Просто привёл в больницу карателей и пальцем указал на каждого красноармейца. Все они погибли в душегубке, а вместе с ними и врачи, и сёстры, и нянечки. Предатель же заслужил похвалу врагов, по сигарете за каждого убиенного, буханку хлеба и большой шматок сала. Но самое удивительное, что сухим он вышел из воды уже и после победы. Умудрился затеряться где-то под Львовом. Несколько лет прятался в схронах, а потом вылез на белый свет, сменил фамилию, отпустил усищи и бороду, навесил себе боевые награды – видно, с убитых содрал – и стал не кем-нибудь, а писателям. Писал военные повестюшки, где половина повествования была отведена одам коммунистической партии и советскому правительству. Когда грянула перестройка, он заделался руководителем одной из региональных организаций «Руха». Стал вдруг ярым националистом. Вот тут-то и вылезло, словно гниль из-под сошедшего снега, его страшное прошлое. Вышло на него, уже сражённого болезнями старика, следствие, но он успел с почестями убраться в мир иной.

Героем сценария по предложению Сергея Дубовского и стал следователь, скрупулезно и хватко продвигающийся по кровавым следам этого военного преступника. От этого сценарий получился не просто исторический, а неожиданно современный, даже злободневный и, если можно так выразиться, пульсирующий яркими событиями. Воспоминаниями деда Серёжки Кузнецова, участника войны с первых её трагических дней, в его основу была заложена искренность повествования и обжигающая правда. Но и следователь, друг Дубовского, невольно ставший консультантом, добавил работе остроту, историческую мотивированность и точность. Более того, он даже организовал обсуждение сценария ветеранами следствия, и те, единогласно одобрив его, под сильным впечатлением тут же написали письмо министру культуры с просьбой о финансовой поддержке, как они выразились, уникального, крайне необходимого сегодня кинопроекта. А ещё Дубовской вооружился письмами-ходатайствами известных многоопытных артистов, чьи имена в советские годы украшали титры очень многих кинокартин, ставших уже киноклассикой. Актёры и актрисы, приглашённые в этот проект, прочитали сценарий, предложенный им режиссёром, и заявили, что давно ничего подобного не получали и что с радостью готовы работать в таком кино.

И вот, казалось, всё уже было готово для последнего победного марш-броска. Просекин и Дубовской записались на приём к директору департамента кинематографии минкульта Любезновой Юлии Борисовне. Заблаговременно они передали ей через секретаршу своё выстраданное произведение – основу будущего киношедевра.

В назначенный день они были в приёмной за десять минут до времени «Ч». Начальницу пришлось ждать чуть ли не полчаса.

– Она вышла на минутку, – успокоила милая секретарша, невинно хлопая наклеенными ресницам.

Дубовской впоследствии не без основания предположил, и Просекин с ним согласился, что госпожа Любезнова потому заставила их ждать, что в это время от своего патрона, от министра, получала «ОВЦУ» – особо важное ценное указание. Само последовавшее общение с ней подтверждало эту догадку: она вела себя с ними не просто уверенно, а даже нагловато. Очевидно, перед ней была поставлена определённая задача.

Сидели творцы в душной приёмной и терпеливо ждали. У Серёги Дубовского ещё, как на грех, лихорадка на губе выскочила, и очень он её стеснялся. Всё лапал её, лапал, и в конце концов она кровить начала. Слава богу, у секретарши нашлась в шкафу перекись и ватные диски. И вот как раз когда Сергей прикладывал смоченный тампон к злосчастной кровоточащей корочке на губе, в длинном коридоре появилась Юлия Любезнова. Она начальственно шагала своими полными ножками, держа руки в глубоких карманах чуть касающегося колен голубого платья, строгого, видимо особого, ею придуманного чиновничьего покроя.

Когда она с явно напускным суровым видом вошла в приёмную, вставший ей навстречу Дубовской, после взаимного «здрасьте», смущаясь, извинился:

– Простите мне мой непрезентабельный вид…

– Я с вами не собираюсь целоваться, – резко отрезала Любезнова.

– А мы и не рассчитывали, – добродушно пошутил Просекин.

Прошли в кабинет. Секретарша по команде хозяйки кабинета подала ей кофе, и та, отхлёбывая из чашечки бодрящий напиток, попёрла достаточно агрессивным тоном:

– Я потеряла свои выходные из-за читки вашего сценария. Такое впечатление, что его какие-то допотопные старики написали…

Она говорила, заглядывая в свои заметки на экземпляре сценария.

– Наши современники так не разговаривают. Я это знаю, я много, особенно в последнее время, говорю с разными людьми, разных возрастов и разных социальных слоёв. Что это за пафос?! Вы тут попытались вплести в сюжет любовь. Очевидно, чтобы привлечь молодого зрителя. Похвально. Но только молодёжь сегодня вообще по-другому разговаривает и по-другому занимается сексом. Они у вас, ваши молодые персонажи, как старики...

Просекин, всё ещё наивно счастливый от того, что вот между ним и начальницей лежит готовый сценарий, что этот сценарий всё-таки сложился, что он существует, а значит, будет кино, – Просекин безмятежно возразил:

– Видите ли, Юлия Борисовна, у нас художественное произведение. Оно наполнено романтикой и православными идеями, и если сегодня иные представители молодого поколения употребляют в своей речи нецензурную лексику…

Тут начальница его перебила и заявила, что она тоже, когда надо, матерится.

На это Дубовской заметил, что он хорошо знаком с её отцом, ректором театрального вуза, много раз с ним встречался и ни разу не слышал из его уст нецензурную брань.

– Он как раз меня и научил материться, – объяснила Юля. – И, кстати, научил разбираться в литературе. Что это у вас за святые вопли? О войне нужно сегодня говорит жёстко, – возмущалась она. – Что за церковный пафос? Это же катастрофа! Это вообще не сценарий.

Уже заведенный Дубовской возразил: дескать, всё-таки что-то в этом понимаем. Ведь сделал с успехом две кинокартины при финансовой поддержке минкульта.

– Я вас не знаю. И вообще меня прошлое не интересует, – глотнув кофе, перебила его Юлия Борисовна. – Вы лучше скажите, сколько вы заработали в прокате.

Насупив брови, Дубовской попытался объяснить:

– Видите ли, уважаемая Юлия Борисовна, мои кинокартины по многим, не зависящим от меня обстоятельствам не могли получить такой массированной рекламы, какую получали, например, не спорю, замечательные картины нашего признанного лидера господина Медведкова. Но мои картины всё же шли в прокате, тепло принимались зрителями, получали призы на международных и российских кинофестивалях…

Начальница отрезала:

– Президент поставил перед нами задачу зарабатывать деньги. Что вы планируете заработать своей будущей картиной, кто ваши дистрибьюторы, какова дорожная карта? У вас вообще не сценарий, а какая-то литературщина. Что это за живописательство: «проехал чёрный, как сама смерть, фургон с белыми крестами по обоим бортам»?

– А как, по-вашему, надо писать? – примирительно спросил Просекин.

– Коротко и просто, – ответила Юля. – Проехал фургон. И всё. Это американская форма сценария. Если вы не умеете, то пойдите в триста тринадцатый кабинет к Ангелине Львовне Цукановой: она вас научит.

Ещё не теряющий надежды Просекин попытался парировать, что сценарий консультировал генерал-лейтенантом юстиции, человек сам пишущий, издавший книгу воспоминаний, которая разошлась в течение нескольких месяцев. Сценарий высоко оценили известные и опытнейшие актрисы, настоящие звёзды отечественного кино…

– Да что они понимают! – отмахнулась молодая чиновница и отхлебнула кофе.

Просекин не сдавался:

– Но сценарий высоко оценили и в Следственном комитете России. Там ждут такой рассказ о современном своём работнике. О том, какой это высококультурный, одарённый человек, с раскрытием его психологии, с его сложной работой, когда так трудно принимать непростые решения; человек, живущий и совершающий поступки, невольно следуя православным заповедям; профессионал, раскапывающий самые запутанные, самые страшные кровавые военные преступления.

– Мы о войне Советского Союза с немцами кино снимать не собираемся, – оборвала начальница. – Тем более события у вас на Украине развиваются. На эту тему уже столько наснимали – зритель не пойдёт. Потом, этот следователь у вас какой-то странный. Говорит о Суворове, постоянно рассуждает о Чехове… Что за пафос? Катастрофа!

– Но сегодняшний офицер следственного комитета именно таков, – пытался доказывать Юрий Кириллович. – Я вот недавно, собственно, в работе над этим сценарием, познакомился… Да, собственно, что я?! Нас поддерживает Следственный комитет, так высоко оценивший сценарий. Его председатель и сам бы вам позвонил, если бы это было для него удобно в создавшейся ситуации.

– Какой ситуации? – живо поинтересовалась Юлия Борисовна.

Дубовской, преодолевая страстное желание уже закончить бесполезный разговор и покинуть этот опостылевший кабинет, мрачно напомнил:

– Всем известно, что замминистра культуры и один из бывших начальников одного из департаментов минкульта находятся под следствием.

Юлию Борисовну это нисколько не смутило – напротив, она будто ждала этого момента и тут же с многозначительной улыбкой заявила:

– А вы спродюсируйте звонок председателя нашему министру: пусть сам за вас попросит.

Дубовской только пожал плечами:

– При тех задачах, которые перед ним стоят, мы не считаем для себя возможным отвлекать его на решение такой проблемы. Мне кажется, что ваша оценка сценария, Юлия Борисовна, – дело вкуса, что это ваше личное мнение.

– Да ради бога! – воскликнула чиновница и отодвинула от себя пустую чашку. – Можете, конечно, подавать сценарий для финансовой поддержки на конкурс, но только, я с вами откровенна, это будет совершенно бесполезно. Тема Второй мировой уже более чем широко раскрыта…

У Дубовского заходили желваки:

– Да я вообще не понимаю, как в министерстве культуры оцениваются сценарии! У вас, видимо, есть свои, непонятные нам, критерии, свои интересы…

Юлия Борисовна выпрямила спину:

– Я вам этого не забуду.

– Это что, угроза? – усмехнулся Сергей.

Она промолчала. Юрий Кириллович вдруг подумал, что надо предложить ей сделать её портрет. Бесплатно. Она была бы довольна. Цветущая ещё дама. Не более сорока – сорока двух лет. Написать бы вот с такими жёлтыми волосами, с этими большими голубыми глазами, в этом голубом платье… Ну очень умную и похожую. Ей бы точно понравилось…

– Тогда я вам тоже этого не забуду, – вдруг отрезал Дубовской. – Не забуду, что вы нам угрожали в своём служебном кабинете.

Он поднялся, почти вскочил со стула и вышел вон из кабинета. Юрий Кириллович на минуту растерялся, но тут же последовал за ним. На прощание обернулся и попытался пронзить своим взглядом чиновницу. Та ничтоже сумняшеся тоже испытующе глядела ему вслед. Ждала чего-то? Да нет, похоже, она чувствовала, что справилась с поставленной перед ней задачей. Просекин безмолвно удалился.